О человеческой сексуальности и её преломлении в поле воздействия травмы и патологии можно говорить бесконечно, чем психологи с психотерапевтами занимаются с завидной регулярностью.

Однако, смею предположить, в этой сфере всё ещё остались не до конца исследованные и описанные аспекты — уж очень она большая.

Настолько большая, что даже сейчас, в эпоху избытка психолого-инфоцыганской писанины, можно найти в ней что-то интересное. Ну, т.е. мы, по крайней мере, попытаемся.

В этом тексте почти не будет рассуждений о «привлечении внимания», «попытках компенсации» и «повышении самооценки» (что бы это ни значило): эти темы рассматриваются так часто и ассоциированы с настолько однообразным набором благоглупостей, что упоминать о них за рамками небольших отступлений, призванных проиллюстрировать некорректность такого подхода, совсем не хочется.

Вместо этого предлагаю рассмотреть некоторые «технические» нюансы динамики определённых форм сексуальности травматиков (не претендуя на полноту описания, разумеется) и соотнести эти формы как с характером травмы, так и с теми потребностями, удовлетворение которых представляет наибольшую сложность.

TL;DR: сексуальность у травматиков может быть достаточно специфичной и относиться не столько к сфере полового взаимодействия, сколько к удовлетворению базовых потребностей психики (и — в первую очередь — потребности в безопасности).

Эрос для травматика выполняет функцию «катализатора» — не «лечит», но даёт возможность «лечить» другим фактором.

Сексуальность травматиков парадоксальным образом сочетает в себе «глубину» и «поверхностность» («не так важно, с кем, как важна сама важность»), а также может быть направлена на достаточно «странные» объекты вроде трансформаторной будки или «Капитала» Маркса.

Описательная часть: эротизм как витальная потребность

Обычно, когда речь идёт об эротизме, чувственности и сексуальности, подразумевается (чаще всего неявно), что эти штуки как-то связаны с
половым влечением.

В более продвинутых случаях акцент делается на важность эмоциональной составляющей, то самое «единение душ посредством единения тел».

Однако и то, и другое описывается обычно как некая «дополнительная» (по отношению к базовому необходимому для выживания уровню удовлетворённости) ценность, как нечто — в итоге — менее важное, чем воздух, пища и общение с соплеменниками (лучшей иллюстрацией признания человечеством важности «социалочки» для психологического и физического выживания является практика использования одиночных камер).

И в случае относительно «здорового» человека — это действительно так. Но означает ли это, что данное наблюдение можно перенести на достаточно нарушенных травматиков?

Не уверен.

Промискуитет действительно некоторым образом ассоциирован в общественных стереотипах с «тяжёлым детством» и «психическими проблемами».

Целибат, впрочем тоже, но ничего странного в этом нет: это лишь два разных копинга по отношению к одному и тому же внутреннему состоянию: капитуляция и гиперкомпенсация, если брать терминологию Янга (ниже про это отдельный раздел будет).

То есть в некотором смысле противоположные (по крайней мере, на первый взгляд) феномены ассоциированы с одной и той же группой людей. Возможно, это означает, что данные явления имеют нечто общее, некую «область пересечения».

Что можно было обозначить в качестве таковой? Ответ, который первым приходит на ум — «важность» темы для человека и «некоторая радикальность в связанных с ней решениях».

Но почему [некоторые] травматики так сильно заморочены по этой теме? Ответ прост: потому, что иначе не могут.

Теряя контроль: компульсивная сексуальность

О какой именно невозможности идёт речь? Действительно ли травматик физически неспособен к тому, чтобы переключить внимание и побуждения на иные сферы?

Правда ли, что у него / неё нет физической возможности не участвовать в данном конкретном половом акте?

Ответить на эти вопросы может быть несколько сложнее, чем кажется на первый взгляд.

Разумеется, если речь не идёт о совсем уж психотических феноменах (например, о психических автоматизмах), до некоторой степени возможность влиять на собственное поведение (в т.ч. половое) травматик имеет.

Но почему тогда, несмотря на всё ещё существующее во многих социальных контекстах осуждение, несмотря на объективные риски (ЗППП, формирование и разрыв привязанностей) травматики вновь и вновь вступают в сексуализированные взаимодействия?

Неплохой иллюстрацией является идея «компульсивной сексуальности», которая переживается как достаточно неприятный опыт.

В таких контактах субъекту довольно сложно сопротивляться стремлению к соитию (или иному аналогичному взаимодействию, пока не будем их разделять), даже если присутствует когнитивное понимание его нежелательности (а оно очень часто именно так).

Здесь речь идёт не только о взаимодействиях травматика с ФП (хотя на этом проще всего проиллюстрировать: «я знаю, что с ней я травмируюсь, но меня слишком сильно к ней влечёт»).

Компульсивная сексуальность может проявляться и по отношению к людям, не просто не являющимся ФП, но и откровенно неприятным, или даже в направлении совершенно неопределённой группы лиц, вообще без какого-либо выделения партнёров из фона.

Я никогда не повторю своих ошибок!

Осознаёт ли субъект, что данное конкретное взаимодействие с высокой вероятностью будет для него травмирующим?

В большинстве случаев — да. Именно поэтому никакие уговоры, таблички с аргументами «за» / «против» и прочие наивные рационализации не работают (а если кажется, что работают, то вы просто недостаточно информированы).

Субъект может вполне осознавать всю «деструктивность» этого опыта для него самого, он может быть согласен с тем, что такого лучше бы избегать, он может даже искренне(!) запрашивать помощи в организации сопротивления этому желанию и… одновременно с этим саботировать любые эффективные меры по реальному противодействию ему.

Не потому, что глуп (объяснять в 100500-й раз — бессмысленно, там дело не в недостаточном понимании), не потому, что какие-то аспекты не были им учтены (даже если и так, это не оказывает решающего влияния), не из недостатка валидации намерения противостоять (хотя нередко запрос строится именно так).

Это всё может иметь разную степень важности, но всё равно останется «вторичным», основных причин возвращаться к деструктивному опыту снова и снова — две:

1. Он удовлетворяет потребности, которые невозможно удовлетворить иначе;

2. Накапливаясь, он постепенно (но, боже, как же медленно!) приводит к разочарованию и (в хорошем случае) обесцениванию некоторой связки «форма + контекст».

