Взаимодействие травматиков

А давайте поговорим о взаимодействии травматиков? Когда они собираются в количестве больше одного, некоторые процессы начинают проявляться более ярко и становятся более удобными для дальнейшего рассмотрения, анализа и терапии.

Нагляднее всего, разумеется, это происходит в т.н. «близких взаимодействиях» (речь в первую очередь о созависимости, терапии и детско-родительских отношениях), но какие-то отдельные элементы, а также образ общих тенденций, описанных в этом тексте, можно проследить практически в любом формате, обеспечивающем хоть немного длительности и вовлечённости участников.

Принятие

Психологи, по крайней мере, некоторые, любят говорить о принятии. В их работах — книгах, статьях и монографиях можно встретить упоминание о концепции т.н. «безусловного принятия».

Сложно описать, что это такое, феноменологически, поэтому авторы обычно отталкиваются либо от культуральных стереотипов («только мама не забудет — не предаст»), либо от субъективных ощущений «принимаемого» («безусловное принятие — это когда у тебя нет сомнения в том, что тебя примут любым»).

Второе выглядит совершенно недостижимым на практике. Принимающая сторона всегда (если мы говорим о реальных людях) имеет свой набор психотравм, триггеров и прочих механизмов, делающих некоторые действия Другого неприемлемыми.

Для кого-то примером таких действий может быть прямой обман, для кого-то изменение ИМТ ФП-шки, для кого-то разница политических взглядов и т.п.

Суть в том, что любой человек, даже самый созависимый и жертвенный, имеет некий предел того, что с ним можно сделать, не разрушив взаимодействие.

На первом уровне всё просто: есть этически неприемлемые штуки («я узнал, что по ночам ты душишь котят, всё, мы не можем быть вместе»), есть слишком болезненные («я тебя ФПшу, но еженедельное сексуальное насилие — это слишком, я не выдерживаю»).

На втором, как обычно, всё интереснее: любое взаимодействие требует некоторых затрат на своё поддержание (коммуникативных, эмоциональных, ресурсных), и когда эти затраты в оценке долго- и среднесрочной перспективы начинают превышать ожидаемый профит, бессердечный принцип экономии ресурсов просто вырубает нафиг все интенции в данном взаимодействии участвовать.

Выгоревшее топливо

Здесь хочется остановиться подробнее. Любая не-виртуальная близость (даже не обязательно ФП-шенье и созависимость, просто некоторое достаточно глубокое общение) основывается на «обещании».

Травматику тяжело ФП-шить, ему больно от близости, но его туда тянет. Не всегда, иногда ему удаётся успешно диссоциировать на некоторое время, иногда срабатывают стратегии отвлечения, но рано или поздно он снова и снова оказывается вовлечённым в поиск этой самой близости.

Зачем она ему? Есть разные модели: рескриптинг сценариев, сформированных на ранних этапах онтогенеза, замещение задачи по формированию идентичности, поиск достаточной уверенности в собственном [психологическом / эмоциональном] существовании и его (этого существования) характеристиках.

Если посмотреть на эти модели чуть дольше, чем они того заслуживают, можно заметить общий базис — они все про утоление некоей фрустрации.

У травматика нет чего-то (здесь можно долго дискутировать о том, чего именно, но мы этот увлекательный этап пропустим), ему хочется, чтобы оно было, и кажется, что во взаимодействии с Другим это нечто может быть обретено.

Именно это ожидание удовлетворения и можно рассматривать как «топливо» для взаимодействий (за рамками узкофункциональных типа «продайте мне бутылку минералки») травматика.

Метафора «топлива» — некоего «энергоносителя», который приводит в возвратно-поступательное движение психику (а через неё — нередко — и тушку) травматика, выглядит вполне достаточной для описания интересующих нас в рамках данного повествования процессов.

Во-первых, количество топлива конечно. Травматики, конечно, травматики, но до какой-то степени механизмы формирования усталости и разочарования (снижения оценки уровня вероятности и размера возможного выигрыша) — работают.

Работает и банальная оценка соотношения «а что я за это получу» к «сколько мне придётся для этого вложить».

Иногда (особенно самому субъекту) кажется, что нет, но работает, иначе все бы оставались в первых же абьюзивных отношениях (для многих — детско-родительских), не перебирая ФП-шек, партнёров, кумиров и прочие заместители.

