Что такое эта самая объективизация на приземлённом, «техническом» уровне? Наверное, если пытаться описать её формально, то звучать будет так: 

«это отношения, в которых оптимизация идёт по небольшому количеству достаточно атомарных параметров». 

Например, «мужик должен обеспечивать (параметр 1), защищать (параметр 2) и на руках носить (параметр 3)». 

Или «женщина должна радовать глаз (параметр 1), удовлетворять сексуально (параметр 2) и тянуть быт (параметр 3)». 

Сложно сказать, сколько конкретно параметров должно быть в системе, чтобы она перестала попадать под критерии «содержащей большу́ю долю объективизации», вероятно, начиная с нескольких десятков о чём-то таком уже можно говорить. 

Ещё сложнее определить атомарность параметров: в каком случае фраза «хочу, чтобы ты был счастлив» — это функциональное использование по типу «не порти мне настроение своим депрессивным вайбом», а в каком — действительно глубокое всестороннее эмпатическое восприятие контрагента. 

Однако представляется весьма вероятным, что читатель сможет составить некоторые интуитивные оценки, не слишком далёкие от истины. 

Так вот, что там за «реальные проблемы», связанные с объективизацией? 

Да всё просто: система отношений постоянно норовит скатываться в локальные оптимумы, которые, к сожалению, почти всегда достаточно далеки от глобальных. 

Или, если ещё проще: оптимизируясь по ограниченному набору характеристик, мы с высокой вероятностью получим выход других качеств за приемлемые диапазоны. 

«Мужик» из примера выше вполне может внезапно начать проявлять склонность к алкоголизму или беспорядочным связям (что может быть неприемлемым для его партнёра). 

Женщина — готовить, убирать и удовлетворять, но при этом стать враждебной и менее заинтересованной. 

В общем, основные сложности, касающиеся объективизации в отношениях носят не столько этический, сколько вполне себе конкретный, «технический» характер.

О человеческой сексуальности и её преломлении в поле воздействия травмы и патологии можно говорить бесконечно, чем психологи с психотерапевтами занимаются с завидной регулярностью.

Однако, смею предположить, в этой сфере всё ещё остались не до конца исследованные и описанные аспекты — уж очень она большая.

Настолько большая, что даже сейчас, в эпоху избытка психолого-инфоцыганской писанины, можно найти в ней что-то интересное. Ну, т.е. мы, по крайней мере, попытаемся.

В этом тексте почти не будет рассуждений о «привлечении внимания», «попытках компенсации» и «повышении самооценки» (что бы это ни значило): эти темы рассматриваются так часто и ассоциированы с настолько однообразным набором благоглупостей, что упоминать о них за рамками небольших отступлений, призванных проиллюстрировать некорректность такого подхода, совсем не хочется.

Вместо этого предлагаю рассмотреть некоторые «технические» нюансы динамики определённых форм сексуальности травматиков (не претендуя на полноту описания, разумеется) и соотнести эти формы как с характером травмы, так и с теми потребностями, удовлетворение которых представляет наибольшую сложность.

TL;DR: сексуальность у травматиков может быть достаточно специфичной и относиться не столько к сфере полового взаимодействия, сколько к удовлетворению базовых потребностей психики (и — в первую очередь — потребности в безопасности).

Эрос для травматика выполняет функцию «катализатора» — не «лечит», но даёт возможность «лечить» другим фактором.

Сексуальность травматиков парадоксальным образом сочетает в себе «глубину» и «поверхностность» («не так важно, с кем, как важна сама важность»), а также может быть направлена на достаточно «странные» объекты вроде трансформаторной будки или «Капитала» Маркса.

Описательная часть: эротизм как витальная потребность

Обычно, когда речь идёт об эротизме, чувственности и сексуальности, подразумевается (чаще всего неявно), что эти штуки как-то связаны с
половым влечением.

В более продвинутых случаях акцент делается на важность эмоциональной составляющей, то самое «единение душ посредством единения тел».

Однако и то, и другое описывается обычно как некая «дополнительная» (по отношению к базовому необходимому для выживания уровню удовлетворённости) ценность, как нечто — в итоге — менее важное, чем воздух, пища и общение с соплеменниками (лучшей иллюстрацией признания человечеством важности «социалочки» для психологического и физического выживания является практика использования одиночных камер).

И в случае относительно «здорового» человека — это действительно так. Но означает ли это, что данное наблюдение можно перенести на достаточно нарушенных травматиков?

Не уверен.

Промискуитет действительно некоторым образом ассоциирован в общественных стереотипах с «тяжёлым детством» и «психическими проблемами».

Целибат, впрочем тоже, но ничего странного в этом нет: это лишь два разных копинга по отношению к одному и тому же внутреннему состоянию: капитуляция и гиперкомпенсация, если брать терминологию Янга (ниже про это отдельный раздел будет).

То есть в некотором смысле противоположные (по крайней мере, на первый взгляд) феномены ассоциированы с одной и той же группой людей. Возможно, это означает, что данные явления имеют нечто общее, некую «область пересечения».

Что можно было обозначить в качестве таковой? Ответ, который первым приходит на ум — «важность» темы для человека и «некоторая радикальность в связанных с ней решениях».

Но почему [некоторые] травматики так сильно заморочены по этой теме? Ответ прост: потому, что иначе не могут.

Теряя контроль: компульсивная сексуальность

О какой именно невозможности идёт речь? Действительно ли травматик физически неспособен к тому, чтобы переключить внимание и побуждения на иные сферы?

Правда ли, что у него / неё нет физической возможности не участвовать в данном конкретном половом акте?

Ответить на эти вопросы может быть несколько сложнее, чем кажется на первый взгляд.

Разумеется, если речь не идёт о совсем уж психотических феноменах (например, о психических автоматизмах), до некоторой степени возможность влиять на собственное поведение (в т.ч. половое) травматик имеет.

Но почему тогда, несмотря на всё ещё существующее во многих социальных контекстах осуждение, несмотря на объективные риски (ЗППП, формирование и разрыв привязанностей) травматики вновь и вновь вступают в сексуализированные взаимодействия?

Неплохой иллюстрацией является идея «компульсивной сексуальности», которая переживается как достаточно неприятный опыт.

В таких контактах субъекту довольно сложно сопротивляться стремлению к соитию (или иному аналогичному взаимодействию, пока не будем их разделять), даже если присутствует когнитивное понимание его нежелательности (а оно очень часто именно так).

Здесь речь идёт не только о взаимодействиях травматика с ФП (хотя на этом проще всего проиллюстрировать: «я знаю, что с ней я травмируюсь, но меня слишком сильно к ней влечёт»).

Компульсивная сексуальность может проявляться и по отношению к людям, не просто не являющимся ФП, но и откровенно неприятным, или даже в направлении совершенно неопределённой группы лиц, вообще без какого-либо выделения партнёров из фона.

Я никогда не повторю своих ошибок!

Осознаёт ли субъект, что данное конкретное взаимодействие с высокой вероятностью будет для него травмирующим?

В большинстве случаев — да. Именно поэтому никакие уговоры, таблички с аргументами «за» / «против» и прочие наивные рационализации не работают (а если кажется, что работают, то вы просто недостаточно информированы).

Субъект может вполне осознавать всю «деструктивность» этого опыта для него самого, он может быть согласен с тем, что такого лучше бы избегать, он может даже искренне(!) запрашивать помощи в организации сопротивления этому желанию и… одновременно с этим саботировать любые эффективные меры по реальному противодействию ему.

Не потому, что глуп (объяснять в 100500-й раз — бессмысленно, там дело не в недостаточном понимании), не потому, что какие-то аспекты не были им учтены (даже если и так, это не оказывает решающего влияния), не из недостатка валидации намерения противостоять (хотя нередко запрос строится именно так).

Это всё может иметь разную степень важности, но всё равно останется «вторичным», основных причин возвращаться к деструктивному опыту снова и снова — две:

1. Он удовлетворяет потребности, которые невозможно удовлетворить иначе;

2. Накапливаясь, он постепенно (но, боже, как же медленно!) приводит к разочарованию и (в хорошем случае) обесцениванию некоторой связки «форма + контекст».

К сожалению, обесценивается автоматически лишь какое-то очень узкое подмножество (например, расФП-шивается конкретный ФП), а не сам способ выражения фрустрации и поиска удовлетворения через компульсивную сексуальность, он-то как раз остаётся неизменным очень долго, да и после освоения иных форм поведения очень часто вылезает в регрессивных состояниях.

Меня опять использовали!

Если «борьба с наваждением», попытки противодействия [когнитивно оцениваемому как деструктивному] были достаточно интенсивны (NB: интенсивны — не означает «осознаваемы субъектом»), то в ходе взаимодействия или вскоре после него у субъекта возникает ощущение «изнасилованности», или, — как его ещё нередко формулируют, — «использованности»

Строго говоря, оно возникает не только в этом случае (другой распространённый вариант — «избыточное эмоциональное кредитование») и не может рассматриваться как дифференцирующий признак. Но тем не менее штука характерная и, наверное, многим знакомая.

Самое грустное в этом то, что, несмотря на крайне неприятный характер переживаний на обеих стадиях — борьба с собой, ощущение предательства себя — до, «использованность» — после — это явно не то, что хотелось бы повторять, — компульсивная сексуальность не просто сохраняется как явление достаточно долгое время, но и нередко не снижает интенсивности в течение многих лет.

Таким образом, несмотря на то, что, вроде бы, ни в какой части процесса (от появления влечения до разочарования / удовлетворения после его реализации) травматик не теряет контроль над собственным телом и поведением, говорить о том, что он полностью свободен отказаться от такого взаимодействия, не приходится.

Да, при наличии достаточно развитого навыка рефлексии субъект, вероятнее всего, найдёт точку, в которой он «сам решил в это пойти», вот только есть маленькая проблема: свободы решить иначе у него просто не было.

Всегда есть ощущение, что она была, но самой её — не бывает, и в этом один из самых трагичных аспектов сексуальности травматиков: она, сексуальность, является отображением сил и потребностей, намного более важных и основополагающих, чем, собственно, половое влечение и желание эротических переживаний (вообще или с кем-то конкретным).

Хочу, аж кушать не могу

Как оно ощущается изнутри?

На поверхностном уровне — никак. Ты просто взаимодействуешь с другими людьми, и кто-то из них по странной причине тебе обязательно нравится (в самом широком смысле этого слова).

Тебе кто-то нравится, но не так чтобы обязательно до ФП-шенья, а просто ну-ничо-так, но никаких мыслей в «ту» сторону, конечно, нет.

Просто симпатия. Или нет, просто отсутствие явной антипатии.

И ты просто общаешься, не обязательно даже часто, но если это не совсем одиночная камера и обет полного молчания, то этого хватает.

Хватает, чтобы заметить: не только у тебя есть отсутствие антипатии, но и у кого-то есть нечто похожее к тебе. Не факт, что ты стал ФП, но какое-то выделение тебя из фона происходит.

Почему оно происходит? Да хер его знает, случайно.

Просто так совпадает, что всегда есть кто-то (обычно не тот, кого бы хотелось в этой роли видеть, но всё же), кому ты интересен. Но ты здесь ни при чём, разумеется.

Просто почему-то так оказывается, что ты, безработный грязный вонючий наркоман, оказываешься кому-то интересен. Обычно это вовсе не твоя ФП-шка, но и не совсем отталкивающая тебя персона. Так, сойдёт.

Не совсем тот/та/те, не совсем тогда, не совсем так, не совсем, но не настолько, чтобы отказываться.

От чего отказываться? От взаимодействия, включающего в себя довольно много той самой сексуальности (конкретные формы могут отличаться, но суть не меняется).

Оно как-то никогда не бывает так, чтобы там по итогу бывало что-то иное: вся история твоей собственной жизни говорит об этом.

Не мы такие, жизнь такая, оно просто так происходит.

Народная молва говорит о «хищницах» и «донжуанах», но к тебе это не имеет никакого отношения: ты вообще другим заморочен, а вся эта хуйня просто сама случается в фоне.

Да-да, конечно.

We need to go deeper

Если немного добавить рефлексии, можно заметить некоторый (увеличивающийся) со временем (от момента последнего эротизированного контакта) уровень тревоги и кажущуюся реалистичной идею о том, что эротическое / сексуальное взаимодействие (здесь уже обычно конкретизируются объекты) как-то эту тревогу подснимет.

Нередко эта тревога обретает какие-то конкретные формы (от банального «это последний шанс на отношеньки» до рационализаций в духе «оно поможет мне преодолеть мою [со]зависимость»).

Не факт, что эта тревога вообще будет иметь отношение к чему-то, предполагающему эротизм / сексуальность: здесь целесообразнее говорить о некотором общем повышении уровня нервозности и напряжённости.

Читатель, вероятно, вспомнит о концепции «недоебизма», и будет отчасти прав: фольклор сформировал это понятие довольно широким, и, разумеется, оно пересекается с обсуждаемым явлением.

Различие — в акцентах: грубая модель «недоебизма» в значительной степени фокусирует внимание на физиологической неудовлетворённости.

Более тонкие версии — на фрустрации отсутствием взаимодействия, а в рамках этого текста рассматривается скорее экзистенциальная категория явлений, для которых сексуальность / эротизм — лишь форма отражения (или — в лучшем случае — воплощения).

Субъект может не испытывать физиологической фрустрации (ах, если бы мастурбация могла помочь)!, и даже не иметь (реально не иметь) интенций к контакту, тем более, глубокому, но переживать это тревожное состояние.

И тут со дна постучали

Но если мы решим добавить ещё рефлексии, в итоге в некотором роде вернёмся к тому, с чего начали, но «на других оборотах».

Здесь ты уже не думаешь о том, что тебе требуется стимуляция гениталий, более того, ты даже не думаешь о том, что она тебе нужна в исполнении кого-то конкретного.

Здесь ощущается уже даже не тревога. Довольно сложно передать это состояние: оно словно окрашивает собой всё — сенсорику, понятия, влияет на работу ассоциаций и целеполагание.

Наверное, ближайшей иллюстрацией может служить состояние тоски по близким. Ты пьёшь кофе, и вроде его вкус никак не изменился. И буквы в газете / на экране — те же самые. И даже какое-нибудь высказывание или мемасик может тебя рассмешить, а сообщение о повышении — порадовать.

Тебе доступен весь эмоциональный диапазон (если нет иных причин для его сужения, разумеется), по крайней мере, ты так думаешь, ты не уплощён в аффектах и даже не обязательно задиссоциирован, нет. Всё работает и всё в порядке.

Всё такое, каким должно быть, но несёт на себе пугающий отблеск чего-то страшного: словно лучи идущие от неизвестного, но зловещего источника медленно разрушают все предметы, на которые попадают, ломают процессы, попавшие в этот убийственный свет.

На этом уровне ты уже не просто понимаешь, что это не о физиологическом «хочется трахаться», и даже действительно и на самом деле чувствуешь, что дело не в этом.

Дело совсем не в этом, скорее впору говорить о том, что какая-то часть тебя вот-вот умрёт и кричит от страха, это гораздо ближе к страху смерти, чем к зуду в паховой области.

Но почему-то, — ты сам не знаешь, как оно работает, — это ощущение, кажется, снимается ненадолго во время хоть немного интенсивных эротических переживаний.

Можно спекулировать здесь насчёт Либидо и Мортидо, Эроса и Танатоса и прочих персонажей психотерапевтического пантеона, но в ощущениях оно проявляется как какой-то налёт смерти и разложения: очень тонкий, почти незаметный, но всеобъемлющий.

Собственно, потребность в сексе здесь растворяется, здесь хочется чего-то другого. Наверное, самое точное описание, которое я смогу дать, будет звучать так: здесь хочется целостности, не быть разорванным.

Как соотносится этот экзистенциальный пиздец с банальной половой еблей? Никак.

Но тем не менее он с ней почему-то ассоциирован.

Иногда механизм такой ассоциации бывает просто отследить: эротические переживания могут неплохо отвлекать от всего этого, но так не всегда происходит.

Порой связь оказывается более тонкой — действующим фактором, помогающим как-то выжить в безысходности, оказывается что-то совсем иное (работа, хобби, учёба или вообще домашний питомец), а эротическое выступает лишь катализатором, присутствующим где-то далеко на фоне.

Одна лишь проблема: без него основной фактор (в описываемой категории случаев) почему-то не работает.

Трахаться — для слабаков!

Как долго может продержаться человек без интенсивных эротических переживаний?

Если говорить о «здоровом человеке» (ладно, просто о носителе не слишком нарушенной психики), то достаточно долго — месяцы, годы и даже десятилетия.

Но если рассматривать достаточно нарушенного травматика, можно заметить, что без такого рода эмоций он начнёт либо получать этот опыт самыми неожиданными способами, либо его дезадаптация радикально усилится, на очень коротком временном интервале: от десятков минут до нескольких десятков дней.

Автора этого текста, к примеру, хватает на несколько часов в режиме интенсивного волевого контроля и несколько дней в режиме «уже дезинтегрирован психически, но если не присматриваться, может быть похож на человека (издали)».

Однако этот пример нельзя назвать исключительным: автор в этом смысле уникальной снежинкой не является, нас таких достаточно много.

Но каких — таких? Ключевая характеристика — слабость Эго (как конструкции, призванной сочетать желаемое с возможным).

Здесь напрашивается попытка как-то привязать описываемые феномены к психоаналитическому разделению человеков на «пограничников», «невротиков» и «психотиков», и какую-то корреляцию там даже можно увидеть, но прямую привязку к уровню организации личности, к сожалению, выполнить не получится.

Зато можно воспользоваться этой моделью для того, чтобы поискать ключевые факторы и свойства психики, заставляющие её носителя испытывать все описанные переживания.

Представляется разумным выделить следующие особенности «достаточно нарушенных травматиков»: дезадаптация, ведущая к накоплению большого количества фрустрации, тревога и « сильная расщеплённость» психики.

Последний термин требует пояснения.

Во-первых, речь ни в коем случае не идёт о «расколотости шизофренического Я», это другая шкала, сочетающаяся с описываемой произвольным образом.