К сожалению, обесценивается автоматически лишь какое-то очень узкое подмножество (например, расФП-шивается конкретный ФП), а не сам способ выражения фрустрации и поиска удовлетворения через компульсивную сексуальность, он-то как раз остаётся неизменным очень долго, да и после освоения иных форм поведения очень часто вылезает в регрессивных состояниях.

Меня опять использовали!

Если «борьба с наваждением», попытки противодействия [когнитивно оцениваемому как деструктивному] были достаточно интенсивны (NB: интенсивны — не означает «осознаваемы субъектом»), то в ходе взаимодействия или вскоре после него у субъекта возникает ощущение «изнасилованности», или, — как его ещё нередко формулируют, — «использованности»

Строго говоря, оно возникает не только в этом случае (другой распространённый вариант — «избыточное эмоциональное кредитование») и не может рассматриваться как дифференцирующий признак. Но тем не менее штука характерная и, наверное, многим знакомая.

Самое грустное в этом то, что, несмотря на крайне неприятный характер переживаний на обеих стадиях — борьба с собой, ощущение предательства себя — до, «использованность» — после — это явно не то, что хотелось бы повторять, — компульсивная сексуальность не просто сохраняется как явление достаточно долгое время, но и нередко не снижает интенсивности в течение многих лет.

Таким образом, несмотря на то, что, вроде бы, ни в какой части процесса (от появления влечения до разочарования / удовлетворения после его реализации) травматик не теряет контроль над собственным телом и поведением, говорить о том, что он полностью свободен отказаться от такого взаимодействия, не приходится.

Да, при наличии достаточно развитого навыка рефлексии субъект, вероятнее всего, найдёт точку, в которой он «сам решил в это пойти», вот только есть маленькая проблема: свободы решить иначе у него просто не было.

Всегда есть ощущение, что она была, но самой её — не бывает, и в этом один из самых трагичных аспектов сексуальности травматиков: она, сексуальность, является отображением сил и потребностей, намного более важных и основополагающих, чем, собственно, половое влечение и желание эротических переживаний (вообще или с кем-то конкретным).

Хочу, аж кушать не могу

Как оно ощущается изнутри?

На поверхностном уровне — никак. Ты просто взаимодействуешь с другими людьми, и кто-то из них по странной причине тебе обязательно нравится (в самом широком смысле этого слова).

Тебе кто-то нравится, но не так чтобы обязательно до ФП-шенья, а просто ну-ничо-так, но никаких мыслей в «ту» сторону, конечно, нет.

Просто симпатия. Или нет, просто отсутствие явной антипатии.

И ты просто общаешься, не обязательно даже часто, но если это не совсем одиночная камера и обет полного молчания, то этого хватает.

Хватает, чтобы заметить: не только у тебя есть отсутствие антипатии, но и у кого-то есть нечто похожее к тебе. Не факт, что ты стал ФП, но какое-то выделение тебя из фона происходит.

Почему оно происходит? Да хер его знает, случайно.

Просто так совпадает, что всегда есть кто-то (обычно не тот, кого бы хотелось в этой роли видеть, но всё же), кому ты интересен. Но ты здесь ни при чём, разумеется.

Просто почему-то так оказывается, что ты, безработный грязный вонючий наркоман, оказываешься кому-то интересен. Обычно это вовсе не твоя ФП-шка, но и не совсем отталкивающая тебя персона. Так, сойдёт.

Не совсем тот/та/те, не совсем тогда, не совсем так, не совсем, но не настолько, чтобы отказываться.

От чего отказываться? От взаимодействия, включающего в себя довольно много той самой сексуальности (конкретные формы могут отличаться, но суть не меняется).

Оно как-то никогда не бывает так, чтобы там по итогу бывало что-то иное: вся история твоей собственной жизни говорит об этом.

Не мы такие, жизнь такая, оно просто так происходит.

Народная молва говорит о «хищницах» и «донжуанах», но к тебе это не имеет никакого отношения: ты вообще другим заморочен, а вся эта хуйня просто сама случается в фоне.

Да-да, конечно.

We need to go deeper

Если немного добавить рефлексии, можно заметить некоторый (увеличивающийся) со временем (от момента последнего эротизированного контакта) уровень тревоги и кажущуюся реалистичной идею о том, что эротическое / сексуальное взаимодействие (здесь уже обычно конкретизируются объекты) как-то эту тревогу подснимет.

Нередко эта тревога обретает какие-то конкретные формы (от банального «это последний шанс на отношеньки» до рационализаций в духе «оно поможет мне преодолеть мою [со]зависимость»).

Не факт, что эта тревога вообще будет иметь отношение к чему-то, предполагающему эротизм / сексуальность: здесь целесообразнее говорить о некотором общем повышении уровня нервозности и напряжённости.

Читатель, вероятно, вспомнит о концепции «недоебизма», и будет отчасти прав: фольклор сформировал это понятие довольно широким, и, разумеется, оно пересекается с обсуждаемым явлением.

Различие — в акцентах: грубая модель «недоебизма» в значительной степени фокусирует внимание на физиологической неудовлетворённости.

Более тонкие версии — на фрустрации отсутствием взаимодействия, а в рамках этого текста рассматривается скорее экзистенциальная категория явлений, для которых сексуальность / эротизм — лишь форма отражения (или — в лучшем случае — воплощения).

Субъект может не испытывать физиологической фрустрации (ах, если бы мастурбация могла помочь)!, и даже не иметь (реально не иметь) интенций к контакту, тем более, глубокому, но переживать это тревожное состояние.

И тут со дна постучали

Но если мы решим добавить ещё рефлексии, в итоге в некотором роде вернёмся к тому, с чего начали, но «на других оборотах».

Здесь ты уже не думаешь о том, что тебе требуется стимуляция гениталий, более того, ты даже не думаешь о том, что она тебе нужна в исполнении кого-то конкретного.

Здесь ощущается уже даже не тревога. Довольно сложно передать это состояние: оно словно окрашивает собой всё — сенсорику, понятия, влияет на работу ассоциаций и целеполагание.

Наверное, ближайшей иллюстрацией может служить состояние тоски по близким. Ты пьёшь кофе, и вроде его вкус никак не изменился. И буквы в газете / на экране — те же самые. И даже какое-нибудь высказывание или мемасик может тебя рассмешить, а сообщение о повышении — порадовать.