Во-вторых, уровень «топлива» можно пополнять. Т.е. повышать эти самые оценки вероятности и размера удовлетворения.

В-третьих, со временем, если уровень топлива не повышается, он всегда снижается. Хвала небесам за то, что это так 🙂

Некоторые формы поведения расходуют его в большей степени (например, оттормаживание себя от попыток удовлетвориться), некоторые — в меньшей (например, перевод взаимодействия в сферу воображаемого нефигово так его экономит, поэтому порой виртуальные ФП-шки оказываются самыми долгоиграющими).

Но общее количество его — снижается всегда (правда это не означает, что всегда быстрее, чем пополняется — дельта может быть с любым знаком).

Механика «ближе-дальше», столь часто используемая травматиком, среди прочего решает задачу «пополнения топлива».

Торг и обман

Возможно, не все (но определённо многие) травматики понимают (или просто ощущают интуитивно), что уровень их внутреннего эмоционального голода настолько высок, что его удовлетворение возможно только в каких-то достаточно экстремальных формах.

Кто-то впадает по этому поводу в самоосуждение и считает себя «неправильным», кто-то идёт по пути гиперкомпенсации и «размещает это на знамёнах», немалая доля травматиков останавливается на уровне деклараций отсутствия интереса к теме.

Но как бы там ни было, голод есть, понимание того, что в попытках насытиться можно и разрушить Другого — тоже, а достаточного волевого контроля над собственными импульсами — нет.

Если пропустить этап с «я просто не буду приближаться ни к кому, чтобы не разрушить», то в итоге травматик обычно приходит к идее торга / обмена (если не пропускать — получим тот же самый вывод, просто больше времени потратим на дискуссию).

Она логична: если мне (в данном случае не лично мне, а вообще) требуется что-то достаточно сложнополучаемое, нечто дорогое и вообще опасное для Другого, да ещё и добровольно данное (немногие из нас способны на настоящее насилие без попыток оправдания), вполне естественным является предположение о том, что это нечто можно обменять на что-то равноценное.

Но у травматика у самого довольно мало чего есть, и полноценно участвовать в обмене ему сложно.

Особенно с учётом того, что коннектиться он пытается обычно с таким же травматиком, которому тоже очень много нужно для насыщения.

Вот тебе, Боже, что нам негоже

Что же делать, как же быть?

Всё ж просто: можно давать другой стороне не то, что ей нужно а то, что сам травматик может давать.

В целом ничего ужасного в этом нет вроде бы похоже на свободную честную сделку. Но и тут есть детали, в которых можно разгуляться.

Во-первых, травматики склонны проецировать всякое, включая собственные пожелания.

Нередко к проекции добавляется фильтрация со стороны Супер-Эго, и тогда образ Другого обогащается некоей «рафинированной» версией того, чего самому травматику бы хотелось.

Часть потребностей, не проходящих через сито «приемлемости всей этой хрени в образе себя», убирается в теневое, а оставшееся заряжается в пушку категорического императива и (явно или неявно) постулируется в виде принципа «ему / ей важно, чтобы X, и я этот X непременно дам, это ценно, а потому взамен есть шанс получить нужный мне Y».

Проблема тут в том, что Другому этот самый X может быть нафиг не нужен. Не потому, что плох, а потому, что фрустрация в другом.

Во-вторых, поскольку обычно вторая сторона действует примерно так же, акт осознанного обмена равноценными штуками становится невозможным.

Каждый, осознавая это, или нет, пытается получить что-то неназываемое, каждый пытается взамен дать нечто незапрошенное.

Хочу, чтобы ты гладил(а) меня, пока я тыкаю в тебя ножиком

Ок, а чего же травматики хотят получить?

Разумеется, делать обобщения настолько больших групп людей — хреновая затея, но у нас тут статья в бложике, а не научная работа, поэтому попробуем выделить некоторые тенденции (с полным пониманием того, что «статистические выбросы» существуют и могут иметь большое значение в локальных контекстах рассмотрения).

Чувствуя неутолимый эмоциональный голод, травматик хочет избавиться от фрустрации.

Часто (но не обязательно) это формулируется как вопросы «важности», «нужности», «эффективности», «достаточности», «безопасности» или (в менее конкретизированном виде) «тревоги».