Во-вторых, здесь под «расщеплённостью» подразумевается совокупность нескольких феноменов различной природы:

1. Расщеплённость репрезентаций себя и внешних объектов (привет Кернбергу): неспособность травматика в состоянии сильного эмоционального переживания ощущать (на уровне чувств) одновременно «положительные» и «отрицательные» свойства кого-то или чего-то (себя самого, в первую очередь);

2. Расщеплённость — на уровне слабой связи психотического «затапливающего ИД» и не менее ригидного и оторванного от реальности в своих невыполнимых требованиях «критикующего Супер-Эго» (та самая слабость Эго как функционального компонента, о которой речь шла немного выше). Да простит мне читатель метафорические заимствования из психоанализа, но у них есть достаточно удобные для объяснения и иллюстрации понятия.

3. Расщеплённость на уровне диссоциации травматика от восприятия положительной оценки себя / дезинтеграции опыта, который может стать основанием для такой оценки.

И, наконец, в-третьих, эта «расщплённость» является динамической характеристикой, способной принимать различные значения выраженности в рамках доступного данному субъекту диапазона (под воздействием дистресса психика «дезинтегрируется», в спокойном состоянии — наоборот).

Таким образом, говоря о слабости, мы не имеем здесь в виду недостаток волевой регуляции или энергии (хотя, следует признать, эти явления очень часто сопровождают людей, имеющих «слабое Эго»), «слабость» здесь — «технический» описательный термин, указывающий на общий уровень психических проблем индивида и, — некоторым образом, — на их характер.

В более конкретной формулировке тезис будет звучать следующим образом: достаточно нарушенному травматику эротизм позволяет [временно] преодолеть «расщеплённость» (в объяснённом выше значении этого слова).

Внутреннее: эротизм как условие восприятия

Каким образом сексуальность / эротизм и связанные переживания влияют на «расщеплённую» психику травматика? И что лежит в основе этого влияния?

Первое, о чём следует сказать, это то, что сама по себе сексуальность — ни в какой форме — не является «исцеляющей», «интегрирующей» и т.п.

Именно поэтому, несмотря на то, что у травматиков часто бывает весьма обширный и разнообразный сексуальный опыт, они очень долго (а то и навсегда) остаются травматиками.

Да, эротизм — полезная штука, но ей ещё тоже нужно правильно распорядиться: без подходящего контекста она мало чего может дать, кроме разочарования.

Она — не более, чем фактор, делающий возможным воздействие других факторов, «катализатор» целительных процессов, но ни в коем случае не они сами и не их причина.

Влияние на восприимчивость: чувственность, чувства и ощущения

Необходимо упомянуть специфическое изменение работы механизма диссоциации в связи с эротическими переживаниями.

Нет, задиссоциированный субъект не раздиссоциирует, разумеется: это привело бы психику к мгновенному коллапсу, а её носителя загнало бы либо в психоз, либо в суицид.

Но кое-что интересное всё же происходит: психика немного «открывается» (в первую очередь, банально для обработки сенсорного ввода: человек замечает (количественно) больше деталей в том, что видит / слышит / ощущает: пофиг, что часто это детали образа желаемого объекта, важно, что их больше обрабатывается).

В состоянии эротического / сексуального возбуждения травматик просто «больше чувствует», «в большей степени живёт», чем почти в любом другом режиме.

Это, конечно, временное и преходящее, но есть несколько важных аспектов этих состояний: во-первых, во время их переживания накопленная фрустрация хотя бы немного снижается (впрочем, потом, когда начнётся драма, всё может вернуться, ещё и в большем количестве).

Во-вторых, в этом режиме (и его временны́х окрестностях) психика достаточно активна, чтобы субъект начал делать что-то в реальном мире для улучшения своей жизненной ситуации.

В-третьих, и, наверное, это главное, хотя бы немного более открытая психика с большей вероятностью сможет не только получить, но и, — что важнее, — воспринять тот самый пресловутый «корректирующий эмоциональный опыт».

Причём опыт этот вообще не факт, что должен как-то соотноситься с эротическим (ну, кроме как, «по времени переживания»): один и тот же экспириенс, — скажем, поездка, путешествие, — может быть воспринят таким (о границах применимости модели поговорим далее) человеком совершенно по-разному в зависимости от того, был ли он, этот опыт, окрашен Эросом, или не был.

В первом случае «количество воспринятого и эмоционально пережитого» будет значительно выше — именно в связи с этим возникли мифологические представления о Музах и прочих подобных «вдохновлятелях».

Доверие: как поверить тому, с кем даже не трахался?

Но «восприимчивость» может повышаться на разных уровнях обработки контекста.

Помимо чисто сенсорной чувствительности, весомый буст получает и система оценок (кто сказал про уменьшение степени расщепления репрезентаций?).

Наиболее интересным следствием этого является повышение способности травматика к восприятию положительных суждений о себе: «маршрутизация хорошего», которая обычно атрибутирует это самое хорошее к чему угодно, кроме собственного образа, начинает работать более конвенционально.

Отсюда уже не так далеко до «переформулирования глубинных убеждений», «изменения самооценки» и прочих розово-психологических штук, которые так легко описать на когнитивном, но ужасно сложно принять на эмоциональном уровне.

Представители описываемой в этом тексте категории травматиков становятся способны — при наличии интенсивных окрашенных сексуальностью / эротических переживаниях — к тому, чтобы атрибутировать положительные свойства и оценки к самим себе, с чем «в обычной жизни» у них бывают огромные проблемы.

Но почему это становится возможным? Потому что такой человек этому опыту верит.

Социокультурный контекст многих обществ таков, что проще поверить, что тебя действительно принимают, в тебе на самом деле заинтересованы хоть немного (здесь можно говорить об «использовании», но если кем-то пользуются, то он — хотя бы в минимальной степени — нужен), когда и если тот, кто транслирует сообщения обо всём этом, готов вступить с тобой в половую связь.

Эротические переживания могут способствовать доверию различным образом.

Иногда имеет значение повышенная эмоциональная вовлечённость и соответствующее ей увеличение уровня когнитивных искажений субъекта, а также смена «направления» — от сплошного самоосуждения к поиску «оснований» и «выявлению прав» на то, чтобы быть в интимной связи с интересующим объектом.

В некоторых случаях решающее значение оказывает валидация со стороны объекта эротического интереса — как за счёт возможного локального повышения значимости этого самого объекта, так и по механизму «большего доверия к архаическим эмоциям и физиологическим реакциям».

Нередко травматику проще поверить в то, что в процессе сексуального взаимодействия Другому сложнее обманывать — дескать, по телесным реакциям, недоступным для наблюдения во многих иных ситуациях, всё видно.

Кроме того, для некоторых людей сам факт стремления к соитию является «достаточно хорошей ультимативной целью»: для них ответ «чтобы со мной трахаться» на вопрос о том, «зачем он(а) со мной возится», кажется вполне приемлемым и не требующим дальнейших прояснений.

А найденный «ультимативный ответ на вопрос о целеполагании» вполне может снижать уровень мнительности и подозрительности (по сравнению с ситуацией, когда такого ответа нет, и паранойя рисует намного более страшные картины), что, в свою очередь, тоже повышает вероятность доверия как к сексуальным партнёрам, так и к тому, что и как они говорят о свойствах самого травматика.

«Ты клёвый, хочу с тобой переспать» — звучит для многих людей гораздо правдоподобнее, чем классическое «ты классный, хочу такого партнёра, как ты[, но только не тебя самого, ебать ты лох]».

В первом случае у сообщения «ты клёвый» намного больше шансов достичь глубин эмоционального восприятия и на что-то там повлиять.

Способность к эмоциональному насыщению: повышение всеядности

То есть люди, относящиеся к описываемой категории (см. далее), воспринимают сексуальный опыт не только, и, вероятно, даже не столько как таковой, а в сложном расширенном контексте.

Попробуем описать этот самый контекст: травматик испытывает эмоциональную фрустрацию (фраза «эмоциональный голод», возможно, лучше отражает суть явления), а также имеет сложности с её разрешением.

Сложности эти отчасти вызваны «внешними» факторами: отсутствием социальных связей нужного «качества» и «формата», эмоциональные сложности и нестабильность, мешающие их сформировать, стигматизация (не обязательный компонент, но бывает) и общий «низкий социальный статус», — их можно долго перечислять.

Но есть и другая категория — «внутренние» причины невозможности (или, по меньшей мере, повышенной сложности) насыщения.

При этом характер этого самого «глубинного эмоционального голода» вообще мало имеет общего с сексуальностью — он про безопасность, привязанность и безопасность привязанности, про «отглаживание» и «принятие», наконец, про способ убедиться в реальности (или, если быть точнее, достоверности) существования себя и мира.

В общем, классические «детские», «доэдипальные» заморочки, непосредственно к сексу толком никак не относящиеся.

Фишка в том, что и ответом на них является не факт эротических переживаний или сексуального взаимодействия, а множество других вещей: стабильность контактов, динамика межличностных взаимодействий, компетентность в самом широком смысле этого слова, предсказуемость в самом широком смысле этого слова и прочие «компенсаторные эрзацы» [не/недополученного в детстве] вменяемого «родительствования».

Голод и страдания метафорической лошади

Возможно, для иллюстрации этой идее подойдёт следующая метафора: представьте себе лошадь. Ну, обычную такую с гривой, копытами и чем-там-ещё-надо.

И вот она идёт по огромному бетонированному полю. Исхудала, есть и пить хочет, но вокруг — ни воды, ни травы — только бетон и канистры с топливом.

Периодически к лошади подъезжают весьма дружелюбно настроенные к ней «роботы», предлагая самое лучшее топливо из самых красивых канистр, показывая, как оно помогает им сохранять способность функционировать, и призывая лошадь последовать их примеру.

Но лошадь — опытная, она не первый день в этом странном мире: она уже пыталась пить бензин и солярку, но кроме отравления, ничего не получила.

И вот она такая идёт, и окружение к ней дружественно, и ресурсов полно, вот только толку нет: ей вода и трава нужны, но нет больше в том странном мире травы и воды, извели за ненадобностью и переработали на более нужные [«роботам»] ништяки.

А лошадь, реликт старого мира, медленно угасает, не имея возможности насытиться.

Ну, примерно, как разбитая психика травматика среди «нормальных взрослых людей»: они нередко даже пытаются помочь, вполне искренне, вот только то, «на чём эти люди функционируют», для психики травматика не просто не является ценным ресурсом, они её отравляют: не всегда до смерти, но достаточно сильно, чтобы полное восстановление после такого отравления было (особенно в условиях дефицита нужных ресурсов) маловероятно.

А теперь давайте несколько доработаем фантазию, добавив некую машину, которая потребляет топливо из канистр, а на выходе выдаёт воду и сено.

Вероятно, лошадь, будь она достаточно разумна (а чо уже стесняться, мы в пространстве метафор), станет изо всех сил стремиться как-то сделать так, чтобы эта машина осталась у неё: без данного устройства в том мире лошадям делать нечего.

Так вот, эротизм для травматика является подобием такого аппарата: сексуальность / эротичность делает «потребляемыми» и «усваиваемыми» те формы близости и безопасности, которые социум реалистично предлагает взрослому травматику.

Это не совсем то, что нужно, ведь нужно невозможное — вернуться в прошлое и получить недополученное, но всё же такой заместитель лучше… лучше чего угодно иного из списка доступного взрослому человеку: общество и его отдельные представители не предлагают возможность быть «отродительствованными постфактум» (даже уход за «впавшими в детство» стариками отличается от того, которые предоставляется детям).

Хуже того, многие достаточно индоктринированные в базовую культуру (которая про самые основы кооперации со «своими» против «чужих», т.е. почти все) травматики не смогли бы принять и прямое / буквальное перепроживание обращения с ними, как с детьми: иррациональная часть психики не сочла бы этот опыт достоверным, а рациональная — убедительным.

Травматику приходится даже хуже, чем лошади из метафоры: та хотя бы траву сможет есть и воду пить, если найдёт.

Травматик же в процессе выживания (наверное, можно было бы написать «взросления», но исходный термин лучше описывает этот опыт) лишается возможности получения того творческого потенциала, который дети могут извлечь из «корректного отродительствования».

С другой стороны, он не приобретает тех мощных адаптаций, которые позволяют более сохранным взрослым восполнять свою витальность из внешнего мира.

И доступный ему набор способов «насытиться» оказывается крайне ограниченным, а эротизм повышает его всеядность.

Именно поэтому такие люди стремятся к Эросу, некоторые из них вообще испытывают сложности с восприятием предметного мира без некоторой добавленной эротизации.

Внешнее: Эрос и базовые потребности

Но что конкретно даёт травматику эротизация, и почему с её помощью он способен воспринимать и потреблять больший ассортимент «эмоциональных ресурсов внешнего мира»?

Для того чтобы текст не разрастался до совсем уж неприличных объёмов, предлагаю ввести ограничение на рассмотрение: здесь и далее мы будем говорить о «добровольной» и / или «желаемой» сексуальности / эротизации: проблемы насилия, объективизации и эксплуатации существуют, но не являются предметом рассмотрения в данном посте.

Забота и принятие

Одного, наиболее очевидного, аспекта мы уже успели коснуться в данном тексте: поскольку немалая доля неудовлетворённых потребностей травматика в принципе имеет межличностный характер, оптимизация интерперсонального взаимодействия может играть важную роль в снятии эмоциональной фрустрации.

И эротическая составляющая взаимодействия в ряде случаев неплохо так это самое взаимодействие оптимизирует по критерию «потенциала к насыщению», добавляя (разумеется, исключения возможны) к нему дополнительный аспект интимности, доверия и иррационального необоснованного оптимистического искажения восприятия мира и, — в особенности, — сигналов от объекта эротического влечения.

Если в этих сигналах есть хоть что-то «хорошее» (причём именно «присутствует хоть немного», не обязательно «составляет основную часть»), то шанс за счёт этого «хорошего» удовлетворить глубинные эмоциональные потребности травматика будет существенно выше нуля (что для достаточно нарушенных травматиков уже само по себе может быть нефиговым таким корректирующим эмоциональным опытом).

При этом речь здесь не совсем о том, что «любовь лечит». Тут более точной формулировкой будет «эротический подтекст позволяет запускать некоторые процессы в психике с повышенными привилегиями».

И, разумеется, процесс, «запущенный с повышенными привилегиями» может иметь не только благотворные последствия, но мы сейчас не о рисках, они достаточно понятны.

Важным для данного изложения является другое: будучи сопряжёнными с повышенными рисками, эти «процессы с повышенными привилегиями (в рассматриваемом аспекте — за счёт иррационального временного повышения доверия к источнику сигнала)» способны вносить такие изменения в психическую конфигурацию, которые иными средствами практически недостижимы.

Любовь не лечит.

Но если уж пользоваться этим штампом, то его следует модифицировать: любовь (возьму слово из оригинала) даёт возможность быть исцелённым (без каких-либо гарантий, что эта возможность будет корректно реализована, разумеется).

Таким образом, эротизация общения даёт возможность «действительно и на самом деле» услышать вторую (для простоты предположим, что их две) сторону, когда она сигналит нечто позитивное в сторону субъекта.

Эрос дарует возможность услышать (и быть услышанным, — если смотреть с другой стороны). Эрос повышает вероятность ощутить заботу.

Безопасность

В качестве второго важного фактора, обеспечивающего «увеличение всеядности» травматика можно назвать «общее повышение либидиозности за счёт эротического напряжения к миру» (или его отдельным частям — будь то объекты, процессы, феномены или ещё какая фигня).

Травматики (в большинстве своём) имеют более низкий уровень «психической энергии» (в том значении, в каком эту формулировку используют психиатры).

Да, мы можем видеть примеры потрясающих воображения гиперкомпенсацией, достигающих настолько высоких уровней, что, глядя со стороны, порой вообще сомневаешься, — а возможно ли такое в принципе для человеков, — или всё же перед тобой находится тот самый «рептилоид из тайного правительства».

Но, оставляя обсуждение популярной идеи о том, что эти гиперкомпенсации обычно оборачиваются аналогичного размера провалами в других сферах, для следующих текстов, отметим, что такими «гиперкомпенсаторами» являются далеко не все травматики (и даже не бóльшая часть этого множества).

Предполагаю, что «медианный травматик» (из числа выживших) обычно имеет бóльшую «общую витальность» по сравнению с человеком, не имеющим существенно влияющего на него травматического опыта (иначе как бы такой травматик выжил и сохранил хоть какой-то рассудок?), но проблема в том, что и расходуется она у него в гораздо большем (по сравнению с «нейротипичными людьми») количестве.

Причём баланс смещён в сторону снижения «общей ресурсности» не только непосредственно в период пребывания в травмирующих условиях, к сожалению, этот крен сохраняется и в дальнейшем (и, вероятно, в случае достаточно высокого значения произведения интенсивности воздействия на его продолжительность, полностью не элиминируется никогда).

С другой стороны, Фрейд не просто так смешал либидо в узком смысле (как половое влечение) и либидо в широком смысле (как воля и способность к жизни и творчеству).

В этом смысле логично ожидать, что травматики (по крайней мере, их часть, о границах применимости поговорим далее) будут склонны использовать эротические переживания как допинг.

Либидо в узком смысле достаточно легко «разогнать» (не для всех, но всё же обычно проще, чем либидо в расширенной трактовке), а за ним уже (просто в силу достаточной «спутанности» феноменов) подтянется, хотя бы каким-то своим краем, та самая витальность и прочее подобное.

Нечто подобное мы можем наблюдать и в жизни: эротизация используется «для вдохновения» всякими «творческими» чуваками (а чо, «творчество», если оно хоть немного аутентично, дохрена энергозатратам штука).

Эротизация используется людьми, находящимися в состоянии социальной дезадаптации, в качестве стимулирующего фактора в попытках эту самую дезадаптацию преодолеть (пресловутое «ради неё я пить брошу и на работу устроюсь»).

Кстати, если присмотреться внимательнее, можно заметить, что многие представители профессий / занятий, весьма далёких от стереотипного «творчества», тоже вполне используют эротизацию в качестве допинга (не то чтобы я одобрял харрасмент, но оно ведь так: немалое число людей идёт на работу, используя образ привлекательного / привлекательной коллеги как драйвер, дающий некоторый дополнительный заряд бодрости).