Тебе доступен весь эмоциональный диапазон (если нет иных причин для его сужения, разумеется), по крайней мере, ты так думаешь, ты не уплощён в аффектах и даже не обязательно задиссоциирован, нет. Всё работает и всё в порядке.

Всё такое, каким должно быть, но несёт на себе пугающий отблеск чего-то страшного: словно лучи идущие от неизвестного, но зловещего источника медленно разрушают все предметы, на которые попадают, ломают процессы, попавшие в этот убийственный свет.

На этом уровне ты уже не просто понимаешь, что это не о физиологическом «хочется трахаться», и даже действительно и на самом деле чувствуешь, что дело не в этом.

Дело совсем не в этом, скорее впору говорить о том, что какая-то часть тебя вот-вот умрёт и кричит от страха, это гораздо ближе к страху смерти, чем к зуду в паховой области.

Но почему-то, — ты сам не знаешь, как оно работает, — это ощущение, кажется, снимается ненадолго во время хоть немного интенсивных эротических переживаний.

Можно спекулировать здесь насчёт Либидо и Мортидо, Эроса и Танатоса и прочих персонажей психотерапевтического пантеона, но в ощущениях оно проявляется как какой-то налёт смерти и разложения: очень тонкий, почти незаметный, но всеобъемлющий.

Собственно, потребность в сексе здесь растворяется, здесь хочется чего-то другого. Наверное, самое точное описание, которое я смогу дать, будет звучать так: здесь хочется целостности, не быть разорванным.

Как соотносится этот экзистенциальный пиздец с банальной половой еблей? Никак.

Но тем не менее он с ней почему-то ассоциирован.

Иногда механизм такой ассоциации бывает просто отследить: эротические переживания могут неплохо отвлекать от всего этого, но так не всегда происходит.

Порой связь оказывается более тонкой — действующим фактором, помогающим как-то выжить в безысходности, оказывается что-то совсем иное (работа, хобби, учёба или вообще домашний питомец), а эротическое выступает лишь катализатором, присутствующим где-то далеко на фоне.

Одна лишь проблема: без него основной фактор (в описываемой категории случаев) почему-то не работает.

Трахаться — для слабаков!

Как долго может продержаться человек без интенсивных эротических переживаний?

Если говорить о «здоровом человеке» (ладно, просто о носителе не слишком нарушенной психики), то достаточно долго — месяцы, годы и даже десятилетия.

Но если рассматривать достаточно нарушенного травматика, можно заметить, что без такого рода эмоций он начнёт либо получать этот опыт самыми неожиданными способами, либо его дезадаптация радикально усилится, на очень коротком временном интервале: от десятков минут до нескольких десятков дней.

Автора этого текста, к примеру, хватает на несколько часов в режиме интенсивного волевого контроля и несколько дней в режиме «уже дезинтегрирован психически, но если не присматриваться, может быть похож на человека (издали)».

Однако этот пример нельзя назвать исключительным: автор в этом смысле уникальной снежинкой не является, нас таких достаточно много.

Но каких — таких? Ключевая характеристика — слабость Эго (как конструкции, призванной сочетать желаемое с возможным).

Здесь напрашивается попытка как-то привязать описываемые феномены к психоаналитическому разделению человеков на «пограничников», «невротиков» и «психотиков», и какую-то корреляцию там даже можно увидеть, но прямую привязку к уровню организации личности, к сожалению, выполнить не получится.

Зато можно воспользоваться этой моделью для того, чтобы поискать ключевые факторы и свойства психики, заставляющие её носителя испытывать все описанные переживания.

Представляется разумным выделить следующие особенности «достаточно нарушенных травматиков»: дезадаптация, ведущая к накоплению большого количества фрустрации, тревога и « сильная расщеплённость» психики.

Последний термин требует пояснения.

Во-первых, речь ни в коем случае не идёт о «расколотости шизофренического Я», это другая шкала, сочетающаяся с описываемой произвольным образом.

Во-вторых, здесь под «расщеплённостью» подразумевается совокупность нескольких феноменов различной природы:

1. Расщеплённость репрезентаций себя и внешних объектов (привет Кернбергу): неспособность травматика в состоянии сильного эмоционального переживания ощущать (на уровне чувств) одновременно «положительные» и «отрицательные» свойства кого-то или чего-то (себя самого, в первую очередь);

2. Расщеплённость — на уровне слабой связи психотического «затапливающего ИД» и не менее ригидного и оторванного от реальности в своих невыполнимых требованиях «критикующего Супер-Эго» (та самая слабость Эго как функционального компонента, о которой речь шла немного выше). Да простит мне читатель метафорические заимствования из психоанализа, но у них есть достаточно удобные для объяснения и иллюстрации понятия.

3. Расщеплённость на уровне диссоциации травматика от восприятия положительной оценки себя / дезинтеграции опыта, который может стать основанием для такой оценки.

И, наконец, в-третьих, эта «расщплённость» является динамической характеристикой, способной принимать различные значения выраженности в рамках доступного данному субъекту диапазона (под воздействием дистресса психика «дезинтегрируется», в спокойном состоянии — наоборот).

Таким образом, говоря о слабости, мы не имеем здесь в виду недостаток волевой регуляции или энергии (хотя, следует признать, эти явления очень часто сопровождают людей, имеющих «слабое Эго»), «слабость» здесь — «технический» описательный термин, указывающий на общий уровень психических проблем индивида и, — некоторым образом, — на их характер.

В более конкретной формулировке тезис будет звучать следующим образом: достаточно нарушенному травматику эротизм позволяет [временно] преодолеть «расщеплённость» (в объяснённом выше значении этого слова).

Внутреннее: эротизм как условие восприятия

Каким образом сексуальность / эротизм и связанные переживания влияют на «расщеплённую» психику травматика? И что лежит в основе этого влияния?

Первое, о чём следует сказать, это то, что сама по себе сексуальность — ни в какой форме — не является «исцеляющей», «интегрирующей» и т.п.

Именно поэтому, несмотря на то, что у травматиков часто бывает весьма обширный и разнообразный сексуальный опыт, они очень долго (а то и навсегда) остаются травматиками.

Да, эротизм — полезная штука, но ей ещё тоже нужно правильно распорядиться: без подходящего контекста она мало чего может дать, кроме разочарования.

Она — не более, чем фактор, делающий возможным воздействие других факторов, «катализатор» целительных процессов, но ни в коем случае не они сами и не их причина.