В этом контексте формируется инфантильная (и порой — бессознательная) фантазия об «ультимативном эксперименте» — некоем способе окончательно убедиться в собственной «таковости» («да, я достаточно хорош / интересен / [или просто —] есть»).

Эта идея подкрепляется как повседневным профанным опытом обывателя («залез в карман — убедился, что денег нет: проверил»), так и культуральным контекстом («умные люди не верят домыслам, они стараются основывать суждения на эмпирических даннных»).

Получается адский микс из инфантильного драйва и механистичных рационализаций. Уже само по себе звучит как идеальный рецепт зафейлить что угодно, но давайте попробуем разобраться.

Стремясь получить опыт ультимативного удовлетворения, который «уж точно докажет всё, что нужно доказать» и даст отдых от фрустрации, травматик создаёт развитую систему ожиданий, в основе которое лежит требование акта жертвы со стороны Другого (а чаще просто и без пафосных прописных букв: от другого травматика).

Но что будет достаточной жертвой? Что сможет насытить бесконечный голод? Тут явно не обойдёшься принципами «взаимного уважения» и «конструктивной коммуникации».

Дай мне то, чего у тебя нет

Здесь нужно большее: нечто такое, что сложно было бы обесценить (представляете сложность задачи: что-то, что опытному травматику будет сложно обесценить, лол).

На ум приходит слово из другого семантического поля: чудо.

И судя по всему, это не какая-то специфика работы ассоциативного аппарата автора данного текста: травматики реально ожидают чуда.

Здесь хочется начать вещать про архетипы и паттерны психики, закрепившиеся в культуре, но это сильно увеличит повествование, поэтому просто сделаю отсылку: превращение, метаморфоза — достаточно прочно ассоциированные с «чудом» понятия.

Эмоционалка не очень придирается к логичности своих построений: там рулит символизм и ассоциативность, а потому не следует искать прямые причинно-следственные связи в психической динамике травматика, лучше приберечь эту методологию для других этапов.

Исследование инфантильного, эмоционального и бессознательного до некоторой степени целесообразно производить другими инструментами: даже Фрейд со своими «свободными ассоциациями» был не так уж и неправ.

И травматик, даже если он ни разу не психоаналитик, так и делает, формируя некий образ упомянутого выше Конечного Подтверждения: «Если я действительно важен, изменись для меня».

«Восстань, — перейди из неживого в живое». «Обрети свойства, которых не было». «Исправь неисправимое и исцели меня этим».

Но мы живём не в мире пафосных метафор Холлиса. И в реальных условиях всё это трансформируется до вполне применимой на просторах родных Мусохрансков запрос: «Дай мне то, чего у тебя нет».

Не «что-то важное», даже не «святое-сакральное», а тупо то, чего нет. Чего принципиально не можешь дать.

Не, конечно, если описывать это чуть аккуратнее, формулировка будет другой: стремясь обрести символическое подтверждение собственной состоятельности / важности / существование, травматик запрашивает у Другого что-то отсутствующее, причём не просто «закончившееся» или «никогда не наличиствовавшееся», а нечто такое, чего «нет и быть не должно».

Наивное прочтение легенды об Аврааме, приносящем в жертву Исаака, — оно вполне про это.

У Авраама не было никаких интенций к убийству первенцев, это (по контексту) было крайне нежелательным действием для него, а тут Ветхозаветный Травматик такой — хуякс — и «сделай это для меня».

В бытовом контексте эти требования могут быть самыми разными: от «поддержи деятельно определённое политическое движение» через «заведи со мной детей» и до «докажи ради меня теорему».

Конкретика определяется контекстом формирования и существования запрашивающего, но это лишь оформление: как именно будет составлен запрос.

Динамика же имеет более глубокие формы: суть здесь в том, что травматик своей идеально отточенной чуйкой выживальщика всегда найдёт, чего именно нет у Другого. И / или выберет такого Другого, которому дать это будет наиболее сложно, из всего доступного контекста.

Если Алисе вот-совсем-никак невозможно отказаться от карьеры, Ева будет запрашивать именно этого. Бобу же, который очень привязан к семье, и который и так толком не работает, достанется совсем другой запрос, что-то на тему «Брось их, поехали в Мексику со мной».