Далеко не все люди (даже из числа травматиков) полагаются на эротизацию как на основное средство повышения «уровня психической энергии», но есть видимая тенденция: чем более «повреждена» [травматическим опытом] психика, тем больше вероятность того, что её носитель будет опираться именно на Эрос, и тем бóльшая доля будет у эротического в общей структуре «сил и мотивации для выживания».

Таким образом, достаточно сильно эротизированное восприятие мира (включая прямой сексуальный интерес к кому-то или чему-то, но не ограничиваясь им) даёт травматику «силы» и «энергию, чтобы жить».

Причём в случаях, когда мы говорим о последствиях достаточно сильной травмы, — уместно будет утверждение о том, что речь идёт именно о витальной угрозе: если у тебя совсем нет сил (или очень мало), выживать в человеческом облике становится проблематично.

То есть на некоем «глубоком», «сущностном» уровне эротизация является средством справиться с тревогой уничтожения, а значит — обеспечивает безопасность (или её ощущение).

Стабильность

Эротизация восприятия мира — штука, которую многим травматикам достаточно легко (и органично) поддерживать долгое время, да ещё и в меняющихся контекстах, — эдакий островок стабильности.

При этом важно понимать, что, например, практики промискуитета никак не мешает проявлению этого свойства: да, партнёры меняются, но сам образ взаимодействия остаётся постоянным очень долго (даже когда «лица сливаются и различать их становится невозможно»).

Читатель, вероятно, возразит, указав на то, что травматик вполне может себе устроить наличие в его жизни каких-то других достаточно стабильных штук, и это будет верным замечанием.

Вот только есть одна «маленькая проблема»: чем более нарушена работа психики (и, — как следствие, — чем ниже уровень адаптации), тем сложнее сделать так, чтобы среди доступных стабильных процессов / явления / привязанностей было что-то не совсем исключительно деструктивное.

Как пример: если ты — «опустившийся» (оценочная характеристика цитируется намеренно — для передачи нюансов смысла) алкоголик, не имеющий работы, постоянного места жительства и т.п., довольно маловероятно (в силу большого количества причин различной природы), что в качестве «чего-то стабильного в своей жизни» ты можешь позволить варианты вроде «непрерывной творческой самореализации», «тёплых, наполняющих отношений» или «безостановочного самосовершенствования».

Скорее всего, выбор там будет между «стабильно буха́ю», «стабильно получаю пиздюлей» и, далеко не всегда, но бывает, «стабильно вступаю в сексуальные связи (пусть даже с разными партнёрами)».

Последнее может выглядеть не так уж и плохо на фоне альтернатив.

На менее хардовых уровнях выбор не столь драматичен, но существует достаточно широкий диапазон ситуаций, в которых промискуитет по совокупности оказывается самым «лучшим» из доступных «столпов стабильности».

Но основная фишка даже не в этом, а в том, что Эрос даёт не просто «стабильность» (нельзя сказать, что с этой задачей он справляется наилучшим образом, но существуют контексты, вроде вышеприведённого, в которых это так), но и «стабильную вовлечённость».

А вот уже «стабильная вовлечённость» — ресурс редкий и ценный, — и, чем более дезадаптированных людей мы рассматриваем, — тем более востребованный.

Да, «белый гетеросексуальный образованный австралиец» (тут тоже в качестве стереотипа) имеет и иные возможности стабильно вовлекаться. На этом уровне удовлетворённости доступны такие излишки, как стабильные отношения, или даже хобби.

Вот только разговор мы ведём о другой группе людей, а у них на подобные штуки часто нет сил, возможностей, навыков — или всего сразу.

А сексуальность / эротизм — достаточно распространённая штука, которая в большом количестве случаев остаётся функционирующей в том или ином виде (иногда, конечно, работает оно совершенно криво, но работает).

Более того, сексуальная заинтересованность (или эротизированность контакта) обеспечивает вовлечённость, интерес и вообще хоть какую-то динамику жизни даже у носителей очень сильно травмированной психики.

Почему так важна именно «стабильная вовлечённость» в то время как психологическая литература говорит именно о стабильности?

Потому что психологическую литературу писали те самые «белые богатые гетеросексуальные образованные австралийцы», которые просто не считают нужным отдельно указывать, что потребность ребёнка, — а текст о травматиках неизбежно будет включать в себя рассуждения о детях, — она именно в «положительной и увлекающей» стабильности.

Регулярный сексуальный абьюз (в сторону субъекта) может быть очень стабильной штукой, но это не совсем то, что требуется.

Заключение в одиночной камере — несколько более спокойная, по крайней мере, с точки зрения физической безопасности, ситуация — тоже не та стабильность, которую обычно подразумевают психологи в своих текстах.

И я бы с удовольствием сказал себе: «Чувак, не добывайся до запятых, всем же понятно, о чём речь», если бы не одно «но»: когда работаешь с травматиками, следует учитывать специфику их контекста и отдавать себе отчёт, какая именно «стабильность», вероятнее всего, им реально доступна.

А если ты хочешь донести вот то самое, о чём психологи книжки пишут, то нужно семантически отделить его от того опыта, который переживал травматик: просто чтобы он понял, что ты не имеешь в виду возвращение в регулярный пиздец.

Поэтому «хорошая, годная» стабильность должна быть хотя бы до какой-то степени безопасной и хоть немного интересной / вовлекающей.

Тогда есть шанс на «рескриптинг», «положительное влияние корректирующего эмоционального опыта», «реконцептуализации прожитого» и существование прочих розовых поней.

А пока эти самые пони вместе с единорогами не пришли всем стадом в гости к травматику, он использует то, что работает: и эротизация / сексуальность в этом смысле часто оказывается одновременно достаточно надёжной, достаточно доступной и достаточно «не-только-плохой» штукой.

Компетентность

«Если тебе дают, ты не так уж и плох(а)!» — такое утверждение можно достаточно часто услышать в частных беседах.

Конечно, это вульгаризм, стереотип и вообще примитивно-низко-фу-фу-фу, но мы говорим о неудовлетворённости глубинных базовых потребностей психики, а оно там всё такое — далёкое от изящества и высокого штиля.

В контексте обсуждаемый проблемы эффективность средств и механизмов гораздо важнее их этичности, [полит]корректности и даже эстетичности (хотя тут уже надо сужать термин, а то слишком далеко можно зайти).

И если некто может ощутить себя «достаточно таким» (по сравнению с доминирующим опытом «недостаточности» и «не-таковости») за счёт восприятия сексуального / эротического интереса к себе, не следует его / её за это осуждать (напомню, выше мы указали, речь не идёт об эксплуатации).

Кстати, если уж говорить о явлениях эксплуатации, объективизации и насилии, то следует высказать одно важное (но не совсем корректное, а потому трусливо обойдённое вниманием со стороны уважаемого профессионального сообщества) наблюдение:

Чем травмированнее психика, тем более её носительница (возьмём женщин, речь всё же обычно о них) склонна (без дополнительного обучения и/или терапии) отказываться классифицировать свой опыт как имеющий отношения к одной из этих категорий (т.е. относить его к категориям насилия, объективизации и эксплуатации).

Обычно это объясняют «забитостью», страхом и культуральными шаблонами / историческим контекстом, стокгольмским синдромом, — и эти объяснения валидны, и их популяризация выглядит достаточно полезным занятием, — но, — и вот тут как раз самое сложное и неоднозначное / стрёмное, — есть и иной компонент.

Очень сложно сформулировать его описание и вообще вести о нём какие-либо рассуждения так, чтобы не допустить неверных толкований, но это нужно сказать:

В ряде случаев объект (в случае объективизации — чаще, в случае прямого насилия — реже, в случае эксплуатации — с какой-то срединной частотой) сам(а) получает некоторую долю ощущения, в определённых контекстах субъективно определяемого как «компетентность» или та самая пресловутая «достаточная таковость хоть для чего-то / кого-то».

Здесь, вероятно, целесообразно ещё раз подчеркнуть — речь ни в коем случае не о «сама дура виновата», и даже не о любимых психологами «вторичных выгодах», эти интерпретации здесь выглядят (и являются!) неуместными.

Но само описание феномена, указание на существование такой категории опыта, и его аспекта выходящего за рамки мейнстримных объяснений — необходимо: не учитывать его было бы как раз весьма неэтичной фигнёй.

Задача исследователя в том, чтобы описывать феномены, даже если они ему глубоко противны, а задача терапевта — учитывать все грани опыта клиента, включая весьма неоднозначные.

Ещё раз: фишка не в том, чтобы оправдать всю эту херню с насилием, а в том, что учёт этого аспекта может способствовать построению более эффективных (т.е. уделяющих достаточное количество внимания вопросам развития ощущения базовой компетентности — чисто чтобы снизить вероятность компенсации её отсутствия всякими деструктивными копингами) терапевтических и жизненных стратегий.

И снова в завершение блока хочется поместить напоминание о том, что жизненный контекст дезадаптированного травматика сильно отличается от того, что происходит у «успешного нейротипичного здорового человека», и некоторые, прямо скажем, достаточно неприятные / деструктивные / уродливые вещи принимаются в качестве решения просто потому, что альтернативы ещё хуже. Think about it!

Ограничения

Раз уж затронули тему насилия, следует упомянуть о роли эротизации в жизни взрослого травматика, следует проиллюстрировать роль Эроса в [не всегда осознаваемых] попытках скомпенсировать отсутствующий / неудачный детский опыт проживания корректно поставленных ограничений.

Ребёнку, помимо любви, принятия и всего такого, требуется корректно выстроенная и соответствующая возрасту система ограничений.

Причём речь не просто о том, что малышам не следует давать доступ к оружию и станкам в целях безопасности (хотя, конечно, о физической сохранности тушки обычно думают в первую очередь).

Не менее важным являются и другие аспекты, среди которых в контексте текущего обсуждения хочется упомянуть ограничение вариативности получаемого опыта.

В целом здесь всё просто: поскольку ребёнку (в случае корректного обращения) доступен ограниченный набор возможных контекстов, у него есть возможность достаточно глубоко вникать в происходящие ситуации, не слишком рискуя быть перегруженным как сенсорным вводом, так и вычислительной обработкой.

Система [в идеальном сферическом вакууме] выстраивается так, что ребёнок получает лишь слегка более сложные задачи по восприятию и обработке информации, чем способен решить.

Это, с одной стороны, позволяет развиваться (потому и «более сложные»), а, с другой, не упускать суть и не проходить «по верхам» (поэтому и «слегка», если будет «не слегка» — вместо обучения получим игнорирование, скуку и усталость, а также выученную беспомощность до кучи).

А ещё ребёнок постепенно сталкивается с другим важным видом ограничений — ограничениями, которые накладывают (или пытаются наложить) другие люди ради соблюдения собственных интересов — очень значимая часть феномена, который психологи называют «личными границами».

Но мало кто из травматиков имел опыт созревания в такой корректно отбалансированной системе ограничений: обычно всё же речь идёт либо о чрезмерной строгости, либо о попустительстве.

И то и другое находит последующее отражение в эротизации / сексуальности взрослого человека.

Сильное сексуальное напряжение / высокая степень эротизации восприятия позволяет травматику создавать «виртуальный манеж» — область мышления и восприятия, достаточно малую, чтобы иметь возможность её «обсчитать».

Эротизм, спроецированный на конкретные объекты, делает эти объекты (имеющие многократно больший уровень эротизации, и тем самым — выделенные из фонового восприятия) мощными аттракторами внимания, сужая область загружаемого в обработку контекста.

Не всегда эта штука бывает актуальна, но для некоторых людей (особенно сензитивных) такое «виртуальное когнитивно-перцептивное одеяло» даёт возможность «не перегружаться сложностями» (отсюда и мастурбация как один из распространённых способов сброса «сенсорной перегрузки»).

Для некоторых из них наличие такого собирающего вокруг себя внимание объекта повышенного интереса (а сексуализация вполне неплохо так повышает заинтересованность) — необходимое условие для того, чтобы выдерживать поток «входящей информации», объект влечения в буквальном смысле ограничивает мышление и — именно за счёт этого — спасает такого человека от перегрузок.

Частным случаем является определённый способ использования секса как средства отвлечения, которое может быть инициировано субъектом [в том числе и] вполне осознанно.

Но неосознаваемое (в большинстве случаев) сужение воспринимаемого и обрабатываемого контекста представляет для терапии больший интерес (как и всё неосознаваемое).

Контакт и трансценденция

Про эти штуки обычно говорят в контексте обсуждения достаточно эмоционально зрелых и не слишком фрустрированных людей, и, казалось бы, в тексте про травматиков о них можно было бы не упоминать, но это ошибочное представление.

Во-первых, немалая часть [хронически] фрустрированных потребностей дезадаптированного травматика имеет межличностный характер, а значит, как это ни печально, для их удовлетворения необходимо взаимодействовать с другими людьми.

При этом нередко в личной истории травматика есть очень болезненные эпизоды (и / или целые периоды), в которых он переживал высокий уровень страдания, связанный тем или иным образом именно с контекстом интерперсонального взаимодействия.

Соответственно, чтобы снова решиться на контакт с Другими, травматику необходимо преодолеть страх, выученную беспомощность и паранойю, а для этого ему нужно на что-то опереться: требуется некая безусловная аксиоматически принимаемая основа, не подверженная эффективному обесцениванию.

Для многих травматиков такой основой становится именно сексуальное влечение к другому человеку (или как минимум она является существенным компонентом более сложных феноменов, например, «ФП-шенья»).

Да, многие из них (нас) стараются максимально обесценить эту сферу своей жизни, и многие декларируют, что у них получилось, вот только мало кому удаётся сделать это на самом деле, и неосознаваемая / отрицаемая тяга к Эросу зачастую продолжает выводить человека из оцепенения и изоляции снова и снова.

Во-вторых, если говорить о менее «технических» аспектах, следует упомянуть стремление человека к «выходу за пределы себя».

Некоторые психологи и философы эту штуку постулируют, другие наделяют чуть ли не сверхъестественным смыслом, но мы поступим проще и возьмём намного более примитивную трактовку.

Под трансценденцией здесь мы будем [кажется, без особой потери смысла] понимать стремление человека к получению принципиально нового для него опыта и исследование новых контекстов с высокой степенью вовлечённости, или, иными словами, существенные аспекты поискового поведения.

Если использовать метафоры, хоть немного сохранный человек в той или иной степени стремится «достучаться до соседней одиночной камеры» — выйти за пределы доступного и привычного, — и глубокое взаимодействие с Другим(и) — не самый плохой способ для этого.

Ну, а эротизация является механизмом, обеспечивающим, с одной стороны, достаточный уровень вовлечения, интереса и внимания (хотя бы в ограниченном контексте, но не требуйте от травматика слишком многого), а, с другой, возможность (при наличии взаимности «с той стороны») получить доступ к тем свойствам и проявлениям [Другого], которые не очень-то можно наблюдать в любых других контекстах.

Немалое количество (хотя и не все, разумеется) людей проявляют в эротическом взаимодействии достаточно высокий уровень спонтанности и аутентичности, причём эта самая спонтанность вполне может проявляться [в том числе и] через конкретные аспекты стеснения и «зажатости».

Всё ещё сохраняющиеся в виде отдельных архаических реликтов сакрализация и табуирование сексуальности, а также достаточно высокая степень изоляции этого контекста от остальных нередко становятся благодатной почвой для проявления каких-то аспектов поведения и свойств личности, которые в иных случаях недоступны.

Речь идёт не только о различного рода кринжовых дурачествах и кинках (хотя и они, конечно, могут относиться к обсуждаемой категории), но и о более «тонких» моментах.

Отчасти эстетика эротического состоит в том, что в рассматриваемом контексте люди часто совершают поведенческие акты (движения, вокализация и т.п.) в их наивном, не подвергшемся когнитивной цензуре и адаптационным изменениям виде.

Здесь можно приводить самые разные примеры: специфические паттерны управления конечностями (чуть более плавные траектории движения кистей рук — кажется достаточно распространённой штукой), определённые, [почти] не встречающиеся в других условиях мимические движения, вроде специфического зажмуривания, чисто физиологические реакции типа замираний или — наоборот – «конвульсий».

Можно привести для иллюстрации и более сложные феномены: у кого-то только там и проявляется нежность, кто-то проявляет несвойственную для себя в других контекстах инициативность или даже агрессию и т.п.

В общем, если у читателя есть возможность, рекомендую внимательно присмотреться к мимическим, кинематическим, аудиальным и прочим аспектам партнёра / партнёров во время контакта, характеризующегося интенсивным эротическим напряжением, и обратить внимание на феномены, которые только в этом контексте и встречаются.

Кстати, не самым бесполезным занятием может стать и наблюдение за собой (если вы к этому готовы, ощущаете безопасность и вообще действуете разумно в хорошем смысле этого слова).

К чему это всё: эротический аспект контакта позволяет лучше изучить Другого, более глубоко (ой, как двусмысленно-то!) проникнуть в его мир, прожить более интенсивную связь (не факт, что оно понравится, но будет ярко, хотя и, весьма вероятно, эмоционально болезненно) с кем-то, кто не ты сам, и — с помощью этого — достичь хоть какой-то квази-трансценденции.

Есть мнение, что возможно не только «квази», и то самое «единение душ посредством единения тел» вполне себе существует, но здесь сложно привести в подтверждение какие-либо аргументы или свидетельства, кроме собственного субъективного опыта, который, к сожалению, невозможно «расшарить» напрямую.

Интерес представляет и тот факт, что травматики в процессе сексуального взаимодействия (особенно если оно более, чем однократное) в некотором смысле «обмениваются психзащитами и способами их использования».

Например, «выравнивают уровень диссоциированности» (это прямо совсем классическая классика, конечно): тот, кто «чрезмерно» — снижает его, а тот, кто «недостаточно» — повышает.

Ничего удивительного в этом нет — вопросы экстернализации и сексуализации разобраны в рамках других текстов, здесь просто напомним о том, что психика травматика выбирает объект интереса в первую очередь по принципу максимизации вероятности получения полезных недостающих свойств путём взаимодействия с контрагентом.