Влияние на восприимчивость: чувственность, чувства и ощущения

Необходимо упомянуть специфическое изменение работы механизма диссоциации в связи с эротическими переживаниями.

Нет, задиссоциированный субъект не раздиссоциирует, разумеется: это привело бы психику к мгновенному коллапсу, а её носителя загнало бы либо в психоз, либо в суицид.

Но кое-что интересное всё же происходит: психика немного «открывается» (в первую очередь, банально для обработки сенсорного ввода: человек замечает (количественно) больше деталей в том, что видит / слышит / ощущает: пофиг, что часто это детали образа желаемого объекта, важно, что их больше обрабатывается).

В состоянии эротического / сексуального возбуждения травматик просто «больше чувствует», «в большей степени живёт», чем почти в любом другом режиме.

Это, конечно, временное и преходящее, но есть несколько важных аспектов этих состояний: во-первых, во время их переживания накопленная фрустрация хотя бы немного снижается (впрочем, потом, когда начнётся драма, всё может вернуться, ещё и в большем количестве).

Во-вторых, в этом режиме (и его временны́х окрестностях) психика достаточно активна, чтобы субъект начал делать что-то в реальном мире для улучшения своей жизненной ситуации.

В-третьих, и, наверное, это главное, хотя бы немного более открытая психика с большей вероятностью сможет не только получить, но и, — что важнее, — воспринять тот самый пресловутый «корректирующий эмоциональный опыт».

Причём опыт этот вообще не факт, что должен как-то соотноситься с эротическим (ну, кроме как, «по времени переживания»): один и тот же экспириенс, — скажем, поездка, путешествие, — может быть воспринят таким (о границах применимости модели поговорим далее) человеком совершенно по-разному в зависимости от того, был ли он, этот опыт, окрашен Эросом, или не был.

В первом случае «количество воспринятого и эмоционально пережитого» будет значительно выше — именно в связи с этим возникли мифологические представления о Музах и прочих подобных «вдохновлятелях».

Доверие: как поверить тому, с кем даже не трахался?

Но «восприимчивость» может повышаться на разных уровнях обработки контекста.

Помимо чисто сенсорной чувствительности, весомый буст получает и система оценок (кто сказал про уменьшение степени расщепления репрезентаций?).

Наиболее интересным следствием этого является повышение способности травматика к восприятию положительных суждений о себе: «маршрутизация хорошего», которая обычно атрибутирует это самое хорошее к чему угодно, кроме собственного образа, начинает работать более конвенционально.

Отсюда уже не так далеко до «переформулирования глубинных убеждений», «изменения самооценки» и прочих розово-психологических штук, которые так легко описать на когнитивном, но ужасно сложно принять на эмоциональном уровне.

Представители описываемой в этом тексте категории травматиков становятся способны — при наличии интенсивных окрашенных сексуальностью / эротических переживаниях — к тому, чтобы атрибутировать положительные свойства и оценки к самим себе, с чем «в обычной жизни» у них бывают огромные проблемы.

Но почему это становится возможным? Потому что такой человек этому опыту верит.

Социокультурный контекст многих обществ таков, что проще поверить, что тебя действительно принимают, в тебе на самом деле заинтересованы хоть немного (здесь можно говорить об «использовании», но если кем-то пользуются, то он — хотя бы в минимальной степени — нужен), когда и если тот, кто транслирует сообщения обо всём этом, готов вступить с тобой в половую связь.

Эротические переживания могут способствовать доверию различным образом.

Иногда имеет значение повышенная эмоциональная вовлечённость и соответствующее ей увеличение уровня когнитивных искажений субъекта, а также смена «направления» — от сплошного самоосуждения к поиску «оснований» и «выявлению прав» на то, чтобы быть в интимной связи с интересующим объектом.

В некоторых случаях решающее значение оказывает валидация со стороны объекта эротического интереса — как за счёт возможного локального повышения значимости этого самого объекта, так и по механизму «большего доверия к архаическим эмоциям и физиологическим реакциям».

Нередко травматику проще поверить в то, что в процессе сексуального взаимодействия Другому сложнее обманывать — дескать, по телесным реакциям, недоступным для наблюдения во многих иных ситуациях, всё видно.

Кроме того, для некоторых людей сам факт стремления к соитию является «достаточно хорошей ультимативной целью»: для них ответ «чтобы со мной трахаться» на вопрос о том, «зачем он(а) со мной возится», кажется вполне приемлемым и не требующим дальнейших прояснений.

А найденный «ультимативный ответ на вопрос о целеполагании» вполне может снижать уровень мнительности и подозрительности (по сравнению с ситуацией, когда такого ответа нет, и паранойя рисует намного более страшные картины), что, в свою очередь, тоже повышает вероятность доверия как к сексуальным партнёрам, так и к тому, что и как они говорят о свойствах самого травматика.

«Ты клёвый, хочу с тобой переспать» — звучит для многих людей гораздо правдоподобнее, чем классическое «ты классный, хочу такого партнёра, как ты[, но только не тебя самого, ебать ты лох]».

В первом случае у сообщения «ты клёвый» намного больше шансов достичь глубин эмоционального восприятия и на что-то там повлиять.

Способность к эмоциональному насыщению: повышение всеядности

То есть люди, относящиеся к описываемой категории (см. далее), воспринимают сексуальный опыт не только, и, вероятно, даже не столько как таковой, а в сложном расширенном контексте.

Попробуем описать этот самый контекст: травматик испытывает эмоциональную фрустрацию (фраза «эмоциональный голод», возможно, лучше отражает суть явления), а также имеет сложности с её разрешением.

Сложности эти отчасти вызваны «внешними» факторами: отсутствием социальных связей нужного «качества» и «формата», эмоциональные сложности и нестабильность, мешающие их сформировать, стигматизация (не обязательный компонент, но бывает) и общий «низкий социальный статус», — их можно долго перечислять.

Но есть и другая категория — «внутренние» причины невозможности (или, по меньшей мере, повышенной сложности) насыщения.

При этом характер этого самого «глубинного эмоционального голода» вообще мало имеет общего с сексуальностью — он про безопасность, привязанность и безопасность привязанности, про «отглаживание» и «принятие», наконец, про способ убедиться в реальности (или, если быть точнее, достоверности) существования себя и мира.