Смысл в том, что это всегда акт принятия через достаточно сильное самоотрицание (со стороны Другого).

Тут возникают ассоциации с разного рода насилием, и они часто бывают небеспочвенными (просто следует сказать, что не всякое насилие основано только на этом механизме, бывают и другие).

Насилие здесь двухкомпонентное: простого разрушения недостаточно, разрушение несёт успокоение и конечное снятие фрустрации (вопрос идеологии, но я исхожу здесь из позиции о том, что смерть окончательна).

Сильное, но не фатальное разрушение выглядит интереснее, но и его мало: жизнь после него вполне бывает «вегетативной», лишённой творческого начала и яркой либидиозности.

Поэтому и трансформация: разрушиться ради Другого, а потом ещё и зажить в новой форме (ради него же).

Ну, чем не прекрасное? Тут и жертва, и искупление («я являюсь частью превращения Другого в нечто более совершенное»), и волшебство («Вот оно не могло совсем никак случиться, а случилось»).

Угадай, чего я хочу

Однако наши социокультурные коды и коммуникативные протоколы сформировались таким образом, что травматик, который рискнёт выйти (в соответствии с принципами ННО) с прямым корректным запросом, вероятнее всего, получит по морде отказ.

«Давай я запрошу что-то неприемлемое и невозможное для тебя, ты это сделаешь, я наемся и, вероятно, свалю в закат, но, может, и нет, если сочту тебя перспективным(ой) на получение ещё чего-то такого» — звучит честно и подкупает, но строить на таком маркетинг, скорее всего, будет не очень эффективно.

Кроме того, прямота транзакций в значительной степени убивает магию.

Мы же не будем наивно полагать, что это только один такой гениальный Розенберг додумался говорить всё прямо и по делу, и теперь достаточно просто донести его прекрасные идеи до каждого хутора, и всё заработает, правда?!

Сам акт прямого формулирования запроса уже в значительной степени обесценивает его (равно как и действия по его удовлетворению): «если бы травматик был достаточно важен для Другого, этот самый Другой мог бы и догадаться, всё же так очевидно».

Кстати, это — ожидание «угадывания» — один из механизмов, по которым мы выбираем в жертвы партнёры по близкому взаимодействию людей, которые не слишком-то отличаются от нас самих по уровню «нарушенности».

У более «сохранного» человека просто нет таких потребностей и опыта их проживания, чтобы понять, а более «нарушенному» просто не до того — он ещё не осознал, что X (который мы хотим получить) важен, и осознать этого не может.

Но вернёмся: раз уж травматик верит, что «спасти его может только и исключительно настоящее чудо», то снижать «количество волшебства» ему нет никакого смысла.

Все эти штуки, которые принято приписывать гендерным стереотипам, инфантильности и прочим нерелевантным характеристикам, в действительности имеют большую психологическую значимость: я не скажу Другому прямо о том, что мне надо, не потому, что тянка (тем более что нет) и даже не потому, что инфантилен, а потому, что проговаривание — первый шаг к обесцениванию.

Ничего не вижу, ничего не слышу: диссоциашки

Но не обесцениванием единым защищается травматик. Прямое проговаривание, внятная формулировка запроса требует знания о том, собственно, в чём именно запрос заключается.

С одной стороны, в этом нет проблемы: многие готовы признать, что хочется меньше тревоги, больше компетентности и важности. Но, с другой, «заземляться» — проецироваться на конкретный контекст физического мира — эти штуки могут совершенно по-разному.

А форма — она тоже имеет значение. В форме дохрена символизма, и по информационной нагруженности она может даже уделывать «содержание».

И акт «оформления» — определения из бесконечного множества возможных вариантов какого-то узкого диапазона вполне конкретных видов — уже сам по себе несёт опасность для травматика.

С одной стороны, он возвращает внимание к той бездне фрустрации, к вечному голоду, от которого так тяжело отвлечься, с которого так сложно переключиться на что-то иное.

С другой, он лишает прекрасной неопределённости: чем конкретнее сформулировано желание, тем лучше видно (самому субъекту), что эффект любого представимого конкретного акта будет ограниченным: после «коллапса неопределённости» остаётся меньше белых пятен, в которые можно впихнуть достаточно правдоподобную инфантильную надежду на чудесное исцеление и освобождение.