Экзистенция

И, наконец, самый сложный для описания, но, наверное, наиболее важный аспект: подтверждение существования себя и мира.

Наверное, в наивной формулировке максима «я трахаюсь — следовательно существую» покажется многим нелепой и комичной. Однако её менее строгая версия — «когда я влюблён, я чувствую себя более живым» вполне себе распространена.

Попытка объяснить, концептуализировать или хотя бы просто описать связь эротизации с ощущением подлинности существования себя и внешнего мира почти неизбежно завершится циклическим аргументом вида «либидо — про жизнь, а жизнь — про либидо», что достаточно печально.

Но мы всё же попробуем передать основные аспекты и характеристики этой связи.

Начнём с того, что эротизация обостряет восприятие (хотя бы в контексте своего основного влияния, хотя может снижать «разрешение эмоциональных датчиков» за пределами собственно эротического контекста): она делает возможным переживание достаточно ярких эмоций (а у некоторых — так и вообще «пиковых состояний») даже посреди «опостылевшей унылой повседневности».

При этом, что важно, такие эмоции могут иметь «положительную окраску» (сильных отрицательных найти всегда можно, а вот эти — могут быть достаточно редким ресурсом).

А поскольку ощущение «степени живости» нередко достаточно линейно перекладывается на количественную характеристику интенсивности ощущаемых переживаний, можно утверждать, что эротическая эстетика и сексуальный интерес могут способствовать ощущению «полноты жизни».

Однако это — самая простая, но далеко не самая верная иллюстрация описываемого принципа: и «уверенность в существовании» (проблема психотического уровня) не эквивалентна «чувствованию себя живым» (более «пограничная» заморочка), и подлинность (или хотя бы достаточная консистентность) внешнего мира никак этим не объясняется.

Для того чтобы подступиться к более фундаментальным аспектам, обратим внимание на то, как травматик вообще воспринимает мир.

На пограничном уровне можно говорить о боязни отвержения, осуждения, обесценивания и размывания с фоном.

В этом смысле эротические переживания (при благоприятном разрешении, конечно) могут добавить ощущения субъектности («я тот, — кто хочет её / его» — вполне себе идентификация, хотя и, скорее всего, врéменная), а также выделенности из фона, уникальности и / или даже [хотя бы ограниченной и утилитарной] ценности.

«Большая реальность себя» как субъективное переживание, таким образом, проистекает из возможности опереться на тот факт, что некто смог различить субъекта на фоне контекста, выделить его, — а значит, у данного травматика есть какие-то определяющие его признаки: для людей с пограничным уровнем организации личности вообще экзистенция в значительной степени основывается на наличии свойства различимости.

Переживание «более реального мира» обеспечивается [в том числе и] тем, что в этом мире появляется различимый (хоть немного) Другой. А обладающий свойством разложимости Другой даже в нереальном мире — кусочек реальности. Идеализация здесь помехой не является, как и обесценивание.

«Реальность» мира (и, в частности, Другого как его части) в данном случае имеет мало общего с объективностью, скорее это про достаточную уверенность в том, что сенсоры выхватили из огромного потока данных нечто, что, возможно, предаст и бросит, — но хотя бы не рассыпется при ближайшем рассмотрении.

Оно может иметь не те свойства, которые были приписаны его образу изначально, главное, чтобы одно из них оставалось инвариантным по отношению к углам обзора и степени вовлечённости — различимость, субъективная лёгкость выделения этого самого «нечто» (обычно всё же речь о каком-то человеке, но не обязательно) из остального контекста.

В данном случае эротизация является аналогом «окрашивания по Граму» из медицины: какие-то объекты оказываются «грамположительными», а значит — выделяемыми, и, следовательно, реальными.

На психотическом уровне организации всё несколько проще. Ощущения «достаточно достоверного существования себя и мира» вне психоза и при наличии у человека достаточно развитой привычки к рефлексии добиться в принципе невозможно.

Когда психотик не в психозе, он испытывает почти физические трудности и огромную усталость от попыток удержать «разваливающуюся» реальность. При этом внятного отделения «себя» от «мира» скорее нет, чем есть: тут бы хоть что-то ощутить «не-разваливающимся при отведении взгляда».

Эротизация помогает «сдерживать распадающийся мир»: за счёт способности придавать вовлечённости, сконцентрированности, сужения воспринимаемого контекста с одновременным углублением его анализа, но это всё — скорее «технические моменты».

Главным фактором, вероятно, является грубое и прямое аксиоматическое («нипачиму!») снижение уровня дезорганизующей неопределённости / тревоги.

Для достаточно сензитивного психотика эротизация кого-то или чего-то вообще может стать в некотором смысле метафорическим аналогом «мини-психоза»: как и паранойя / галлюцинации, она даёт возможность «не задумываться о том, реален ли я, и реален ли мир вокруг меня», этот вопрос просто уходит на второй план (даже если он изначально не был осознан субъектом, мы можем отследить это извне по поведению), уступая место другим, «более важным».

Кстати, это достаточно большой шаг к «психическому здоровью»: способность «не заморачиваться» — вообще характерная для обладающих им людей штука.

Можно спекулировать на тему «внутреннего содержания» этой аксиоматической уверенности (того самого «нипачиму»), но сложно представить себе модель, которая давала бы какие-то преимущества относительно предположения о способности к отвлечению и избирательности в обработке контекста, поэтому пока предлагаю им, этим самым предположением, и ограничиться.

Границы применимости, или секс ради / вместо безопасности

Итак, мы описали, пусть и с использованием большого (скорее всего, даже слишком большого) количества метафор и, к сожалению, без какой-либо внятной формализации, некие феномены, относящиеся к определённой группе людей.

При этом, поскольку описание получилось достаточно сильно опирающимся на интуитивное понимание читателем некоторых базовых принципов и понятий, и захватило (надеюсь, этого действительно удалось добиться), скажем так, мейнстримные закономерности с тотальным отказом от рассмотрения «достаточно далёких выбросов», необходимо хотя бы попытаться описать группу людей, в которой указанные закономерности будут определяющими.

В противном случае получится сепулькарий: мы нашли закономерности в некоей группе. А что за группа? Та, в которой есть эти закономерности.

Нельзя утверждать, что в практической психологии такая хрень серьёзно порицается (к сожалению), но и эстетичной её назвать тоже достаточно сложно, и хочется что-то сделать, чтобы хотя бы немного отойти от неё.

Итак, как мы могли бы описать эту искомую группу людей?

Наверное, начать имеет смысл с попытки определить свойства её элементов [ой, т.е., «людей в неё входящих», конечно же].

Первое, о чём следует сказать — в эту группу явно войдут «травматики» (люди, пережившие негативное воздействие достаточной длительности и интенсивности, и имеющие значительное влияние этого воздействия на дальнейшую жизнь, поведение и / или структуру психики).

Причём бóльшая часть рассуждений применима к людям, которых психиатры старой школы назвали бы «достаточно нарушенными» или «выраженно дезадаптированными» (а новых политкорректных аналогов, обладающих аналогичной точностью и понятностью, насколько мне известно, не придумали).

Итак, речь о «достаточно нарушенных травматиках». Что ещё?

Вероятно, требуется достаточно высокий уровень интеллектуальной сохранности, хотя, есть предположение, что при невыполнении этого условия описанные закономерности и свойства упростятся и станут более грубыми, но основные контуры сохранят (однако автор не имеет достаточно опыта и знаний, чтобы всерьёз выдвигать настолько сильные предположения).

Наиболее ярко описанные свойства, феномены и закономерности будут проявляться у людей, обладающих достаточно сензитивной нервной системой (обычно эти же самые люди оказываются достаточно тревожными, но это не является неотъемлемым фундаментальным свойством, контрпримеры возможны).

Т.е. типичный, «образцовый» представитель группы, о которой идёт речь, т.е. множества людей, к которым описанное в этом тексте хоть немного применимо — это сензитивный тревожный нарушенный травматик, сохранивший интеллект и некоторую способность к рефлексии.

Но это всё равно ещё слишком большая и разнообразная совокупность человеков, необходимы дополнительные уточнения.

Их можно получить, рассмотрев характер последствий «травмированности»: предполагается, что представленный в этом тексте взгляд на сексуальность тем более применим к конкретному субъекту, чем более верным является суждение о наличии у него «проблем с безопасностью» и «ощущения витальной угрозы».

В общем, это всё — скорее про тех, у кого травма оставила след именно в области способности к переживанию безопасности.

Ддаже если субъективно оно ощущается как проблемы с отвержением, на следующем шаге у этих людей мы обнаружим что-то вроде «если он(а) меня отвергнет, мне ж пиздец!» (в значении экзистенциальной угрозы и поистине непереносимого, — такого, что его нельзя перенести, — страдания»).

Если попытаться выделить некоторые более формальные критерии, получится сильно менее точное описание «области определения» этого набора рассуждений, но мы всё же попробуем, предупредив о малой вероятности успеха этой попытки, а также о том, что автору не удалось соблюсти единообразие «уровня формальности описания» и задачу его определения он малодушно переложил на читателя.

В описываемую группу скорее войдут «психотики» и «пограничники», чем «невротики» и, тем более, [полумифические] здоровые люди.

Для людей с заболеваниями вроде [К]ПТСР и / или личностных расстройств, вероятно, описанное будет являться более корректной моделью, чем для тех, чей диагноз лежит в области аутистического спектра или обсессивно-компульсивных расстройств.

Депрессивные и тревожные расстройства не являются сколько-нибудь определяющими.

Если говорить о расстройствах шизофренического спектра, то они, с одной стороны, повышают вероятность того, что описанное здесь будет хорошей моделью сексуальности людей, страдающих ими, а, с другой, — о том, что обнаружить описанное в этом тексте будет сложнее (какая там рефлексия о природе либидо, если у чувака негативная симптоматика фигачит?!).

Ещё одним критерием, приближающим конкретного человека к образу «характерного представителя целевой группы» является наличие склонности к злоупотреблению психоактивными веществами.

Но если бы по каким-то причинам потребовалось выбрать только один критерий, наличие сложностей в области «получения опыта проживания безопасности» было бы наилучшим выбором.

К сожалению, выделить более строгие (и, тем более, формальные) критерии применимости и более внятно описать её границы у автора не получилось.

Приведённая выше попытка задать границы применимости, к сожалению, не является достаточной, чтобы противостоять эффекту Барнума, но, хочется верить, что она делает этот текст хоть чуть-чуть более осмысленным и менее «психологическим» (в плохом смысле этого слова, можно подумать, у него другой есть, лол).

Я не такая! (с)

Ок, а как ещё бывает, и в чём вообще ключевая разница между описываемой группой травматиков и более «эмоционально зрелыми» / «сохранными» людьми в аспекте сексуальности и эротизация?

Первое, что бросается в глаза — это наличие (у первых — и, соответственно, — отсутствие у вторых) двух специфических «режимов функционирования и проявления» либидо (в узком смысле этого слова).

Все вы на одно лицо

В первом, который можно назвать «неперсонализированным компульсивным влечением», важнейшим аспектом является то, что внешний наблюдатель мог бы назвать «неразборчивостью», «отсутствием избирательности» и тому подобными штампованными идентификаторами.

К сожалению, подобные характеристики имеют достаточно долгую историю использования в качестве оскорблений, но придумывать альтернативные «политкорректные термины» не хочется — проблема-то не в конкретных словах, а в самой идее о том, что сексуальные предпочтения допустимо и целесообразно использовать в качестве повода (а то и причины) для оскорбления.

Поэтому предлагаю не тратить время на поиск «нейтральных формулировок» и рассмотреть явление по существу.

В описываемом режиме на первый план в целеполагании выходит удовлетворение эмоционального голода, причём голод этот соотносится с достаточно «ранними», «примитивными», «архаическими» аспектами психики — той самой «глубинной психологией», о которой так приятно рассуждать (никто не знает, что это такое на самом деле, а значит, можно нести любую фигню с умным видом, и доебаться до тебя будет сложно).

Этот голод — очень сильный, завязанный на самые базовые психические потребности, и если относящаяся к нему фрустрация длится достаточно долго, связанное с ним наблюдаемое поведение обретает черты передельной прямоты и грубости.

Здесь достаточно сложно удержаться от того, чтобы сказать, что «в этом режиме трваматику всё равно с кем совокупляться», ведь нередко оно именно так и выглядит (а то и ощущается изнутри), но всё же мы не должны использовать эту формулировку для чего-то большего, чем эксплуатирующее стереотипы указание на определённые формы сексуальности с целью совершения ещё одной попытки отделения их от иных феноменов.

При ближайшем рассмотрении выясняется, что это «всё равно» не является таковым в полной мере.

Нередко может присутствовать фигура ФП, которая явно и однозначно выделяется на фоне остальных, что уже опровергает идею о равноценности всех возможных вариантов.

Но есть и более важная штука — даже (или, может быть, — особенно) в этом режиме психика травматика действует ради удовлетворения каких-то своих (достаточно важных!) потребностей: а это означает, что те, с кем удовлетворить их по тем или иным причинам не получится, просто не включаются в выборку возможных кандидатов на сексуальное взаимодействие.

А вот в категорию объектов для эротизации — включаются, туда всё включается, но об этом — ниже.

То есть более корректное описание будет звучать так: в «неперсонализированном режиме» психика травматика рассматривает как возможный (и даже целевой) вариант сексуальное взаимодействие с любым человеком, вероятность «удовлетвориться об которого» оценивается ею как превышающая некоторое пороговое значение.

А вот что касается выбора между разными объектами, для которых оценка этой вероятности превышает заданный минимум, там да, уже не так важно. Почему?

Просто потому, что здесь речь идёт о том, чтобы удовлетворить витальные психические потребности: скорость и надёжность важнее тонких различий и непринципиальных нюансов.

Как физический голод требует насыщения, — и чем сильнее, тем более явным и менее нюансированным становится это требование, тем более смешно и нелепо выглядит идея насладиться вкусом, а не удовлетвориться самим фактом насыщения чем-то, достаточно подходящим для питания, — так и эмоциональная фрустрация по мере нарастания снижает важность не только форм удовлетворения, но и личностных качеств объекта.

Да, использование слова «объект» здесь вполне оправдано — это именно та самая объективизация.

Не полная, не тотальная (всё же требуется некоторая оценка данного экземпляра, чтобы понять, выполняется ли условие превышение минимального порога вероятности получить удовлетворение), но именно она самая — Другой в данном режиме воспринимается в первую очередь как инструмент, как средство для удовлетворения.

Ты на свете всех милее!

Впрочем, сложно осуждать травматика за такое отношение: всё же избирательность — привилегия сытых, или, возможно, точнее будет использовать слово «ожиревших»: не просто насытившихся, но пресытившихся.

Тонкие оттенки взаимодействия станут важнее позже (и не факт). Даже ФП в этом режиме воспринимается как средство и объект, а не как личность.

Единственное его / её / их отличие от «левых рандомных челов» — на порядки бóльшая количественная оценка вероятности получения удовлетворения.

Именно поэтому мы можем наблюдать такое [на первый взгляд странное] явление как быстрая смена ФП-шек у травматика.

Именно это — парадоксальная способность к объективизации и не-узнаванию человека, в отношении которого травматик проявляет предельно возможную вовлечённость и заинтересованность, и которому — хочет он того или нет, признаёт он это или нет, — присваивает наибольшую (из всех, кто не он сам) важность, — именно эта способность и является основным характерным признаком «второго режима».

В отличие от первого, который может быть назван «внеперсональным», второй уместнее именовать скорее «квазиперсональным», он вполне предполагает нацеленность на конкретного человека, вот только человек этот обслуживается не персональной моделью в психике травматика, а некоторым [не очень-то изменяемым] «дженериком».

Если присмотреться, окажется, что парадокса-то нет: да, мы сегодня можем наблюдать предельную вовлечённость, максимально возможную важность ФП для травматика, а завтра — тот же самый человек, который вчера был целым миром, — больше, чем миром, — становится элементом фона, серой массы, а Вселенную формирует другой человек.

Дело ведь в том, что ФП — это внутренняя категория, средоточие фрустрации, а носитель, живой человек, — не более, чем экран для проекции.

Никакого «предательства» и «переобувания в воздухе» не происходит — просто не нужно считать, что отношение важности и вовлечённости направлено на персону, а постоянство приверженности ФП (как психологической категории, а не к конкретной персоне) может сохраняться довольно долго.

В этом смысле способность достаточно долго ФП-шить кого-то лично (т.е. поддерживать относительно редкую сменяемость экрана для проекции ФП-как-образа-обещающего-насыщение) является однозначным индикатором того, что обладающей ею травматик смог найти какую-то [квази]адаптацию, позволяющую хоть немного эмоционально насыщаться.

В практическом плане это означает, что необходимо найти эту адаптацию (в терапии) и проанализировать: нередко именно она является основным препятствием на пути к изменениям — такая штука слишком важна, слишком сильно интегрирована с основными жизненно важными механизмами, чтобы вообще туда смотреть.

Вот только есть маленькая проблема: будучи неизменяемой (ну, практически), эта конструкция является оплотом (ну, или одним из основных факторов) стабильности, т.е. того непрекращающегося пиздеца, из-за которого травматик был вынужден прибегнуть к терапии (что бы ни подразумевалось под этим словом).

Как там у розовых поней?

Для того чтобы приведённое описание двух режимов работы сексуальности у определённой ранее группы травматиков не выглядело «совсем уж висящим в воздухе» целесообразно дать краткое описание альтернативных вариантов.

Ключевым отличием здесь следует признать «истинно-персональный» (в отличие от «вне-» и «квази-») характер как эротизации / либидо (в узком смысле), так и — шире — вовлечённости.

Внешнему наблюдателю проще всего заметить его проявление по количеству времени (его можно назвать «периодом вызревания чувства / интенции»), которое должно пройти, прежде чем человек будет готов к сексуальному / эротическому взаимодействию с новым партнёром.