В общем, классические «детские», «доэдипальные» заморочки, непосредственно к сексу толком никак не относящиеся.

Фишка в том, что и ответом на них является не факт эротических переживаний или сексуального взаимодействия, а множество других вещей: стабильность контактов, динамика межличностных взаимодействий, компетентность в самом широком смысле этого слова, предсказуемость в самом широком смысле этого слова и прочие «компенсаторные эрзацы» [не/недополученного в детстве] вменяемого «родительствования».

Голод и страдания метафорической лошади

Возможно, для иллюстрации этой идее подойдёт следующая метафора: представьте себе лошадь. Ну, обычную такую с гривой, копытами и чем-там-ещё-надо.

И вот она идёт по огромному бетонированному полю. Исхудала, есть и пить хочет, но вокруг — ни воды, ни травы — только бетон и канистры с топливом.

Периодически к лошади подъезжают весьма дружелюбно настроенные к ней «роботы», предлагая самое лучшее топливо из самых красивых канистр, показывая, как оно помогает им сохранять способность функционировать, и призывая лошадь последовать их примеру.

Но лошадь — опытная, она не первый день в этом странном мире: она уже пыталась пить бензин и солярку, но кроме отравления, ничего не получила.

И вот она такая идёт, и окружение к ней дружественно, и ресурсов полно, вот только толку нет: ей вода и трава нужны, но нет больше в том странном мире травы и воды, извели за ненадобностью и переработали на более нужные [«роботам»] ништяки.

А лошадь, реликт старого мира, медленно угасает, не имея возможности насытиться.

Ну, примерно, как разбитая психика травматика среди «нормальных взрослых людей»: они нередко даже пытаются помочь, вполне искренне, вот только то, «на чём эти люди функционируют», для психики травматика не просто не является ценным ресурсом, они её отравляют: не всегда до смерти, но достаточно сильно, чтобы полное восстановление после такого отравления было (особенно в условиях дефицита нужных ресурсов) маловероятно.

А теперь давайте несколько доработаем фантазию, добавив некую машину, которая потребляет топливо из канистр, а на выходе выдаёт воду и сено.

Вероятно, лошадь, будь она достаточно разумна (а чо уже стесняться, мы в пространстве метафор), станет изо всех сил стремиться как-то сделать так, чтобы эта машина осталась у неё: без данного устройства в том мире лошадям делать нечего.

Так вот, эротизм для травматика является подобием такого аппарата: сексуальность / эротичность делает «потребляемыми» и «усваиваемыми» те формы близости и безопасности, которые социум реалистично предлагает взрослому травматику.

Это не совсем то, что нужно, ведь нужно невозможное — вернуться в прошлое и получить недополученное, но всё же такой заместитель лучше… лучше чего угодно иного из списка доступного взрослому человеку: общество и его отдельные представители не предлагают возможность быть «отродительствованными постфактум» (даже уход за «впавшими в детство» стариками отличается от того, которые предоставляется детям).

Хуже того, многие достаточно индоктринированные в базовую культуру (которая про самые основы кооперации со «своими» против «чужих», т.е. почти все) травматики не смогли бы принять и прямое / буквальное перепроживание обращения с ними, как с детьми: иррациональная часть психики не сочла бы этот опыт достоверным, а рациональная — убедительным.

Травматику приходится даже хуже, чем лошади из метафоры: та хотя бы траву сможет есть и воду пить, если найдёт.

Травматик же в процессе выживания (наверное, можно было бы написать «взросления», но исходный термин лучше описывает этот опыт) лишается возможности получения того творческого потенциала, который дети могут извлечь из «корректного отродительствования».

С другой стороны, он не приобретает тех мощных адаптаций, которые позволяют более сохранным взрослым восполнять свою витальность из внешнего мира.

И доступный ему набор способов «насытиться» оказывается крайне ограниченным, а эротизм повышает его всеядность.

Именно поэтому такие люди стремятся к Эросу, некоторые из них вообще испытывают сложности с восприятием предметного мира без некоторой добавленной эротизации.

Внешнее: Эрос и базовые потребности

Но что конкретно даёт травматику эротизация, и почему с её помощью он способен воспринимать и потреблять больший ассортимент «эмоциональных ресурсов внешнего мира»?

Для того чтобы текст не разрастался до совсем уж неприличных объёмов, предлагаю ввести ограничение на рассмотрение: здесь и далее мы будем говорить о «добровольной» и / или «желаемой» сексуальности / эротизации: проблемы насилия, объективизации и эксплуатации существуют, но не являются предметом рассмотрения в данном посте.

Забота и принятие

Одного, наиболее очевидного, аспекта мы уже успели коснуться в данном тексте: поскольку немалая доля неудовлетворённых потребностей травматика в принципе имеет межличностный характер, оптимизация интерперсонального взаимодействия может играть важную роль в снятии эмоциональной фрустрации.

И эротическая составляющая взаимодействия в ряде случаев неплохо так это самое взаимодействие оптимизирует по критерию «потенциала к насыщению», добавляя (разумеется, исключения возможны) к нему дополнительный аспект интимности, доверия и иррационального необоснованного оптимистического искажения восприятия мира и, — в особенности, — сигналов от объекта эротического влечения.

Если в этих сигналах есть хоть что-то «хорошее» (причём именно «присутствует хоть немного», не обязательно «составляет основную часть»), то шанс за счёт этого «хорошего» удовлетворить глубинные эмоциональные потребности травматика будет существенно выше нуля (что для достаточно нарушенных травматиков уже само по себе может быть нефиговым таким корректирующим эмоциональным опытом).

При этом речь здесь не совсем о том, что «любовь лечит». Тут более точной формулировкой будет «эротический подтекст позволяет запускать некоторые процессы в психике с повышенными привилегиями».

И, разумеется, процесс, «запущенный с повышенными привилегиями» может иметь не только благотворные последствия, но мы сейчас не о рисках, они достаточно понятны.

Важным для данного изложения является другое: будучи сопряжёнными с повышенными рисками, эти «процессы с повышенными привилегиями (в рассматриваемом аспекте — за счёт иррационального временного повышения доверия к источнику сигнала)» способны вносить такие изменения в психическую конфигурацию, которые иными средствами практически недостижимы.

Любовь не лечит.