В некотором смысле мы запрашиваем странное не потому, что неспособны дать внятное ТЗ, а скорее потому, что такие формулировки позволяют решить две задачи: добавить количество волшебства («Другой догадался, что нам надо, вау!») и усилить ощущение вовлечённости («я не говорил ему, что мне надо, значит, он долго наблюдал за мной и анализировал, значит, я ему важен»).

Хочу спать, а иду есть

Есть ещё одна проблема с прямыми запросами: они могут (маловероятно, но всё же) быть удовлетворены.

Или, если выражаться более аккуратно, возможна ситуация, в которой в физическом мире может случиться нечто, подходящее под достаточно чётко сформулированные критерии.

Если я говорю «хочу стать охуенным», этой опасности нет: всегда можно заявить, что наличие признака X не делает меня таковым (или делает, но не в достаточной степени). Всегда можно отмазаться, неопределённые запросы оставляют пространство для манёвра.

Более чёткие критерии опаснее: если я (не как субъект, а как представитель группы травматиков) заявляю, что мне требуется нечто проверяемое и измеримое, может случиться ситуация, когда оно случится.

И тогда волна боли и тревоги накроет травматика: в глубине он знает, что его фрустрация неустранима без тотального изменения психической конфигурации, что Ультимативное Подтверждение — не более, чем удобная фикция, которая позволяет уходить от тяжёлой работы, позволяет переложить задачу свершения чуда с себя на Другого.

Однако при всём удобстве такой конструкции фундаментальные недостатки у неё тоже есть. Удовлетворение «не тех» потребностей может быть разрушительным.

Во-первых, банально не удовлетворяются «те» (целевые). Количество часов в сутках и калорий в рационе ограничено, а, значит, довольно быстро мы сталкиваемся с выбором: если мы удовлетворяем потребность (например) в получении сигналов восхищения, это часто исключает возможность удовлетворить потребность в глубокой привязанности.

Не потому, что эти штуки как-то логически противоречат друг другу, нет.

Просто восхищение обычно не дают совсем уж бесплатно, и силы / время / ресурсы, направленные на его получение, не будут вложены в другие сферы, а значит, там будет просадка (по крайней мере, по сравнению со сценарием, где они именно туда и были бы направлены).

Во-вторых, в этом сценарии слишком легко получить значительное количество инвалидации. «Ты такая востребованная тянка, чо тебе надо» (а надо ей, к примеру, профессиональной компетентности, к коей внешняя привлекательность (в её моделях восприятия) не относится).

«Ты ж айтишник с зарплатой в 300к/нс, чо паришься-то» (а парится он, допустим, по поводу смутного чувства оторванности от достаточно значимых эмоций, которое и выразить-то сложно).

Инвалидация в таких сценариях часто воспринимается не изолированно, а в комплекте с [реальным или воображаемым] обесцениванием переживаний. От этого хочется ещё больше закрыться, ещё меньше сообщать вовне о своих реальных заморочках: тут-то цикл и замыкается.

Получается достаточно стрёмная ситуация: признаться себе в желаниях / потребностях — плохо (поскольку с высокой вероятностью повышает уровень страдания), не признаться — тоже плохо (по той же самой причине).

Подстройки

Чем мы ответим на подобный вызов? Правильно, фантазией о Добром Волшебнике — Другом, с которым этот этап можно просто скипнуть: он, дескать, догадается сам, всё поймёт (до мельчайших нюансов) и удовлетворит корректным способом.

Но нафига это ему? Это ж прям серьёзная задача, там работать надо!

Всё просто: если делать для него что-то аналогичное по ценности, он никуда не денется: ему настолько сильно нужно будет оставаться в этом взаимодействии (прямая проекция, но когда кого это смущало?), что он будет готов на всё.

Отличный план, чо (сарказм).

Примерно так действуют травматики, начиная подстраиваться под Значимого Другого.

Вы замечали этот странный эффект: порой кажется, что травматики являются самыми глубокими собеседниками, людьми, которые действительно смогут понять («о чём с нормисами вообще разговаривать, они жизни-то не видели?»).

Отчасти это действительно так: травматик приложит максимум усилий, чтобы попытаться быть удобным / хорошим / интересным и т.д.

И казалось бы, это здорово: идём к ближайшей психушке и находим себе идеальных контрагентов, но в жизни, как обычно, вылезают нюансы.