Дело в том, что процесс узнавания Другого — штука не самая быстрая, и если у субъекта сексуальность имеет «высокоперсональный» / «избирательный» характер, добровольное осознанное согласие просто не может возникнуть раньше, чем партнёр будет выделен из фона и изучен достаточно хорошо (т.е. представлен развитой моделью внутри психики субъекта, если скатываться в репрезетационизм).

Важный момент: травматики, относящиеся к группе, которой посвящён этот текст, тоже ощущают и «выделение партнёра» и «изучение» и даже «узнавание», но есть нюанс.

Точнее — два: первый заключается в том, что там скорее работает проекция уже готового образа (и поэтому всё происходит быстрее), а второй — в том, что сам акт сексуального взаимодействия в гораздо большей степени является средством, а не итогом познания.

В этом смысле архаические лингвистические конструкции вида «И познал Каин жену свою» следует читать буквально: познание там не просто эвфемизм для совокупления, а именно указание на процесс изучения в некотором смысле (особенно если это в первый раз, конечно).

Т.е. в процессе происходит некоторое взаимное обогащение, взаимный обмен свойствами между проецируемым образом и выбранным экраном для проекций — это такой способ склеить одно с другим за счёт диффузии.

Это, кстати, ещё один из механизмов, толкающий травматика к тому, чтобы всё произошло быстрее, пока проецируемый образ ещё в принципе можно как-то «прикрепить» к выбранному экрану.

Люди, имеющие «менее травмированную» / «более сохранную» психику, не так сильно нуждаются в этом как в отдельной операции — у них проекция образа в значительной степени замещается достроением модели / репрезентации на основе изучения свойств Другого, и «склейка» происходит не «снаружи», а «внутри» (что намекает на «недостаточное количество себя» у травматиков, но это тема для отдельного текста).

Другим заметным отличием сексуальности «более здоровых людей» от описанной в этом тексте является подчёркнуто «не-компульсивный» характер: они реально могут откладывать такого рода взаимодействия.

Причём это справедливо (до некоторой достаточно существенной степени) даже в случае ФП (да, это суперспособность — отказать ФП-шке, но она существует).

Необходимо подчеркнуть: речь не про «отказ от» и не про «немедленную реализацию» — наиболее чистые паттерны по отношению к драйву, — речь о [кажущейся невероятной (для травматика)] способности ставить его (драйва) реализацию на паузу, не впадая ни в первую стратегию, ни во вторую.

I killed sex

Является ли целибат (или заявления о нём) однозначным критерием того, что субъект подходит под описание представленное в этом тексте?

Разумеется, нет: у человека может быть множество причин как для воздержания, так и для отрицания сексуальности на уровне деклараций — отсутствие в доступе подходящих и согласных партнёров, провокация окружения, построение специфического имиджа в целях безопасности — вариантов много, и приведённым списком их многообразие не ограничивается.

Но всё же было бы ошибкой не упомянуть о том, что в некоторых случаях осознанный отказ от сексуальности может свидетельствовать о том, что она работает у человека схожим с описанным в этом тексте образом.

Для начала снова вспомним Янга, который популяризировал разделение копингов по отношению к схеме на реакции капитуляции, гиперкомпенсации и избегания.

Если применить это разбиение к стратегиям работы с драйвами (Янг вряд ли обрадуется произвольному такому расширению границ применимости), то можно сказать, что описанные ранее паттерны поведения относятся скорее к реакциям капитуляции [перед мощью Эроса].

Однако это не единственно возможный вариант.

Как могла бы выглядеть гиперкоменсация?

Ответ довольно очевиден — как перенесение эротизированного восприятия и сексуального влечения в область Тени (в смысле вынесения за рамки фокуса внимания и области признаваемого).

Избегание должно давать в конечном итоге такой же результат, но иными методами: вместо активной конфронтации для избегания используются более пассивные формы — рационализации, отвлечение и т.п.

На первый взгляд может показаться, что способность противостоять драйву такой силы следует интерпретировать как свидетельство достаточно большой силы Эго / эмоциональной зрелости / сохранности психики.

Но это не так: перенесение Эроса в Тень — происходит не от избытка силы, а от недостатка.

Как бы ни была странна́ сексуальность травматиков, к каким бы разочарованиям она ни приводила, всё же там возможны краткие, часто — обманчивые, но всё-таки — периоды ощущения эмоционального тепла (от себя к Другому, а иногда даже и от Другого к себе).

И для того, чтобы выдержать это тепло требуется достаточно высокий уровень выносливости, большое количество «психической силы» (способности переносить боль и фрустрацию). Гораздо более высокий, чем для того, чтобы попытаться диссоциировать / заглушить часть себя.

В моменты разочарования и ретравматизации, связанной с сексуальностью, травматик, впадая в регресс, переходит именно к попыткам использования стратегий избегания и гиперкомпенсации — именно потому, что отсутствие контакта с либидо (в широком смысле) выдерживать проще, чем наличие: нет контакта — нет фрустрации в этом контакте.

Это (отказ от взаимодействия с этой стороной себя и мира) — достаточно надёжный способ защититься от возможных травм.

Но, — как и всякая надёжная защита, — такой способ имеет очень высокую цену: пока травматик его использует, он(а) лишается возможности получать всё то, что Эрос даёт тем, кто не отказывается от него (см. выше).

Нет, разумеется, эротическая / сексуальная сфера — не единственный источник ощущения заботы, принятия, безопасности, стабильности и прочего — такое утверждение было бы не только смешным, но и ложным.

Но сложность в том, что иные источники нередко бывают недоступны травматику, и на практике часто получается так, что принципиальная возможность есть, а фактической — нет.

Эротизация / сексуализация «неподходящих» объектов по природе своей является передельным проявлением «неперсонифицированной» эротизации травматиков: когда не только конкретные персоналии не являются критически важными, но и такие вещи, как принадлежность к человеческому роду или вообще к категории живого — не являются определяющими — чистое искусство, предельная абстракция

Дрочить на Кнута — это круто! (c)

Было бы большой ошибкой, рассматривая механизмы работы сексуальности травматиков, ограничиться только и исключительно эротическим восприятием людей и половым влечением к ним.

Дело в том, что люди, принадлежащие к описываемой группе, имеют достаточно странное [на взгляд тех, кто не они сами] свойство — способность к эротизированному и / или даже сексуализированному восприятию объектов, традиционно не очень-то ассоциированных с таковым: предметов, рельефа, животных (нет, речь не о зоофилии), идей и подобного.

В мировой литературе достаточно много примеров: автору на ум приходит «Проступок аббата Муре» — наиболее забористая порнуха, которая ему попадалась (не в том куске, где Серж с тянкой трахается, а в том, где он молится). Читатель может подобрать свои примеры — благо их достаточно много.

Как это ощущается изнутри? В зависимости от уровня фрустрации (в первую очередь, конечно, эмоциональной — в основном речь о потребности в безопасности): чем он выше — тем более буквально.

Достаточно сложно описать весь спектр возможных переходных состояний, поэтому предлагаю ограничиться рассмотрением некоторых наиболее характерных точек на этой шкале.

В наиболее явном и наивном / буквальном проявлении способность к эротизированному восприятию «неподходящих объектов» выражается в том, что субъект способен получить опыт переживания сексуального возбуждения при восприятии чего угодно.

В прямом смысле — возбудиться, глядя, например, на табуретку, в больше, чем не сосредотачивая внимания на чём-либо.

Это несколько отличается по ощущениям от переживаний, возникающих в отношении «подходящего» (с учётом сексуальной ориентации и кинков конкретного человека) объекта.

Ключевое отличие можно сформулировать так: подобные состояния не имеют следствием внятной релевантной интенции.

Если гетеросексуальный мужчина-травматик переживает эротизированное восприятие нравящейся ему женщины, его психика конструирует связанные с этим побуждения — совокупиться, познакомиться, тактильно провзаимодействовать, — не так важна конкретная реализация как принцип: построение фантазии / желания, которое может быть описано в виде набора конкретных действий (как императивная реализация алгоритма, ага).

В случае же направленности на «неподходящий» объект такой интенции не возникает, а напряжение, изменение состояния сознания и прочие спецэффекты — сохраняются.

В случаях, когда эмоциональная фрустрация ниже, этот феномен проявляется не так прямо: сексуальное возбуждение как таковое может вообще не возникать (или не регистрироваться самим субъектом): акцент ставится не на секс, а на повышенную чувствительность восприятия — как «сенсóрную», так и «вычислительную».

Наверное, о чём-то таком говорил Хоффман, описывая феномен, названный им «визионерским восприятием»: субъективно он переживается как повышение количества информации, поступающей от сенсоров (зрительного, слухового и всех остальных) с одновременным ускорением и усложнением обработки этого потока.

Кто-то называет такие состояния «изменёнными», кто-то «вдохновением» (впрочем, есть основания полагать, что под этим термином собраны феномены различной природы), кто-то «пиковыми состояниями» (и снова, здесь возможна путаница).

Звучит довольно странно: «визионерское восприятие — это про секс? чо за бред!», но это лишь следствие игры с терминологией и традиционного смещения понятий либидо (в узком смысле) и Либидо (в широком смысле, предлагаю начать писать его с Большой Буквы, чтобы хоть как-то различать их между собой).

И если указанные состояние связывать не с совокуплениями-как-гимнастикой, а с Либидо, которое есть метафора воли к жизни, творческого начала и всего такого, то всё становится на свои места.

Важное замечание: разумеется неверным было бы утверждение о том, что только травматики и способны быть «захваченными», увлечёнными и заинтересованными чем-либо. Равно как неправильно говорить о том, что только они способны к творчеству, «вдохновению» и «пиковым переживаниям». Просто текст о них, поэтому только они здесь и рассматриваются.

За чистоту помыслов, терминов и смыслов

Вообще говоря, следует признать: обращение с терминологией в данном тексте можно (и нужно!) назвать вольным, даже слишком вольным.

Эротизация, сексуализация, сексуальное влечение, эротизм, Эрос и много других пафосных слов используются то как синонимы, то как метафоры, то — неожиданно — оказывается, что их следует различать, полное терминологическое блядство.

В оправдание автора можно сказать, что и сами феномены, описанию которых посвящён этот текст, очень сильно зависят от контекста.

Либидо (в широком смысле), будучи указателем на манифестацию Жизни в человеке, имеет свою динамику, обладает высокой изменчивостью, и, к сожалению, любые попытки зафиксировать строгие и однозначные терминологические толкования используемых слов неизбежно приведут к тому, что часть этой динамики будет утеряна.

Точнее не так: «любые попытки в исполнении автора», возможно, кто-то сможет составить какие-то «системы диффуров», которые будут описывать её с достаточной полнотой и строгостью одновременно, но автор не осилит такое, а потому вынужден пользоваться метафорами.

И всё же попытка внести хоть какую-то ясность будет проявлением хоть какого-то уважения к читателю.

Если с видами либидо мы хоть немного разобрались ранее, разделив его на либидо (в узком смысле — как сексуальное влечение) и Либидо (как метафору динамики жизни — в широком смысле), то с остальными понятиями путаница сохраняется на протяжении всего повествования.

В первую очередь это касается «эротизации» и «сексуализации». Для иллюстрации различий между ними проще всего представить ещё одну шкалу, на которой эти понятия являются крайними точками.

По мере движения от первой из них ко второй уровень конкретности и целенаправленности будет увеличиваться, как и избирательность направленности (на «подходящие объекты»), а универсальность применимости, — наоборот, — снижаться (эротизировать ветер сильно проще, чем испытывать к нему непосредственно сексуальное влечение).

Остаются метафоры вроде «Эроса», «Жизни», «Динамичности», но они — метафоры, и всё, что здесь можно сделать — это понадеяться на том, что они хоть немного лучше пресловутого котёнка с дверцей, и в семантическом пространстве читателя указывают не на совсем уж нерелевантные участки.

И что же делать?

Понимать.

Понимать, что эротизм у травматиков — это достаточно глубокая (в том смысле, что если принять иерархичность организации психики, то она будет затрагивать самые «нижние» её этажи) штука.

Поэтому ассоциированные с ней вопросы, проблемы и сложности имеют большу́ю важность, а терапевт, рискнувший работать с ними, вынужден будет принять достаточно высокие риски ретравматизации и вообще ухудшения самочувствия клиента (в любых хоть немного вменяемых критериях оценки).

Кажущаяся [неспециалистам] «лёгкость», «поверхностность», «ветренность» и «несерьёзность» сексуальных взаимодействий таких людей — кажущаяся: это тупо ортогональные шкалы, и путать уровень «персонифицированности» («насколько важно с кем») и глубины («серьёзности» процессов в контексте возможных последствий) — не следует.

В описанной группе людей эротизация и сексуализация — это не про «засунуть что-то куда-то», а про удовлетворение базовых эмоциональных потребностей, отсюда и достаточно высокая драматичность связанных с этой сферой историй и событий.

Закончу совсем банально — штука важная, и относиться к ней следует соответствующим образом.

Нагляднее всего, разумеется, это происходит в т.н. «близких взаимодействиях» (речь в первую очередь о созависимости, терапии и детско-родительских отношениях), но какие-то отдельные элементы, а также образ общих тенденций, описанных в этом тексте, можно проследить практически в любом формате, обеспечивающем хоть немного длительности и вовлечённости участников.

Принятие

Психологи, по крайней мере, некоторые, любят говорить о принятии. В их работах — книгах, статьях и монографиях можно встретить упоминание о концепции т.н. «безусловного принятия».

Сложно описать, что это такое, феноменологически, поэтому авторы обычно отталкиваются либо от культуральных стереотипов («только мама не забудет — не предаст»), либо от субъективных ощущений «принимаемого» («безусловное принятие — это когда у тебя нет сомнения в том, что тебя примут любым»).

Второе выглядит совершенно недостижимым на практике. Принимающая сторона всегда (если мы говорим о реальных людях) имеет свой набор психотравм, триггеров и прочих механизмов, делающих некоторые действия Другого неприемлемыми.

Для кого-то примером таких действий может быть прямой обман, для кого-то изменение ИМТ ФП-шки, для кого-то разница политических взглядов и т.п.

Суть в том, что любой человек, даже самый созависимый и жертвенный, имеет некий предел того, что с ним можно сделать, не разрушив взаимодействие.

На первом уровне всё просто: есть этически неприемлемые штуки («я узнал, что по ночам ты душишь котят, всё, мы не можем быть вместе»), есть слишком болезненные («я тебя ФПшу, но еженедельное сексуальное насилие — это слишком, я не выдерживаю»).

На втором, как обычно, всё интереснее: любое взаимодействие требует некоторых затрат на своё поддержание (коммуникативных, эмоциональных, ресурсных), и когда эти затраты в оценке долго- и среднесрочной перспективы начинают превышать ожидаемый профит, бессердечный принцип экономии ресурсов просто вырубает нафиг все интенции в данном взаимодействии участвовать.

Выгоревшее топливо

Здесь хочется остановиться подробнее. Любая не-виртуальная близость (даже не обязательно ФП-шенье и созависимость, просто некоторое достаточно глубокое общение) основывается на «обещании».

Травматику тяжело ФП-шить, ему больно от близости, но его туда тянет. Не всегда, иногда ему удаётся успешно диссоциировать на некоторое время, иногда срабатывают стратегии отвлечения, но рано или поздно он снова и снова оказывается вовлечённым в поиск этой самой близости.

Зачем она ему? Есть разные модели: рескриптинг сценариев, сформированных на ранних этапах онтогенеза, замещение задачи по формированию идентичности, поиск достаточной уверенности в собственном [психологическом / эмоциональном] существовании и его (этого существования) характеристиках.

Если посмотреть на эти модели чуть дольше, чем они того заслуживают, можно заметить общий базис — они все про утоление некоей фрустрации.

У травматика нет чего-то (здесь можно долго дискутировать о том, чего именно, но мы этот увлекательный этап пропустим), ему хочется, чтобы оно было, и кажется, что во взаимодействии с Другим это нечто может быть обретено.

Именно это ожидание удовлетворения и можно рассматривать как «топливо» для взаимодействий (за рамками узкофункциональных типа «продайте мне бутылку минералки») травматика.

Метафора «топлива» — некоего «энергоносителя», который приводит в возвратно-поступательное движение психику (а через неё — нередко — и тушку) травматика, выглядит вполне достаточной для описания интересующих нас в рамках данного повествования процессов.

Во-первых, количество топлива конечно. Травматики, конечно, травматики, но до какой-то степени механизмы формирования усталости и разочарования (снижения оценки уровня вероятности и размера возможного выигрыша) — работают.

Работает и банальная оценка соотношения «а что я за это получу» к «сколько мне придётся для этого вложить».

Иногда (особенно самому субъекту) кажется, что нет, но работает, иначе все бы оставались в первых же абьюзивных отношениях (для многих — детско-родительских), не перебирая ФП-шек, партнёров, кумиров и прочие заместители.

Во-вторых, уровень «топлива» можно пополнять. Т.е. повышать эти самые оценки вероятности и размера удовлетворения.

В-третьих, со временем, если уровень топлива не повышается, он всегда снижается. Хвала небесам за то, что это так

Некоторые формы поведения расходуют его в большей степени (например, оттормаживание себя от попыток удовлетвориться), некоторые — в меньшей (например, перевод взаимодействия в сферу воображаемого нефигово так его экономит, поэтому порой виртуальные ФП-шки оказываются самыми долгоиграющими).

Но общее количество его — снижается всегда (правда это не означает, что всегда быстрее, чем пополняется — дельта может быть с любым знаком).

Механика «ближе-дальше», столь часто используемая травматиком, среди прочего решает задачу «пополнения топлива».

Торг и обман

Возможно, не все (но определённо многие) травматики понимают (или просто ощущают интуитивно), что уровень их внутреннего эмоционального голода настолько высок, что его удовлетворение возможно только в каких-то достаточно экстремальных формах.

Кто-то впадает по этому поводу в самоосуждение и считает себя «неправильным», кто-то идёт по пути гиперкомпенсации и «размещает это на знамёнах», немалая доля травматиков останавливается на уровне деклараций отсутствия интереса к теме.

Но как бы там ни было, голод есть, понимание того, что в попытках насытиться можно и разрушить Другого — тоже, а достаточного волевого контроля над собственными импульсами — нет.