Но если уж пользоваться этим штампом, то его следует модифицировать: любовь (возьму слово из оригинала) даёт возможность быть исцелённым (без каких-либо гарантий, что эта возможность будет корректно реализована, разумеется).

Таким образом, эротизация общения даёт возможность «действительно и на самом деле» услышать вторую (для простоты предположим, что их две) сторону, когда она сигналит нечто позитивное в сторону субъекта.

Эрос дарует возможность услышать (и быть услышанным, — если смотреть с другой стороны). Эрос повышает вероятность ощутить заботу.

Безопасность

В качестве второго важного фактора, обеспечивающего «увеличение всеядности» травматика можно назвать «общее повышение либидиозности за счёт эротического напряжения к миру» (или его отдельным частям — будь то объекты, процессы, феномены или ещё какая фигня).

Травматики (в большинстве своём) имеют более низкий уровень «психической энергии» (в том значении, в каком эту формулировку используют психиатры).

Да, мы можем видеть примеры потрясающих воображения гиперкомпенсацией, достигающих настолько высоких уровней, что, глядя со стороны, порой вообще сомневаешься, — а возможно ли такое в принципе для человеков, — или всё же перед тобой находится тот самый «рептилоид из тайного правительства».

Но, оставляя обсуждение популярной идеи о том, что эти гиперкомпенсации обычно оборачиваются аналогичного размера провалами в других сферах, для следующих текстов, отметим, что такими «гиперкомпенсаторами» являются далеко не все травматики (и даже не бóльшая часть этого множества).

Предполагаю, что «медианный травматик» (из числа выживших) обычно имеет бóльшую «общую витальность» по сравнению с человеком, не имеющим существенно влияющего на него травматического опыта (иначе как бы такой травматик выжил и сохранил хоть какой-то рассудок?), но проблема в том, что и расходуется она у него в гораздо большем (по сравнению с «нейротипичными людьми») количестве.

Причём баланс смещён в сторону снижения «общей ресурсности» не только непосредственно в период пребывания в травмирующих условиях, к сожалению, этот крен сохраняется и в дальнейшем (и, вероятно, в случае достаточно высокого значения произведения интенсивности воздействия на его продолжительность, полностью не элиминируется никогда).

С другой стороны, Фрейд не просто так смешал либидо в узком смысле (как половое влечение) и либидо в широком смысле (как воля и способность к жизни и творчеству).

В этом смысле логично ожидать, что травматики (по крайней мере, их часть, о границах применимости поговорим далее) будут склонны использовать эротические переживания как допинг.

Либидо в узком смысле достаточно легко «разогнать» (не для всех, но всё же обычно проще, чем либидо в расширенной трактовке), а за ним уже (просто в силу достаточной «спутанности» феноменов) подтянется, хотя бы каким-то своим краем, та самая витальность и прочее подобное.

Нечто подобное мы можем наблюдать и в жизни: эротизация используется «для вдохновения» всякими «творческими» чуваками (а чо, «творчество», если оно хоть немного аутентично, дохрена энергозатратам штука).

Эротизация используется людьми, находящимися в состоянии социальной дезадаптации, в качестве стимулирующего фактора в попытках эту самую дезадаптацию преодолеть (пресловутое «ради неё я пить брошу и на работу устроюсь»).

Кстати, если присмотреться внимательнее, можно заметить, что многие представители профессий / занятий, весьма далёких от стереотипного «творчества», тоже вполне используют эротизацию в качестве допинга (не то чтобы я одобрял харрасмент, но оно ведь так: немалое число людей идёт на работу, используя образ привлекательного / привлекательной коллеги как драйвер, дающий некоторый дополнительный заряд бодрости).

Далеко не все люди (даже из числа травматиков) полагаются на эротизацию как на основное средство повышения «уровня психической энергии», но есть видимая тенденция: чем более «повреждена» [травматическим опытом] психика, тем больше вероятность того, что её носитель будет опираться именно на Эрос, и тем бóльшая доля будет у эротического в общей структуре «сил и мотивации для выживания».

Таким образом, достаточно сильно эротизированное восприятие мира (включая прямой сексуальный интерес к кому-то или чему-то, но не ограничиваясь им) даёт травматику «силы» и «энергию, чтобы жить».

Причём в случаях, когда мы говорим о последствиях достаточно сильной травмы, — уместно будет утверждение о том, что речь идёт именно о витальной угрозе: если у тебя совсем нет сил (или очень мало), выживать в человеческом облике становится проблематично.

То есть на некоем «глубоком», «сущностном» уровне эротизация является средством справиться с тревогой уничтожения, а значит — обеспечивает безопасность (или её ощущение).

Стабильность

Эротизация восприятия мира — штука, которую многим травматикам достаточно легко (и органично) поддерживать долгое время, да ещё и в меняющихся контекстах, — эдакий островок стабильности.

При этом важно понимать, что, например, практики промискуитета никак не мешает проявлению этого свойства: да, партнёры меняются, но сам образ взаимодействия остаётся постоянным очень долго (даже когда «лица сливаются и различать их становится невозможно»).

Читатель, вероятно, возразит, указав на то, что травматик вполне может себе устроить наличие в его жизни каких-то других достаточно стабильных штук, и это будет верным замечанием.

Вот только есть одна «маленькая проблема»: чем более нарушена работа психики (и, — как следствие, — чем ниже уровень адаптации), тем сложнее сделать так, чтобы среди доступных стабильных процессов / явления / привязанностей было что-то не совсем исключительно деструктивное.

Как пример: если ты — «опустившийся» (оценочная характеристика цитируется намеренно — для передачи нюансов смысла) алкоголик, не имеющий работы, постоянного места жительства и т.п., довольно маловероятно (в силу большого количества причин различной природы), что в качестве «чего-то стабильного в своей жизни» ты можешь позволить варианты вроде «непрерывной творческой самореализации», «тёплых, наполняющих отношений» или «безостановочного самосовершенствования».

Скорее всего, выбор там будет между «стабильно буха́ю», «стабильно получаю пиздюлей» и, далеко не всегда, но бывает, «стабильно вступаю в сексуальные связи (пусть даже с разными партнёрами)».

Последнее может выглядеть не так уж и плохо на фоне альтернатив.

На менее хардовых уровнях выбор не столь драматичен, но существует достаточно широкий диапазон ситуаций, в которых промискуитет по совокупности оказывается самым «лучшим» из доступных «столпов стабильности».