«Травматическая чуйка» — штука легендарная, но и она выдаёт ошибочные прогнозы / интерпретации. Проекции, экстернализации, разница ассоциаций — всё это приводит к ошибкам в понимании запросов Другого.

Действия, основанные на ошибочных посылках, требуют корректировки последствий в реальном мире, общий уровень тревожности относительно взаимодействия повышается, веса отдельных критериев взлетают до небес, и отделить сигнал от шума становится всё сложнее.

Ситуация становится интереснее, если в рассматриваемую модель включить второго травматика (а если третьего, четвёртого и т.д. — то вообще любопытно, но слишком сложно для описания в рамках данного текста).

Первый пытается подстроиться под [воображаемые] запросы второго, делает что-то, второй видит действия, но не видит предпосылок для них (доступа-то к исходным данным о мотивации у него нет), трактует их по-своему, наделяет собственным смыслом, пытается как-то разрулить.

Первый видит эти попытки, придаёт им свой собственный смысл и начинает как-то реагировать.

В общем, в итоге исходные («настоящие») потребности обоих остаются где-то очень далеко, сил тратится много, фрустрация накапливается и вообще начинается жесть и сюрреализм.

Попытки «проясниться», «отпроцесситься» и «привнести корректирующую обратную связь» на этом этапе редко оканчиваются успехом: как правило, они случаются тогда, когда таких слоёв допущений о том, что нужно себе и Другому, накапливается слишком много, и добраться до сути становится практически невозможно.

На практике обычно это приводит к тому, что один из участников (или оба) срывается в наиболее привычные травматические паттерны реагирования: агрессию, отстранённость, импульсивность и т.п.

А самое грустное во всём этом — то, как происходит атрибуция: как правило, либо к личности Другого («он такая же сволочь, как и все, бросил меня, когда я нуждался в помощи, поддержке и понимании»), либо к характеру взаимодействия («никаких больше отношенек, там пиздец»), но не динамике взаимных подстроек и, тем более, не к самой идее получения Ультимативного Подтверждения от Другого.

Такая динамика описывает значимое количество драм во взаимодействиях травматиков, но это описание мало чего даёт на практике: знание «глубинных мотивов» само по себе бесполезно, поскольку поведение в физическом мире регулируется контекстом и набором ограничений, и одного понимания того, как это всё устроено, редко бывает достаточно.

Привязанность

А что тогда делать? Ответом, в который достаточно легко поверить (т.е. снижающим количество тревоги, а не просто «логичным, но бесполезным») нередко становится фантазия о некоей [мифической] надёжной привязанности.

Часто за этой формулировкой кроется представление о взаимодействии, не основанном на динамике обмена.

Если мне не требуется удовлетворять потребности Другого, я могу не подстраиваться под него, а это в значимой степени снижает вероятность зацикливания на попытках подстроиться друг под друга.

Если у меня нет тревоги относительно того, что взаимодействие будет завершено до того, как я смогу получить то самое Ультимативное Подтверждение, я могу никуда не торопиться.

Вот только остаётся один вопрос: а с чего бы это ему (взаимодействию) не завершаться?

Хорошего ответа у травматика зачастую нет, а уровень тревоги в связи со всем этим довольно высок. И снова имеем прекрасное сочетание для формирования среды, в которой проявляются наиболее ранние паттерны.

«Если хочется сохранить взаимодействие, нужно просто запретить Другому из него выходить!».

Эта нехитрая идея выражается множеством самых разных способов: от прямого шантажа суицидом (при этом я ни в коем случае не утверждаю, что угрозы беспочвенны, уровень «заряженности» в таких ситуациях часто бывает достаточным для того, чтобы человек реально выпилился) до [в целом логичного] суждения о том, что выйти из актуального контекста сложнее.

Травматик чувствует, что напряжённая динамика взаимодействия положительно коррелирует с уровнем вовлечённости Другого в это самое взаимодействие.

Он понимает, что немногие, будучи уже втянутыми в напряжённую коммуникацию, способны её завершить, и если видит свидетельства наличия этих сложностей в поведении своего контрагента, неосознанно (а иногда и осознанно) повышает уровень напряжённости.

Обычно не ради самого его повышения, а ради этой самой вовлечённости.