Если пропустить этап с «я просто не буду приближаться ни к кому, чтобы не разрушить», то в итоге травматик обычно приходит к идее торга / обмена (если не пропускать — получим тот же самый вывод, просто больше времени потратим на дискуссию).

Она логична: если мне (в данном случае не лично мне, а вообще) требуется что-то достаточно сложнополучаемое, нечто дорогое и вообще опасное для Другого, да ещё и добровольно данное (немногие из нас способны на настоящее насилие без попыток оправдания), вполне естественным является предположение о том, что это нечто можно обменять на что-то равноценное.

Но у травматика у самого довольно мало чего есть, и полноценно участвовать в обмене ему сложно.

Особенно с учётом того, что коннектиться он пытается обычно с таким же травматиком, которому тоже очень много нужно для насыщения.

Вот тебе, Боже, что нам негоже

Что же делать, как же быть?

Всё ж просто: можно давать другой стороне не то, что ей нужно а то, что сам травматик может давать.

В целом ничего ужасного в этом нет вроде бы похоже на свободную честную сделку. Но и тут есть детали, в которых можно разгуляться.

Во-первых, травматики склонны проецировать всякое, включая собственные пожелания.

Нередко к проекции добавляется фильтрация со стороны Супер-Эго, и тогда образ Другого обогащается некоей «рафинированной» версией того, чего самому травматику бы хотелось.

Часть потребностей, не проходящих через сито «приемлемости всей этой хрени в образе себя», убирается в теневое, а оставшееся заряжается в пушку категорического императива и (явно или неявно) постулируется в виде принципа «ему / ей важно, чтобы X, и я этот X непременно дам, это ценно, а потому взамен есть шанс получить нужный мне Y».

Проблема тут в том, что Другому этот самый X может быть нафиг не нужен. Не потому, что плох, а потому, что фрустрация в другом.

Во-вторых, поскольку обычно вторая сторона действует примерно так же, акт осознанного обмена равноценными штуками становится невозможным.

Каждый, осознавая это, или нет, пытается получить что-то неназываемое, каждый пытается взамен дать нечто незапрошенное.

Хочу, чтобы ты гладил(а) меня, пока я тыкаю в тебя ножиком

Ок, а чего же травматики хотят получить?

Разумеется, делать обобщения настолько больших групп людей — хреновая затея, но у нас тут статья в бложике, а не научная работа, поэтому попробуем выделить некоторые тенденции (с полным пониманием того, что «статистические выбросы» существуют и могут иметь большое значение в локальных контекстах рассмотрения).

Чувствуя неутолимый эмоциональный голод, травматик хочет избавиться от фрустрации.

Часто (но не обязательно) это формулируется как вопросы «важности», «нужности», «эффективности», «достаточности», «безопасности» или (в менее конкретизированном виде) «тревоги».

В этом контексте формируется инфантильная (и порой — бессознательная) фантазия об «ультимативном эксперименте» — некоем способе окончательно убедиться в собственной «таковости» («да, я достаточно хорош / интересен / [или просто —] есть»).

Эта идея подкрепляется как повседневным профанным опытом обывателя («залез в карман — убедился, что денег нет: проверил»), так и культуральным контекстом («умные люди не верят домыслам, они стараются основывать суждения на эмпирических даннных»).

Получается адский микс из инфантильного драйва и механистичных рационализаций. Уже само по себе звучит как идеальный рецепт зафейлить что угодно, но давайте попробуем разобраться.

Стремясь получить опыт ультимативного удовлетворения, который «уж точно докажет всё, что нужно доказать» и даст отдых от фрустрации, травматик создаёт развитую систему ожиданий, в основе которое лежит требование акта жертвы со стороны Другого (а чаще просто и без пафосных прописных букв: от другого травматика).

Но что будет достаточной жертвой? Что сможет насытить бесконечный голод? Тут явно не обойдёшься принципами «взаимного уважения» и «конструктивной коммуникации».

Дай мне то, чего у тебя нет

Здесь нужно большее: нечто такое, что сложно было бы обесценить (представляете сложность задачи: что-то, что опытному травматику будет сложно обесценить, лол).

На ум приходит слово из другого семантического поля: чудо.

И судя по всему, это не какая-то специфика работы ассоциативного аппарата автора данного текста: травматики реально ожидают чуда.

Здесь хочется начать вещать про архетипы и паттерны психики, закрепившиеся в культуре, но это сильно увеличит повествование, поэтому просто сделаю отсылку: превращение, метаморфоза — достаточно прочно ассоциированные с «чудом» понятия.

Эмоционалка не очень придирается к логичности своих построений: там рулит символизм и ассоциативность, а потому не следует искать прямые причинно-следственные связи в психической динамике травматика, лучше приберечь эту методологию для других этапов.

Исследование инфантильного, эмоционального и бессознательного до некоторой степени целесообразно производить другими инструментами: даже Фрейд со своими «свободными ассоциациями» был не так уж и неправ.

И травматик, даже если он ни разу не психоаналитик, так и делает, формируя некий образ упомянутого выше Конечного Подтверждения: «Если я действительно важен, изменись для меня».

«Восстань, — перейди из неживого в живое». «Обрети свойства, которых не было». «Исправь неисправимое и исцели меня этим».

Но мы живём не в мире пафосных метафор Холлиса. И в реальных условиях всё это трансформируется до вполне применимой на просторах родных Мусохрансков запрос: «Дай мне то, чего у тебя нет».

Не «что-то важное», даже не «святое-сакральное», а тупо то, чего нет. Чего принципиально не можешь дать.

Не, конечно, если описывать это чуть аккуратнее, формулировка будет другой: стремясь обрести символическое подтверждение собственной состоятельности / важности / существование, травматик запрашивает у Другого что-то отсутствующее, причём не просто «закончившееся» или «никогда не наличиствовавшееся», а нечто такое, чего «нет и быть не должно».

Наивное прочтение легенды об Аврааме, приносящем в жертву Исаака, — оно вполне про это.

У Авраама не было никаких интенций к убийству первенцев, это (по контексту) было крайне нежелательным действием для него, а тут Ветхозаветный Травматик такой — хуякс — и «сделай это для меня».

В бытовом контексте эти требования могут быть самыми разными: от «поддержи деятельно определённое политическое движение» через «заведи со мной детей» и до «докажи ради меня теорему».

Конкретика определяется контекстом формирования и существования запрашивающего, но это лишь оформление: как именно будет составлен запрос.

Динамика же имеет более глубокие формы: суть здесь в том, что травматик своей идеально отточенной чуйкой выживальщика всегда найдёт, чего именно нет у Другого. И / или выберет такого Другого, которому дать это будет наиболее сложно, из всего доступного контекста.

Если Алисе вот-совсем-никак невозможно отказаться от карьеры, Ева будет запрашивать именно этого. Бобу же, который очень привязан к семье, и который и так толком не работает, достанется совсем другой запрос, что-то на тему «Брось их, поехали в Мексику со мной».

Смысл в том, что это всегда акт принятия через достаточно сильное самоотрицание (со стороны Другого).

Тут возникают ассоциации с разного рода насилием, и они часто бывают небеспочвенными (просто следует сказать, что не всякое насилие основано только на этом механизме, бывают и другие).

Насилие здесь двухкомпонентное: простого разрушения недостаточно, разрушение несёт успокоение и конечное снятие фрустрации (вопрос идеологии, но я исхожу здесь из позиции о том, что смерть окончательна).

Сильное, но не фатальное разрушение выглядит интереснее, но и его мало: жизнь после него вполне бывает «вегетативной», лишённой творческого начала и яркой либидиозности.

Поэтому и трансформация: разрушиться ради Другого, а потом ещё и зажить в новой форме (ради него же).

Ну, чем не прекрасное? Тут и жертва, и искупление («я являюсь частью превращения Другого в нечто более совершенное»), и волшебство («Вот оно не могло совсем никак случиться, а случилось»).

Угадай, чего я хочу

Однако наши социокультурные коды и коммуникативные протоколы сформировались таким образом, что травматик, который рискнёт выйти (в соответствии с принципами ННО) с прямым корректным запросом, вероятнее всего, получит по морде отказ.

«Давай я запрошу что-то неприемлемое и невозможное для тебя, ты это сделаешь, я наемся и, вероятно, свалю в закат, но, может, и нет, если сочту тебя перспективным(ой) на получение ещё чего-то такого» — звучит честно и подкупает, но строить на таком маркетинг, скорее всего, будет не очень эффективно.

Кроме того, прямота транзакций в значительной степени убивает магию.

Мы же не будем наивно полагать, что это только один такой гениальный Розенберг додумался говорить всё прямо и по делу, и теперь достаточно просто донести его прекрасные идеи до каждого хутора, и всё заработает, правда?!

Сам акт прямого формулирования запроса уже в значительной степени обесценивает его (равно как и действия по его удовлетворению): «если бы травматик был достаточно важен для Другого, этот самый Другой мог бы и догадаться, всё же так очевидно».

Кстати, это — ожидание «угадывания» — один из механизмов, по которым мы выбираем в жертвы партнёры по близкому взаимодействию людей, которые не слишком-то отличаются от нас самих по уровню «нарушенности».

У более «сохранного» человека просто нет таких потребностей и опыта их проживания, чтобы понять, а более «нарушенному» просто не до того — он ещё не осознал, что X (который мы хотим получить) важен, и осознать этого не может.

Но вернёмся: раз уж травматик верит, что «спасти его может только и исключительно настоящее чудо», то снижать «количество волшебства» ему нет никакого смысла.

Все эти штуки, которые принято приписывать гендерным стереотипам, инфантильности и прочим нерелевантным характеристикам, в действительности имеют большую психологическую значимость: я не скажу Другому прямо о том, что мне надо, не потому, что тянка (тем более что нет) и даже не потому, что инфантилен, а потому, что проговаривание — первый шаг к обесцениванию.

Ничего не вижу, ничего не слышу: диссоциашки

Но не обесцениванием единым защищается травматик. Прямое проговаривание, внятная формулировка запроса требует знания о том, собственно, в чём именно запрос заключается.

С одной стороны, в этом нет проблемы: многие готовы признать, что хочется меньше тревоги, больше компетентности и важности. Но, с другой, «заземляться» — проецироваться на конкретный контекст физического мира — эти штуки могут совершенно по-разному.

А форма — она тоже имеет значение. В форме дохрена символизма, и по информационной нагруженности она может даже уделывать «содержание».

И акт «оформления» — определения из бесконечного множества возможных вариантов какого-то узкого диапазона вполне конкретных видов — уже сам по себе несёт опасность для травматика.

С одной стороны, он возвращает внимание к той бездне фрустрации, к вечному голоду, от которого так тяжело отвлечься, с которого так сложно переключиться на что-то иное.

С другой, он лишает прекрасной неопределённости: чем конкретнее сформулировано желание, тем лучше видно (самому субъекту), что эффект любого представимого конкретного акта будет ограниченным: после «коллапса неопределённости» остаётся меньше белых пятен, в которые можно впихнуть достаточно правдоподобную инфантильную надежду на чудесное исцеление и освобождение.

В некотором смысле мы запрашиваем странное не потому, что неспособны дать внятное ТЗ, а скорее потому, что такие формулировки позволяют решить две задачи: добавить количество волшебства («Другой догадался, что нам надо, вау!») и усилить ощущение вовлечённости («я не говорил ему, что мне надо, значит, он долго наблюдал за мной и анализировал, значит, я ему важен»).

Хочу спать, а иду есть

Есть ещё одна проблема с прямыми запросами: они могут (маловероятно, но всё же) быть удовлетворены.

Или, если выражаться более аккуратно, возможна ситуация, в которой в физическом мире может случиться нечто, подходящее под достаточно чётко сформулированные критерии.

Если я говорю «хочу стать охуенным», этой опасности нет: всегда можно заявить, что наличие признака X не делает меня таковым (или делает, но не в достаточной степени). Всегда можно отмазаться, неопределённые запросы оставляют пространство для манёвра.

Более чёткие критерии опаснее: если я (не как субъект, а как представитель группы травматиков) заявляю, что мне требуется нечто проверяемое и измеримое, может случиться ситуация, когда оно случится.

И тогда волна боли и тревоги накроет травматика: в глубине он знает, что его фрустрация неустранима без тотального изменения психической конфигурации, что Ультимативное Подтверждение — не более, чем удобная фикция, которая позволяет уходить от тяжёлой работы, позволяет переложить задачу свершения чуда с себя на Другого.

Однако при всём удобстве такой конструкции фундаментальные недостатки у неё тоже есть. Удовлетворение «не тех» потребностей может быть разрушительным.

Во-первых, банально не удовлетворяются «те» (целевые). Количество часов в сутках и калорий в рационе ограничено, а, значит, довольно быстро мы сталкиваемся с выбором: если мы удовлетворяем потребность (например) в получении сигналов восхищения, это часто исключает возможность удовлетворить потребность в глубокой привязанности.

Не потому, что эти штуки как-то логически противоречат друг другу, нет.

Просто восхищение обычно не дают совсем уж бесплатно, и силы / время / ресурсы, направленные на его получение, не будут вложены в другие сферы, а значит, там будет просадка (по крайней мере, по сравнению со сценарием, где они именно туда и были бы направлены).

Во-вторых, в этом сценарии слишком легко получить значительное количество инвалидации. «Ты такая востребованная тянка, чо тебе надо» (а надо ей, к примеру, профессиональной компетентности, к коей внешняя привлекательность (в её моделях восприятия) не относится).

«Ты ж айтишник с зарплатой в 300к/нс, чо паришься-то» (а парится он, допустим, по поводу смутного чувства оторванности от достаточно значимых эмоций, которое и выразить-то сложно).

Инвалидация в таких сценариях часто воспринимается не изолированно, а в комплекте с [реальным или воображаемым] обесцениванием переживаний. От этого хочется ещё больше закрыться, ещё меньше сообщать вовне о своих реальных заморочках: тут-то цикл и замыкается.

Получается достаточно стрёмная ситуация: признаться себе в желаниях / потребностях — плохо (поскольку с высокой вероятностью повышает уровень страдания), не признаться — тоже плохо (по той же самой причине).

Подстройки

Чем мы ответим на подобный вызов? Правильно, фантазией о Добром Волшебнике — Другом, с которым этот этап можно просто скипнуть: он, дескать, догадается сам, всё поймёт (до мельчайших нюансов) и удовлетворит корректным способом.

Но нафига это ему? Это ж прям серьёзная задача, там работать надо!

Всё просто: если делать для него что-то аналогичное по ценности, он никуда не денется: ему настолько сильно нужно будет оставаться в этом взаимодействии (прямая проекция, но когда кого это смущало?), что он будет готов на всё.

Отличный план, чо (сарказм).

Примерно так действуют травматики, начиная подстраиваться под Значимого Другого.

Вы замечали этот странный эффект: порой кажется, что травматики являются самыми глубокими собеседниками, людьми, которые действительно смогут понять («о чём с нормисами вообще разговаривать, они жизни-то не видели?»).

Отчасти это действительно так: травматик приложит максимум усилий, чтобы попытаться быть удобным / хорошим / интересным и т.д.

И казалось бы, это здорово: идём к ближайшей психушке и находим себе идеальных контрагентов, но в жизни, как обычно, вылезают нюансы.

«Травматическая чуйка» — штука легендарная, но и она выдаёт ошибочные прогнозы / интерпретации. Проекции, экстернализации, разница ассоциаций — всё это приводит к ошибкам в понимании запросов Другого.

Действия, основанные на ошибочных посылках, требуют корректировки последствий в реальном мире, общий уровень тревожности относительно взаимодействия повышается, веса отдельных критериев взлетают до небес, и отделить сигнал от шума становится всё сложнее.

Ситуация становится интереснее, если в рассматриваемую модель включить второго травматика (а если третьего, четвёртого и т.д. — то вообще любопытно, но слишком сложно для описания в рамках данного текста).

Первый пытается подстроиться под [воображаемые] запросы второго, делает что-то, второй видит действия, но не видит предпосылок для них (доступа-то к исходным данным о мотивации у него нет), трактует их по-своему, наделяет собственным смыслом, пытается как-то разрулить.

Первый видит эти попытки, придаёт им свой собственный смысл и начинает как-то реагировать.

В общем, в итоге исходные («настоящие») потребности обоих остаются где-то очень далеко, сил тратится много, фрустрация накапливается и вообще начинается жесть и сюрреализм.

Попытки «проясниться», «отпроцесситься» и «привнести корректирующую обратную связь» на этом этапе редко оканчиваются успехом: как правило, они случаются тогда, когда таких слоёв допущений о том, что нужно себе и Другому, накапливается слишком много, и добраться до сути становится практически невозможно.

На практике обычно это приводит к тому, что один из участников (или оба) срывается в наиболее привычные травматические паттерны реагирования: агрессию, отстранённость, импульсивность и т.п.

А самое грустное во всём этом — то, как происходит атрибуция: как правило, либо к личности Другого («он такая же сволочь, как и все, бросил меня, когда я нуждался в помощи, поддержке и понимании»), либо к характеру взаимодействия («никаких больше отношенек, там пиздец»), но не динамике взаимных подстроек и, тем более, не к самой идее получения Ультимативного Подтверждения от Другого.

Такая динамика описывает значимое количество драм во взаимодействиях травматиков, но это описание мало чего даёт на практике: знание «глубинных мотивов» само по себе бесполезно, поскольку поведение в физическом мире регулируется контекстом и набором ограничений, и одного понимания того, как это всё устроено, редко бывает достаточно.

Привязанность

А что тогда делать? Ответом, в который достаточно легко поверить (т.е. снижающим количество тревоги, а не просто «логичным, но бесполезным») нередко становится фантазия о некоей [мифической] надёжной привязанности.

Часто за этой формулировкой кроется представление о взаимодействии, не основанном на динамике обмена.

Если мне не требуется удовлетворять потребности Другого, я могу не подстраиваться под него, а это в значимой степени снижает вероятность зацикливания на попытках подстроиться друг под друга.

Если у меня нет тревоги относительно того, что взаимодействие будет завершено до того, как я смогу получить то самое Ультимативное Подтверждение, я могу никуда не торопиться.