Но основная фишка даже не в этом, а в том, что Эрос даёт не просто «стабильность» (нельзя сказать, что с этой задачей он справляется наилучшим образом, но существуют контексты, вроде вышеприведённого, в которых это так), но и «стабильную вовлечённость».

А вот уже «стабильная вовлечённость» — ресурс редкий и ценный, — и, чем более дезадаптированных людей мы рассматриваем, — тем более востребованный.

Да, «белый гетеросексуальный образованный австралиец» (тут тоже в качестве стереотипа) имеет и иные возможности стабильно вовлекаться. На этом уровне удовлетворённости доступны такие излишки, как стабильные отношения, или даже хобби.

Вот только разговор мы ведём о другой группе людей, а у них на подобные штуки часто нет сил, возможностей, навыков — или всего сразу.

А сексуальность / эротизм — достаточно распространённая штука, которая в большом количестве случаев остаётся функционирующей в том или ином виде (иногда, конечно, работает оно совершенно криво, но работает).

Более того, сексуальная заинтересованность (или эротизированность контакта) обеспечивает вовлечённость, интерес и вообще хоть какую-то динамику жизни даже у носителей очень сильно травмированной психики.

Почему так важна именно «стабильная вовлечённость» в то время как психологическая литература говорит именно о стабильности?

Потому что психологическую литературу писали те самые «белые богатые гетеросексуальные образованные австралийцы», которые просто не считают нужным отдельно указывать, что потребность ребёнка, — а текст о травматиках неизбежно будет включать в себя рассуждения о детях, — она именно в «положительной и увлекающей» стабильности.

Регулярный сексуальный абьюз (в сторону субъекта) может быть очень стабильной штукой, но это не совсем то, что требуется.

Заключение в одиночной камере — несколько более спокойная, по крайней мере, с точки зрения физической безопасности, ситуация — тоже не та стабильность, которую обычно подразумевают психологи в своих текстах.

И я бы с удовольствием сказал себе: «Чувак, не добывайся до запятых, всем же понятно, о чём речь», если бы не одно «но»: когда работаешь с травматиками, следует учитывать специфику их контекста и отдавать себе отчёт, какая именно «стабильность», вероятнее всего, им реально доступна.

А если ты хочешь донести вот то самое, о чём психологи книжки пишут, то нужно семантически отделить его от того опыта, который переживал травматик: просто чтобы он понял, что ты не имеешь в виду возвращение в регулярный пиздец.

Поэтому «хорошая, годная» стабильность должна быть хотя бы до какой-то степени безопасной и хоть немного интересной / вовлекающей.

Тогда есть шанс на «рескриптинг», «положительное влияние корректирующего эмоционального опыта», «реконцептуализации прожитого» и существование прочих розовых поней.

А пока эти самые пони вместе с единорогами не пришли всем стадом в гости к травматику, он использует то, что работает: и эротизация / сексуальность в этом смысле часто оказывается одновременно достаточно надёжной, достаточно доступной и достаточно «не-только-плохой» штукой.

Компетентность

«Если тебе дают, ты не так уж и плох(а)!» — такое утверждение можно достаточно часто услышать в частных беседах.

Конечно, это вульгаризм, стереотип и вообще примитивно-низко-фу-фу-фу, но мы говорим о неудовлетворённости глубинных базовых потребностей психики, а оно там всё такое — далёкое от изящества и высокого штиля.

В контексте обсуждаемый проблемы эффективность средств и механизмов гораздо важнее их этичности, [полит]корректности и даже эстетичности (хотя тут уже надо сужать термин, а то слишком далеко можно зайти).

И если некто может ощутить себя «достаточно таким» (по сравнению с доминирующим опытом «недостаточности» и «не-таковости») за счёт восприятия сексуального / эротического интереса к себе, не следует его / её за это осуждать (напомню, выше мы указали, речь не идёт об эксплуатации).

Кстати, если уж говорить о явлениях эксплуатации, объективизации и насилии, то следует высказать одно важное (но не совсем корректное, а потому трусливо обойдённое вниманием со стороны уважаемого профессионального сообщества) наблюдение:

Чем травмированнее психика, тем более её носительница (возьмём женщин, речь всё же обычно о них) склонна (без дополнительного обучения и/или терапии) отказываться классифицировать свой опыт как имеющий отношения к одной из этих категорий (т.е. относить его к категориям насилия, объективизации и эксплуатации).

Обычно это объясняют «забитостью», страхом и культуральными шаблонами / историческим контекстом, стокгольмским синдромом, — и эти объяснения валидны, и их популяризация выглядит достаточно полезным занятием, — но, — и вот тут как раз самое сложное и неоднозначное / стрёмное, — есть и иной компонент.

Очень сложно сформулировать его описание и вообще вести о нём какие-либо рассуждения так, чтобы не допустить неверных толкований, но это нужно сказать:

В ряде случаев объект (в случае объективизации — чаще, в случае прямого насилия — реже, в случае эксплуатации — с какой-то срединной частотой) сам(а) получает некоторую долю ощущения, в определённых контекстах субъективно определяемого как «компетентность» или та самая пресловутая «достаточная таковость хоть для чего-то / кого-то».

Здесь, вероятно, целесообразно ещё раз подчеркнуть — речь ни в коем случае не о «сама дура виновата», и даже не о любимых психологами «вторичных выгодах», эти интерпретации здесь выглядят (и являются!) неуместными.

Но само описание феномена, указание на существование такой категории опыта, и его аспекта выходящего за рамки мейнстримных объяснений — необходимо: не учитывать его было бы как раз весьма неэтичной фигнёй.

Задача исследователя в том, чтобы описывать феномены, даже если они ему глубоко противны, а задача терапевта — учитывать все грани опыта клиента, включая весьма неоднозначные.

Ещё раз: фишка не в том, чтобы оправдать всю эту херню с насилием, а в том, что учёт этого аспекта может способствовать построению более эффективных (т.е. уделяющих достаточное количество внимания вопросам развития ощущения базовой компетентности — чисто чтобы снизить вероятность компенсации её отсутствия всякими деструктивными копингами) терапевтических и жизненных стратегий.

И снова в завершение блока хочется поместить напоминание о том, что жизненный контекст дезадаптированного травматика сильно отличается от того, что происходит у «успешного нейротипичного здорового человека», и некоторые, прямо скажем, достаточно неприятные / деструктивные / уродливые вещи принимаются в качестве решения просто потому, что альтернативы ещё хуже. Think about it!