Но если контрагентом является другой травматик, то снова возникает взаимная индукция: с «той» стороны ситуация оценивается как проблемная (угрожающая завершением взаимодействия), включаются симметричные действия, эскалация длится до тех пор, пока одна из сторон не вылетит в паттерны-по-умолчанию: инфантильные, но эффективные (агрессия, игнор, окончательный разрыв и т.п.).

Послойная травматика

Но что если нет?

Если каким-то чудесным образом травматикам удаётся избежать и взаимной индукции / эскалации, и перехода к эффективным паттернам избегания?

Может ли вообще запрос на Ультимативное Подтверждение в принципе быть удовлетворён?

Очень не хочется давать на этот вопрос положительный ответ — просто потому, что он, вероятнее всего, провалидирует читателя совсем не в том, в чём хотелось бы провалидировать.

Но, да, технически это возможно, хоть и с существенными оговорками.

Вернёмся к ранее найденной формулировке: «Преобразись и дай то, чего у тебя нет». Что нужно, чтобы такой сценарий сработал?

Требуется сочетание двух факторов. Во-первых, запрос должен быть достаточно постоянным в своей сути (форма не определена, и к ней мы не придираемся).

Технически говоря, множество вариантов ожидаемого ответа должно не слишком сильно изменяться во времени. Или, возможно, целесообразнее говорить о некоторой фиксации «диапазона приемлемых решений».

То есть некоторая неоформленность / недооформленность представлений о прекрасном в конкретные формулировки — это ОК, а вот чрезмерная волатильность сильно снижает шансы на успех.

Во-вторых, контрагент (вторая сторона, от которой хочется что-то получить) должен находиться в процессе трансформации на момент начала взаимодействия (или быть готовым в неё войти, но это уже совсем фантастика).

Механика проста: Алиса входит во взаимодействие, ожидая от Боба некоего действия (назовём его X) в качестве ультимативного подтверждения. Боб находится в состоянии A, в котором X — совершенно неприемлемая штука, но стремится к состоянию B, в котором X приемлем и достижим.

Возможно, звучит сложновато (на практике достигается ещё сложнее), но «сложно» и «невозможно» — не всегда синонимы.

Здесь можно было бы вставить минутку рекламы и сказать, что терапия позволяет обеспечивать нужные изменения, но оно очень не всегда так, и потом терапия — это лишь средство что-то сделать, само целеполагание — сильно за её пределами.

Но, допустим, всё прокатило, и нечто важное травматиком получено (и даже не совсем обесценено), что дальше?

А ровно то же самое. Как правило, глубинный голод не локализован в одном контейнере, и после получения чего-то важного возникает не удовлетворение, а осознание фрустрации в другой области: новый виток спирали и всё такое.

На этом, кстати, многие взаимодействия завершаются (нередко с формулировками вида «я дал тебе то, о чём ты просил, чо ещё-то надо?!»).

Является ли это неизбежным? Нет, но только в том случае, если «топливо» будет пополнено: сформированы новые ожидания и новые оценки вероятности получения.

Можно ли этот процесс как-то контролировать сознательно? Вероятнее всего, нет. Общие рекомендации вида «неукоснительно повышать уровень осознанности и зрелости (в хорошем смысле этого слова)» столь же верны, сколь и бесполезны.

А что делать-то?

Как обычно, зависит от целей. Хорошим целеполаганием представляется снижение уровня необязательных накладных расходов в процессе.

Я не верю в волюнтаризм и основанные на нём решения: они красивы, логичны, но не работают — мы бессильны перед своим бессознательным.

Однако кое-что мы можем попытаться сделать: а именно формировать такой контекст существования, в котором осознание своих глубинных устремлений было бы менее страшным.

Тут сложно говорить более конкретно: для кого-то это действительно может быть сведено к терапии (которая с маленькой буквы), кому-то требуется элиминировать выраженность психиатрических симптомов, а кому-то нужно просто решить бытовые проблемы.

Но как некий элемент фреймворка для поиска конкретных форм эту идею вполне можно использовать: искать не немедленного удовлетворения и даже не способов повышения зрелости, а благоприятной для самопонимания среды.

Не так уж и эффектно звучит, зато выполнимо и, вероятно, работает. А что ещё требуется от хорошего решения?