Вот только остаётся один вопрос: а с чего бы это ему (взаимодействию) не завершаться?

Хорошего ответа у травматика зачастую нет, а уровень тревоги в связи со всем этим довольно высок. И снова имеем прекрасное сочетание для формирования среды, в которой проявляются наиболее ранние паттерны.

«Если хочется сохранить взаимодействие, нужно просто запретить Другому из него выходить!».

Эта нехитрая идея выражается множеством самых разных способов: от прямого шантажа суицидом (при этом я ни в коем случае не утверждаю, что угрозы беспочвенны, уровень «заряженности» в таких ситуациях часто бывает достаточным для того, чтобы человек реально выпилился) до [в целом логичного] суждения о том, что выйти из актуального контекста сложнее.

Травматик чувствует, что напряжённая динамика взаимодействия положительно коррелирует с уровнем вовлечённости Другого в это самое взаимодействие.

Он понимает, что немногие, будучи уже втянутыми в напряжённую коммуникацию, способны её завершить, и если видит свидетельства наличия этих сложностей в поведении своего контрагента, неосознанно (а иногда и осознанно) повышает уровень напряжённости.

Обычно не ради самого его повышения, а ради этой самой вовлечённости.

Но если контрагентом является другой травматик, то снова возникает взаимная индукция: с «той» стороны ситуация оценивается как проблемная (угрожающая завершением взаимодействия), включаются симметричные действия, эскалация длится до тех пор, пока одна из сторон не вылетит в паттерны-по-умолчанию: инфантильные, но эффективные (агрессия, игнор, окончательный разрыв и т.п.).

Послойная травматика

Но что если нет?

Если каким-то чудесным образом травматикам удаётся избежать и взаимной индукции / эскалации, и перехода к эффективным паттернам избегания?

Может ли вообще запрос на Ультимативное Подтверждение в принципе быть удовлетворён?

Очень не хочется давать на этот вопрос положительный ответ — просто потому, что он, вероятнее всего, провалидирует читателя совсем не в том, в чём хотелось бы провалидировать.

Но, да, технически это возможно, хоть и с существенными оговорками.

Вернёмся к ранее найденной формулировке: «Преобразись и дай то, чего у тебя нет». Что нужно, чтобы такой сценарий сработал?

Требуется сочетание двух факторов. Во-первых, запрос должен быть достаточно постоянным в своей сути (форма не определена, и к ней мы не придираемся).

Технически говоря, множество вариантов ожидаемого ответа должно не слишком сильно изменяться во времени. Или, возможно, целесообразнее говорить о некоторой фиксации «диапазона приемлемых решений».

То есть некоторая неоформленность / недооформленность представлений о прекрасном в конкретные формулировки — это ОК, а вот чрезмерная волатильность сильно снижает шансы на успех.

Во-вторых, контрагент (вторая сторона, от которой хочется что-то получить) должен находиться в процессе трансформации на момент начала взаимодействия (или быть готовым в неё войти, но это уже совсем фантастика).

Механика проста: Алиса входит во взаимодействие, ожидая от Боба некоего действия (назовём его X) в качестве ультимативного подтверждения. Боб находится в состоянии A, в котором X — совершенно неприемлемая штука, но стремится к состоянию B, в котором X приемлем и достижим.

Возможно, звучит сложновато (на практике достигается ещё сложнее), но «сложно» и «невозможно» — не всегда синонимы.

Здесь можно было бы вставить минутку рекламы и сказать, что терапия позволяет обеспечивать нужные изменения, но оно очень не всегда так, и потом терапия — это лишь средство что-то сделать, само целеполагание — сильно за её пределами.

Но, допустим, всё прокатило, и нечто важное травматиком получено (и даже не совсем обесценено), что дальше?

А ровно то же самое. Как правило, глубинный голод не локализован в одном контейнере, и после получения чего-то важного возникает не удовлетворение, а осознание фрустрации в другой области: новый виток спирали и всё такое.

На этом, кстати, многие взаимодействия завершаются (нередко с формулировками вида «я дал тебе то, о чём ты просил, чо ещё-то надо?!»).

Является ли это неизбежным? Нет, но только в том случае, если «топливо» будет пополнено: сформированы новые ожидания и новые оценки вероятности получения.

Можно ли этот процесс как-то контролировать сознательно? Вероятнее всего, нет. Общие рекомендации вида «неукоснительно повышать уровень осознанности и зрелости (в хорошем смысле этого слова)» столь же верны, сколь и бесполезны.

А что делать-то?

Как обычно, зависит от целей. Хорошим целеполаганием представляется снижение уровня необязательных накладных расходов в процессе.

Я не верю в волюнтаризм и основанные на нём решения: они красивы, логичны, но не работают — мы бессильны перед своим бессознательным.

Однако кое-что мы можем попытаться сделать: а именно формировать такой контекст существования, в котором осознание своих глубинных устремлений было бы менее страшным.

Тут сложно говорить более конкретно: для кого-то это действительно может быть сведено к терапии (которая с маленькой буквы), кому-то требуется элиминировать выраженность психиатрических симптомов, а кому-то нужно просто решить бытовые проблемы.

Но как некий элемент фреймворка для поиска конкретных форм эту идею вполне можно использовать: искать не немедленного удовлетворения и даже не способов повышения зрелости, а благоприятной для самопонимания среды.

Не так уж и эффектно звучит, зато выполнимо и, вероятно, работает. А что ещё требуется от хорошего решения?

Однако и откровений от этого текста ожидать не следует: я просто постараюсь чуть иначе поставить акценты в рассмотрении вопроса созависимости, возможно, это поможет кому-то взглянуть на проблему под углом, хоть немного отличающимся от привычного.

Динамика созависимости

Проще всего определить это явление через описание его динамики. Ключевым фактором созависимости, на мой взгляд, является форма поведения, которая явным или не очень образом описывается фразой «сделаю Другому хорошо, чтобы он потом / одновременно сделал хорошо мне».

Формула созавимости предельно проста: «самоподавление + ожидания».

Если кто-то достал из мусорки памяти затасканный категорический императив, то да, как по мне, это оно самое.

Фишка созависимости — не в том, что кто-то из контрагентов имеет химическую / любовную / иную аддикцию, а именно в этой самой штуке: все участники отношений ведут себя так, как-будто ожидают, что их поведение будет скопировано другими, и тогда они получат (нет!) того, чего им так хочется.

И ладно бы они просто выстраивали систему подкреплений — это было бы осознанно и работало бы (до некоторой степени, конечно), но нет.

Там другое: человек, зачастую не отдавая себе отчёта в этом, ведёт себя тем или иным образом, ожидая «награды» от Другого (или других — ограничений по количеству участников в общем случае нет).

Т.е., следите за руками: в «системе подкреплений здорового человека» мы поощряем нужное нам поведение, в созависимости — пытаемся вести себя определённым образом, ожидая, что по каким-то неведомым магическим причинам это автоматическим приведёт к тому, что контрагенты начнут вести себя так же (почти всегда это ожидание не оправдывается).

Пример: Алиса хотела бы пойти в бар, но не делает этого, т.к. не хочет расстраивать Боба. К этому примеру мы вернёмся позднее, и рассмотрим более подробно, что в этой ситуации «не так», и почему здесь вообще можно говорить о созависимости как явлении.

Созависимые отношения

Созависимость принято рассматривать в контексте «отношений» (в узком смысле этого слова — романтических / половых).

Справедливости ради отмечу, что это просто традиция, поскольку половой компонент совсем не обязателен для того, чтобы сделать отношения созависимыми — для этих целей подойдёт и дружба, и детско-родительские взаимодействия, и любые другие (включая, например, трудовые).

«Отношениями» будем считать такое взаимодействие между людьми (предлагаю для простоты считать, что их двое, если не указано иное), которое все участники считают таковыми. Один фиг лучшего определения мне не попадалось.

А созависимыми — те отношения, в которых партнёры проявляют признаки созависимости: т.е. идут на достаточно значительное подавление своих желаний и импульсов с целью угодить контрагенту, ожидая от него того же в свой адрес.

Возможно, кому-то такая позиция покажется слишком радикальной, но я настаиваю на том, что это именно так: любое самоподавление и самоцензура, особенно в сочетании с ожиданиями, — проявление созависимости.

Важным свойством созависимых отношений является то, что они всегда и непременно «созависимые для всех»: не бывает так, чтобы Боб находился с Алисой в созависимых отношениях, а она с ним — нет (при условии, что хотя бы один из них не является выдуманным персонажем, и хоть какое-то взаимодействие между ними есть).

Даже если первоначально кажется, что лишь один из участников является выгодополучателем в таких отношениях, при ближайшем рассмотрении оказывается, что и второй тоже имеет немалую выгоду, оставаясь в них.

Именно вследствие этой размытости ролей мне и не нравится традиционное разделение на «жертву», «спасителя» и «преследователя»: на мой взгляд, эта модель провоцирует психологов к излишнему навешиванию ярлыков и ничего толком не даёт в аспекте терапии.

Плюсы созависимости

Вряд ли я ошибусь, если оценю количество материалов, посвящённых критике созависимых отношений в десятки, если не сотни петабайт (с учётом видеороликов, разумеется)

Но если бы всё было так плохо, то как бы мы могли объяснить столь высокую распространённость этого формата взаимодействия?

Поэтому считаю важным поговорить о том, почему созависимость — это охуенно.

Первым и главным тезисом в пользу такого формата будет утверждение о том, что он позволяет весьма аутентично и правдоподобно отказаться от реализации (да, я люблю «объяснять» одну мутную непонятную штуку через другую).

Реализация — это страшно. Реализация — это больно. Хуже того, — реализация является «процессом с очень сильно отложенным подкреплением»: страдание мы начинаем испытывать, как только смотрим в её сторону, а вознаграждение будет очень нескоро (если вообще будет, и даже более: если вообще получится выжить в процессе).

Конечно, от такой перспективы хочется убежать в удобное убеждение (давайте здесь и далее считать «убеждения», «установки» и прочие «схемы» виртуальными конструкциями, удобными для описания: на их объективное существование я ни в коем случае не претендую) о том, что Другой даст нам всё, что необходимо.

Достаточно часто приходится видеть созависимые отношения у людей с ПРЛ (или просто пограничным уровнем организации личности), но к этой форме тяготеют все «травматики», вне зависимости от наличия или отсутствия диагнозов.

Недостаточно сформированное, дефицитарное Эго (да, мне нравится психодинамическая модель) толкает человека к поиску компенсаций (когда ему бы совсем другим заниматься, но об этом — в другой раз), и вариант найти компенсацию в Другом — крайне соблазнительный, ведь он не предполагает изменения / разрушения себя: вместо «заменить имеющиеся бредовые концепции на другие», что весьма и весьма больно, мы начинаем верить, что кто-то, кто не мы сами, придёт и сделает нам хорошо.

А пока он не пришёл, можно колбаситься в цикле идеализаций и обесцениваний, надежд и разочарований, ловить воистину героиновый кайф от иллюзий и не менее наркоманскую ломку в периоды отрезвления.

Созависимые отношения — прекрасная анестезия, которая надёжно скрывает боль собственной травмы (и желание к исцелению, осознание которого зачастую гораздо больнее), используя самую эффективную стратегию: отвлечение на эмоционально значимые события.

Созависимость — это ещё и не самая плохая стратегия выживания. Достаточно найти относительно ресурсного контрагента и образовать созависимость с ним — и многие задачи адаптации можно просто не решать. И я здесь не столько о формате «он/она его/её содержит», хотя и о нём тоже, сколько о социализации: а зачем?

Зачем решать все эти странные (и часто — стрёмные) задачи поиска своего места в общественных структурах, если можно полностью раствориться в одном человеке?

Мне кажется, социальная и биологическая эволюция не просто «ещё не вымыла» этот формат, наоборот, она его всячески закрепила.

Мы рождаемся созависимыми (от взрослых, которые нас кормят / защищают / меняют пелёнки), и не понимаем, какой смысл от этой модели отказываться (впрочем, если быть до конца честным, я и сам не вижу смысла, вот только на практике её реализовать не получается в принципе, и это — единственная, но значимая причина искать что-то ещё).

Созависимость позволяет не взрослеть. Часто это сопровождается ещё и неявной надеждой на не-старение. Разумеется, мало кто осознанно и явным образом отрицает старение и старость, но определённые следы этой «установки» (помните, мы договорились о том, что это — «виртуальное понятие»?) можно обнаружить в работе практически с любым человеком, состоящим в созависимых отношениях.

Созависимость — это средство легализации регрессии. Регрессию мы все используем время от времени, но она, скажем так, сильно не поощряется в обществе. А тут — вполне себе место, в котором можно регрессировать до сколь угодно раннего, не опасаясь (в общем случае) чрезмерного социального давления.

Другое дело, что это можно делать и в любых иных контекстах, но это уже определённой зрелости требует.

Помимо всего прочего, созависимость парадоксальным образом является отличным средством социализации за рамками собственно созависимых отношений: можно пойти в группу поддержки, можно просто использовать её как хороший повод для контакта («поплакаться в жилетку об отношениях» — не самый редко используемый повод для того, чтобы встретиться).

И, наверное, главное в этом списке: созависимость — единственно работающее средство избавления от созависимости. Никакие тексты, никакая терапия, никакие увещевания близких не помогут в этом деле, если человек не познает в достаточной степени всю глубину отчаяния и боли «внутри» созависимых отношений.

Это странная и по-своему забавная штука: я убеждён, что всякий раз, осознавая это или нет, мы идём в созависимые отношения для того, чтобы больше туда не ходить. И это логично: наша интуиция нас не подводит, выход действительно там.

Страшное заключается в том, что, даже понимая всё это «на входе», мы неизбежно раз за разом, пока не устанем и не разочаруемся достаточно надёжно, оказываемся в точке, где «и выходить-то не очень хочется».

И это хорошо: без этого бы вообще не было шанса преодолеть тягу к созависимости.

Созависимость и терапия

Последний тезис, если его принять хотя бы частично, автоматически порождает вопрос: а помогает ли терапия в случаях созависимости?

Вопрос этот, к сожалению, не так прост, как могло бы показаться: начиная уже с самой формулировки.

Немалое количество людей приходят в терапию, надеясь неким непостижимым образом получить все преимущества созависимости, избавившись от её недостатков и «побочных эффектов».

В этом смысле могу вполне ответственно заявить: терапия не поможет, не тратьте деньги.

Если когда-то кто-то придумает некий терапевтический метод, обеспечивающий такие результаты, он озолотится, а большая часть остальных подходов просто вымрет (интересно, какова доля «воли к созависимости» в постоянном желании психологов придумывать новые и новые странные теории и формировать на их основе разного рода институции?).

Поможет ли терапия выйти из созависимых отношений? Не факт. На самом деле, считаю, что дело тут не столько в методе или личности терапевта, сколько в том, как глубоко человек успел разочароваться.

Не устаю повторять: в терапии, в действительно глубинной терапии, союзниками являются лишь боль, отчаяние и паранойя.

В этом смысле здесь ситуация ничем не отличается: если они, эти самые союзники, достаточно сильны, то терапия может помочь. В ином случае — всё интереснее.

Интереснее тем, что, как уже было отмечено выше, для формирования, развития и проживания созависимости подходят любые отношения, в т.ч. терапевтические.

Вот тут, мне кажется, своё начало берёт дилемма о допустимости «двойных отношений»: немалая доля психологического сообщества считает созависимость чем-то однозначно плохим (и кто там говорит про расщепление репрезентаций?) и потому порицает эти самые «двойные отношения» (которые, действительно, весьма вероятно, будут созависимыми, как бы участники ни стремились к иному формату).

Но Баба Яга, как обычно, против и считает, что созависимость в терапии — это хорошо. И не только потому, что обеспечивает регулярность посещений (а следовательно — и оплат), но и потому, что (ну, по идее, предполагается, что оно так) терапевт всё же сможет вовремя «выдернуться» из созависимости, обеспечив клиенту пространство для поворота к реализации.

Тут следует раскрыть чуть более подробно: как уже было сказано выше, во-первых, из созависимости невозможно выйти, не зайдя в неё, во-вторых, созависимость — она всегда для всех участников является созависимостью.

Т.е. задача терапевта достаточно сложна: он должен осознать потенциал клиента к переходу в реализацию, найти способ «влететь с ним в созависимость», в какой-то момент (в идеале — до перехода в «двойные», но то — недостижимый идеал) забыть обо всех своих знаниях и осознаниях (по-честному забыть, полностью эмоционально погрузившись в процесс), а затем в нужный момент вспомнить, но так, чтобы «не помнить всё время о том, что нужно вспомнить».

Вспомнить и начать из этой созависимости понемногу и аккуратно выходить — каждый раз, как в первый раз — подавая клиенту пример и поощряя его действия, ведущие к реализации / индивидуации.

Звучит как почти неразрешимая задача, и поэтому я считаю, что действительно хороших терапевтов очень и очень мало.

Но я отвлёкся: терапия может стать, во-первых, хорошей тренировочной площадкой для тестирования новых моделей поведения в созависимости, во-вторых, если терапевт — действительно терапевт, то с ним (в общем случае) «созависеть» несколько безопаснее и эффективнее, чем со случайным человеком (да, реклама такая реклама).

В этом смысле она, терапия, может быть полезна: как источник поддержки, валидации и какого-никакого отстранённого, но при этом релевантного опыта.

Созависимость, контрзависимость, норма

Достаточно часто, говоря о созависимости, вводят в рассуждения и противоположное ей понятие — контрзависмость: поведение, при котором человек не пользуется ресурсами Другого и избегает эмоциональной близости с ним даже там, где это было бы выгодно, безопасно и вообще совершенно няшно

На мой взгляд, это лишняя сущность, поскольку речь идёт всё о тех же модификациях собственного поведения с оглядкой на другого человека, что является сутью созависимости.

Я бы рассматривал контрзависимость не как противоположность созависимости, а как её частный случай (впрочем, я далеко не один такой).

Однажды я услышал фразу, которую хочется привести в качестве иллюстрации:

«У меня нет никаких проблем в отношениях с родителями: я делаю ровно противоположное тому, что они скажут».

В контексте терапевтической работы контрзависимость представляется более сложным классом случаев, поскольку обычно человек не осознаёт даже её наличия (а если и осознаёт, то не видит в этом проблемы).

С другой стороны, контрзависимое поведение может являться временным явлением на пути перехода от созависимости к реализации, и в этом случае следует действовать иначе: не пытаться искать свидетельства созависимого характера отношений клиента, а наоборот всячески способствовать развитию этой контрзависимости.

Ведь как и любая другая форма созависимости, контрзависимость не «прорабатывается» (не люблю сильно это слово), её можно только исчерпать, прожив как осознанный опыт.

Ситуация осложняется ещё и тем, что сама созависимость может быть «вторичной» — компенсацией к контрзависимости (которая есть компенсация к другой, «первичной», часто берущей начало в детстве, созависимости).

В общем, как обычно «всё индивидуально» и «надо смотреть, разбираться».

Некоторые специалисты вообще говорят о том, что нормой являются «маятниковые» отношения — «созависимость — недолгий период относительно здорового разграничения — контрзависимость».

Не самый плохой вариант для травматиков, как по мне. Но явно не тот, к которому следовало бы стремиться.

Моё мнение: отношения без созависимости (в какой-либо форме) возможны, если участники достаточно далеко продвинулись в своей реализации (вот она-то точно может выступать как антоним к обсуждаемому в тексте явлению). Возможны, но не факт, что нужны.

Формулой таких отношений я бы назвал фразу «обнажиться друг перед другом, честно посмотреть на себя и Другого, честно обменяться впечатлениями и честно — перед собой и Другим — решить, а нужно ли оно».

Цинично прозвучит, но, скорее всего, нет. И это — ОК. Или — точнее — вероятнее всего, нужно, но формат будет не таким, какой предполагался в начале, и для того, чтобы иметь способность это принять, а также для прохождения процедуры «сверки» и требуется достаточная степень реализации.

Это достаточно сильно отличается от того, что предлагает социум и его массовая культура, воспевающая все эти «ах, я не могу без тебя дышать».

Можно было бы построить теорию заговора о том, что рептилоидам выгодны инфантильные люди, и они проплачивают всех этих многочисленных поэтов-художников-писателей-музыкантов, но я предлагаю хотя бы здесь не плодить лишних сущностей и ограничиться допущением достаточно массовой потребности в материалах такого рода по причине распространённости созависимых отношений: люди просто хотят отразить свой опыт.

Однажды я услышал от клиента прекрасную фразу:

«У меня хороший брак ценой моего самочувствия».

Я очень люблю ссылаться на неё в работе, поскольку это не было саркастическим выражением инсайта: сказавший её действительно верил (имеет право, кстати!) в то, что это — и есть хороший вариант, та самая норма.

Впрочем, я вообще не считаю, что психолог — тот человек, который определяет «что нормально, а что нет»: норма как ссылка на некое большинство — понятие достаточно бессмысленное, а в качестве синонима к «правильности» она несёт в себе немалую потенцию к насилию над личностью.

Поэтому сделаю явную оговорку: изложенные в этом тексте оценочные суждения — моё личное мнение, которое я стараюсь не навязывать (впрочем, буду честен, далеко не всегда у меня это хорошо получается).

В завершение этого раздела скажу, что я не вижу целесообразности в постановке задачи в форме «избавиться от созависимости» или «выйти из созависимых отношений» — в таком виде оно не работает: стоит выйти из одних, попадёте в другие.

Технически реализуемым является вариант «уйти в реализацию», но это долго, дорого (по ресурсам), больно, страшно и, честно говоря, вообще не факт, что надо.

Реализация не предполагает ни выживания, ни даже удовольствия (в привычном многим смысле) в качестве обязательного компонента, это достаточно экзотическая штука, на любителя (коими, впрочем, все мы являемся, просто цена далеко не всех устраивает, и это абсолютно ОК).

Как выйти из созависимых отношений

С травматиками — в честность, поэтому сразу скажу: этот раздел я включил лишь по причине достаточной популярности вынесенного в подзаголовок запроса с т.з. поисковой оптимизации.

И первое, с чего бы я начал ответ — это встречный вопрос: «А вам зачем?». Обычно в качестве ответа я получаю некую ссылку на большое количество внутренней боли, которую эти самые созависимые отношения вызывают у говорящего.

Однако жестокая правда заключается в том, что не «созависимые отношения приносят очень много внутренней боли», а «внутренняя боль и пустота толкает к образованию созависимых отношений».

И это — фундаментально важный момент. Он означает, что, во-первых, простое прекращение данного конкретного взаимодействия с отдельно взятым контрагентом, вероятнее всего, ничего не изменит (да и не всегда возможно, как бы ни хотелось порой это сделать), а, во-вторых, боль-то не удёт.

Она не здесь образовалась, не тут её и убирать. Она живёт в нас со гораздо более далёких времён — со времён, когда нам было необходимо подстраиваться под Другого и подавлять / цензурировать себя просто чтобы выжить. В немалом количестве случаев — из детства, как ни банально.

Но если по каким-то причинам человек всё же считает, что ему именно и строго этого (выйти из созависимости) надо, то есть несколько достаточно простых практик, которые можно рекомендовать.

Ой, блядь!

Поскольку речь идёт о том, чтобы хотя бы немного «повернуть взгляд в сторону реализации», а она на первых этапах является совершенно мутной и непонятной штукой, я бы начал с самого простого и банального — с более внимательного отношения к собственным психологическим границам.

Проблема только в том, что «изнутри» созависимых отношений зачастую непонятно, где эти самые границы есть, и нафиг они вообще нужны.

На практическом ежедневном уровне есть один достаточно надёжный критерий их нарушения — некое внутреннее ругательство (не обязательно строго соответствующее вынесенному в подзаголовок, но схожее по смыслу), которое мы произносим, делая что-нибудь.

Пример: «Ой блядь, опять мусор выносить». Или «Ой, блядь, снова неоплачиваемая переработка». Или же — немного вольная фантазия на тему объявленного в самом начале примера: «Ой, блядь, опять не смогу в бар сходить».

Все эти фразы строятся по одному шаблону, который можно развернуть до «я недоволен тем, что мне нужно выполнить нечто, но буду это делать, поскольку в противном случае Значимый Другой либо пострадает, либо покарает».

Вот на этих самых почти незаметных выражениях недовольства и можно начинать исследование своей созависимости (и личных границ — уже заодно).

Достаточно полное осознание того, что она — созависимость — есть, и в каких конкретно аспектах она проявляется — первый этап выхода из построенных на ней отношений.

Второй — страшнее: перестать делать то, что этим ругательством отзывается.

Убить себя или другого

И здесь мы переходим к самому сложному и неоднозначному.

Не просто так мы сваливаемся в созависимость, не просто так делаем что-то против своих истинных интересов, недёшево продаём свою реализацию.

На этом — втором — этапе мы рано или поздно (скорее рано) столкнёмся с одним из самых драматичных выборов в своей жизни: убить себя или другого.

Выход — через выбор «убить другого ради себя». Это был спойлер, кстати.

Разумеется, речь далеко не всегда о прямом физическом убийстве, это вообще скорее метафора (и — на всякий случай — уж точно не призыв к нарушению законодательства).

Конкретная форма будет у каждого своя: бросить престарелых родителей и уехать учиться за границу, перенаправить часть финансовых потоков с обслуживания больного родственника на удовлетворение собственных (не обязательно жизненно важных) потребностей, уйти из семьи, зная, что качество жизни детей снизится, отказаться от унизительного труда, понимая, что другую работу найти, возможно, не получится.

Я не могу предсказать, в каком виде это выбор будет поставлен перед вами, но там точно будут два аспекта: придётся пойти против своей морали / нарушить значимое табу, и при этом не получится найти удобную и эффективную рационализацию на тему «не мы такие, жизнь такая».

Если получилось — значит это ещё не тот выбор.

Собственно, наличие опыта «выбора себя нипачему» (без морального обоснования) в совокупности опыта пребывания в созависимых отношениях (исключая, пожалуй, раннее детство, где иначе нельзя) — это те признаки, по которым можно сказать, что человек, вероятно, действительно вышел из созависимости.

И да, страх, того, что «часть моей души умрёт после этого» (тоже хорошая фраза, которую я услышал от клиента) — оправдан. Умрёт. Куда ж без этого.

Это воистину ужасный и травмирующий опыт, и именно поэтому я говорю о том, что сам по себе «выход из созависимых отношений» per se, как по мне, совершенно не стоит того, чтобы его переживать.

Так что же не так с примером, и почему компромиссы — отстой?

Для тех, кто промотал до этого куска, не заметив этого самого исходного примера, напомню, что в нём Алиса хочет пойти в бар, но не идёт, не желая расстраивать Боба

Достаточно часто Алиса при этом имеет ожидание, что Боб тоже чего-то не сделает (или наоборот — сделает), чтобы не расстроить её.

В этом случае есть две проблемы, первая из которых заключается в том, что это никак не поощряет Боба (даже в случае договорённости: договорённости прекрасная штука, имеющая лишь один недостаток, — они не работают) поступать в отношении Алисы так же.

Для формирования у него целевого поведения Алисе было бы гораздо целесообразнее похвалить / поддержать или иным образом поощрить Боба, когда он что-то «в нужную сторону» делает, но вместо этого она даёт «авансовые подкрепления», которые Боб вряд ли свяжет (не когнитивно, а эмоционально) с тем, чего от него хочет Алиса.

Более того, если (вдруг!) окажется, что Боб тоже «самоподавляется для Алисы», взаимная фрустрация от взаимодействия будет только усиливаться.

Тут интересный момент: каждый из участников думает, что снижает напряжённость, сглаживая острые углы, но на деле они лишь усиливают её: агрессивное самоподавление через волевые механизмы повышаю уровень фрустрации, фрустрация усиливает требовательность, требовательность усиливает (до определённого момента) самоподавление у контрагента, и система входит в цикл положительной обратной связи.

Иногда это отчасти компенсируется дезорганизованным типом привязанности одного (или обоих) участников — скандалы, ссоры и прочие «выяснения отношений» всё же позволяют до некоторой степени затормозить эти процессы, но в конечном итоге участники начинают ненавидеть друг друга (и хорошо ещё, если осознают это).

Так работают компромиссы. Компромисс — это выбор «сделать плохо всем» вместо того, чтобы подставить под удар кого-то одного или, что ещё более эффективно, поставить прямо вопрос о совместимости друг с другом и / или текущим форматом отношений.

Возможно, Алисе настолько необходимо время от времени посещать питейные заведения, а Бобу настолько плохо от этого (вопрос о том, чего это там у Боба с границами, если действия других лиц его вообще настолько травмируют, оставим за скобками), что им вообще целесообразнее поискать других партнёров.

Или не поискать — а просто делать то, что каждому нужно: Алисе — ходить в бар, Бобу — страдать по этому поводу. Вполне возможно, что в итоге они придут к выбору некоего формата, позволяющего обоим избежать самоподавления. Ну, или не придут, такое тоже бывает.

Идея в том, что мы (люди) склонны переоценивать свою способность к волевому контролю над поведением, «я просто не буду этого делать» не работает, обычно на практике оно превращается «я не буду делать этого в данной конкретной форме, но исподволь найду другой формат делания того же самого, и буду сильнее есть мозг контрагенту».

Мы бессильны перед своим бессознательным. Оно один фиг получит то, что ему нужно, и в большинстве случаев сильно менее травматичным для всех (включая непричастных) будет тот вариант, где мы поможем ему это сделать наиболее прямым и явным образом.

Компромиссы — это бомба замедленного действия. Включая «молчаливые компромиссы», когда даже прямого обсуждения нет: один из участников просто делает уступку в пользу другого, формируя (осознаваемые или нет) ожидания, что второй сделает то же самое.

Но даже если Боб не станет жертвовать чем-то себе ради Алисы в ответ на её отказ от похода в бар, это не спасёт ситуацию: созависимые отношения всегда созависимы для всех участников, и эта самая созависимость со стороны Боба неизбежно проявится, просто где-то в другом месте.

Одиночество неизбежно?

Вопрос, который, весьма вероятно, задаст человек, размышляющий о возможной смене курса с созависимости на реализацию.

Мой личный ответ: да. Мало где можно ощутить его настолько сильно, как в созависимых отношениях.

Мы строим ожидания относительно Другого, и — рано или поздно — он их не оправдает.

Но мы-то уже вложили огромное количество энергии в подавление себя ради того, чтобы поддерживать эти ожидания.

И вот здесь-то и накрывает самым непереносимым, самым жутким, самым болезненным, — и — самым целительным одиночеством: одиночеством, которое уничтожает иллюзию о спасении через Другого, одиночеством, которое неизбежно, и которое насильно и жёстко толкает к осознанию этой неизбежности.

И здесь, в этой точке отчаяния, и появляется шанс на то, чтобы познакомиться с ним и принять его как целительный эликсир для израненной души.

Одиночество неизбежно, и это — прекрасно.

Сегодняшний пост будет посвящён тому, что принято называть «отношениями» — [меж]половыми, романтическими, сексуальными, предельно близкими и просто «отношениями», без дополнительных уточнений.

Сразу скажу, что я вообще ни разу не эксперт в этой области: я не проходил обучения по этому направлению, я не читал нормальной литературы по теме (я её просто не нашёл), у меня нет какого-то огромного опыта, который позволил мне с высоты прожитого учить всех этому делу.

Весьма вероятно, написав данный текст, я обнажу абсолютное непонимание указанного вопроса и продемонстрирую полную некомпетентность в этой теме. Что ж, так тому и быть: зато у потенциальных клиентов появится возможность понять это ещё до того, как они обратятся ко мне, и сэкономить некоторое количества времени / денег.

Когда я начал работать в псих*-индустрии, я всячески сторонился этой темы: не брался за запросы, касающиеся этой сферы, всячески старался её избегать в своих текстах (за одним исключением).

Однако со временем я стал замечать, что эта тема всё чаще всплывает — как во время сессий с клиентами, так и в разговорах с другими людьми: создалось впечатление, что некоторому непустому множеству лиц интересно, что я по этому поводу думаю, поэтому я решил изложить свои соображения в рамках отдельного поста, на который потом было бы удобно ссылаться при необходимости.

Личный опыт

Прежде, чем начинать повествование по существу, считаю целесообразным изложить кратко свой опыт в этой сфере.

1. Различные подростковые элементы исследования сексуальности. Эмоциональное вовлечение — околонулевое, считать это отношениями в том виде, в котором об этом обычно говорят, я бы не стал, но включу сюда, во-первых, чтобы продемонстрировать довольно позднее своё созревание, а, во-вторых, чтобы показать, что ничто человеческое не чуждо и мне.

2. Подобные же эксперименты в студенчестве, не дошедшие ни до сколько-нибудь глубокой эмоциональной связи, ни до, собственно, коитуса.

3. Первые отношения — с Н. Конец III курса университета. Продлились в общей сложности девять лет, из которых 7 прожили вместе «гражданским браком». Закончились тем, что Н. нашла себе более подходящего партнёра, с которым «отношалась» параллельно со мной, не ставя меня в известность, в течение примерно восьми месяцев. Обман, «измена», неспособность видеть очевидное всем, болезненный разрыв, острое переживание горя и прочее.

4. Вторые отношения — с А., компенсаторные, как я их сейчас называю. Собственно, через сутки после формального разрыва с Н. я сошёлся с А., отношения продолжались около шести месяцев. Моя главная ошибка — я пытался из А. сделать клон Н., не получилось, разошлись по обоюдному согласию.

5. Опыт «разгула и порока на АД». Множество девушек и женщин, некоторых даже не вспомню. Важный урок: я способен на «параллельные взаимодействия», если все в курсе, и я ни от кого ничего не скрываю. Достаточно интересный опыт, который многое мне дал.

6. Отношения с Кристиной — четыре года уже, полёт нормальный. Через многое прошли, и, наверное, ещё через многое пройдём. Первые мои «настоящие» отношения, как ни странно. Живём вместе, детей нет, есть Нюфыч.

Думаю, этого краткого описания вполне достаточно, далее, если мне потребуется обратиться к собственному опыту для иллюстрации какого-то тезиса, я это сделаю.

Теперь предлагаю рассмотреть типичные вопросы на эту тему, которые мне задают, а также то, что я обычно отвечаю.

Ещё раз хочу подчеркнуть — меньше всего мне хотелось бы, чтобы у читателя возникло впечатление, что я возомнил себя гуру и начал учить жизни.

Нижеизложенное — это просто некое ИМХО, весьма вероятно, неверное. Я выступаю здесь, скорее, как «блоггер», который делится своим взглядом на проблему, чем как психолог, который даёт универсальные советы.

И да, для краткости изложения я рассмотрю здесь только классическую парную конфигурацию, в которой на протяжении большей части отношений в них участвуют только два человека, а остальные участники появляются временно и не являются центральными фигурами. В полиаморию я не умею, и ничего в ней не понимаю.

Теория отношений

В этом разделе я попробую собрать вопросы (вместе с попытками дать ответы, разумеется) на тему того, что вообще такое — эти самые «отношения» в целом, что с ними делать, какой от них толк и прочее.

Формирование отношений

Здесь мы поговорим о вопросах и проблемах человека, к которого никаких отношений ещё нет, но по каким-то причинам они ему нужны.

Поддержание отношений

В данном разделе собраны вопросы, которые мне задавали люди, находящиеся в отношениях, стремящиеся эти отношения сохранить и спроецировать в будущее.

Решение проблем в отношениях

Собственно, здесь мы поговорим о проблемах, которые иногда могут возникать в процессе развития отношений.

Окончание отношений

Отношения не только начинаются но и [зачастую] заканчиваются. И это не менее интересная и важная стадия, чем все остальные.

Выводы

Отношения — сложная и странная хрень. Проблем с ними — выше крыши. Но почему-то люди стремяться к ним, и я смею надеяться, что будут стремиться и дальше: где ещё в нашем атомизированном обществе можно получить столь глубокое удовлетворение своих базовых эмоциональных потребностей?