Ограничения

Раз уж затронули тему насилия, следует упомянуть о роли эротизации в жизни взрослого травматика, следует проиллюстрировать роль Эроса в [не всегда осознаваемых] попытках скомпенсировать отсутствующий / неудачный детский опыт проживания корректно поставленных ограничений.

Ребёнку, помимо любви, принятия и всего такого, требуется корректно выстроенная и соответствующая возрасту система ограничений.

Причём речь не просто о том, что малышам не следует давать доступ к оружию и станкам в целях безопасности (хотя, конечно, о физической сохранности тушки обычно думают в первую очередь).

Не менее важным являются и другие аспекты, среди которых в контексте текущего обсуждения хочется упомянуть ограничение вариативности получаемого опыта.

В целом здесь всё просто: поскольку ребёнку (в случае корректного обращения) доступен ограниченный набор возможных контекстов, у него есть возможность достаточно глубоко вникать в происходящие ситуации, не слишком рискуя быть перегруженным как сенсорным вводом, так и вычислительной обработкой.

Система [в идеальном сферическом вакууме] выстраивается так, что ребёнок получает лишь слегка более сложные задачи по восприятию и обработке информации, чем способен решить.

Это, с одной стороны, позволяет развиваться (потому и «более сложные»), а, с другой, не упускать суть и не проходить «по верхам» (поэтому и «слегка», если будет «не слегка» — вместо обучения получим игнорирование, скуку и усталость, а также выученную беспомощность до кучи).

А ещё ребёнок постепенно сталкивается с другим важным видом ограничений — ограничениями, которые накладывают (или пытаются наложить) другие люди ради соблюдения собственных интересов — очень значимая часть феномена, который психологи называют «личными границами».

Но мало кто из травматиков имел опыт созревания в такой корректно отбалансированной системе ограничений: обычно всё же речь идёт либо о чрезмерной строгости, либо о попустительстве.

И то и другое находит последующее отражение в эротизации / сексуальности взрослого человека.

Сильное сексуальное напряжение / высокая степень эротизации восприятия позволяет травматику создавать «виртуальный манеж» — область мышления и восприятия, достаточно малую, чтобы иметь возможность её «обсчитать».

Эротизм, спроецированный на конкретные объекты, делает эти объекты (имеющие многократно больший уровень эротизации, и тем самым — выделенные из фонового восприятия) мощными аттракторами внимания, сужая область загружаемого в обработку контекста.

Не всегда эта штука бывает актуальна, но для некоторых людей (особенно сензитивных) такое «виртуальное когнитивно-перцептивное одеяло» даёт возможность «не перегружаться сложностями» (отсюда и мастурбация как один из распространённых способов сброса «сенсорной перегрузки»).

Для некоторых из них наличие такого собирающего вокруг себя внимание объекта повышенного интереса (а сексуализация вполне неплохо так повышает заинтересованность) — необходимое условие для того, чтобы выдерживать поток «входящей информации», объект влечения в буквальном смысле ограничивает мышление и — именно за счёт этого — спасает такого человека от перегрузок.

Частным случаем является определённый способ использования секса как средства отвлечения, которое может быть инициировано субъектом [в том числе и] вполне осознанно.

Но неосознаваемое (в большинстве случаев) сужение воспринимаемого и обрабатываемого контекста представляет для терапии больший интерес (как и всё неосознаваемое).

Контакт и трансценденция

Про эти штуки обычно говорят в контексте обсуждения достаточно эмоционально зрелых и не слишком фрустрированных людей, и, казалось бы, в тексте про травматиков о них можно было бы не упоминать, но это ошибочное представление.

Во-первых, немалая часть [хронически] фрустрированных потребностей дезадаптированного травматика имеет межличностный характер, а значит, как это ни печально, для их удовлетворения необходимо взаимодействовать с другими людьми.

При этом нередко в личной истории травматика есть очень болезненные эпизоды (и / или целые периоды), в которых он переживал высокий уровень страдания, связанный тем или иным образом именно с контекстом интерперсонального взаимодействия.

Соответственно, чтобы снова решиться на контакт с Другими, травматику необходимо преодолеть страх, выученную беспомощность и паранойю, а для этого ему нужно на что-то опереться: требуется некая безусловная аксиоматически принимаемая основа, не подверженная эффективному обесцениванию.

Для многих травматиков такой основой становится именно сексуальное влечение к другому человеку (или как минимум она является существенным компонентом более сложных феноменов, например, «ФП-шенья»).

Да, многие из них (нас) стараются максимально обесценить эту сферу своей жизни, и многие декларируют, что у них получилось, вот только мало кому удаётся сделать это на самом деле, и неосознаваемая / отрицаемая тяга к Эросу зачастую продолжает выводить человека из оцепенения и изоляции снова и снова.

Во-вторых, если говорить о менее «технических» аспектах, следует упомянуть стремление человека к «выходу за пределы себя».

Некоторые психологи и философы эту штуку постулируют, другие наделяют чуть ли не сверхъестественным смыслом, но мы поступим проще и возьмём намного более примитивную трактовку.

Под трансценденцией здесь мы будем [кажется, без особой потери смысла] понимать стремление человека к получению принципиально нового для него опыта и исследование новых контекстов с высокой степенью вовлечённости, или, иными словами, существенные аспекты поискового поведения.

Если использовать метафоры, хоть немного сохранный человек в той или иной степени стремится «достучаться до соседней одиночной камеры» — выйти за пределы доступного и привычного, — и глубокое взаимодействие с Другим(и) — не самый плохой способ для этого.

Ну, а эротизация является механизмом, обеспечивающим, с одной стороны, достаточный уровень вовлечения, интереса и внимания (хотя бы в ограниченном контексте, но не требуйте от травматика слишком многого), а, с другой, возможность (при наличии взаимности «с той стороны») получить доступ к тем свойствам и проявлениям [Другого], которые не очень-то можно наблюдать в любых других контекстах.

Немалое количество (хотя и не все, разумеется) людей проявляют в эротическом взаимодействии достаточно высокий уровень спонтанности и аутентичности, причём эта самая спонтанность вполне может проявляться [в том числе и] через конкретные аспекты стеснения и «зажатости».

Всё ещё сохраняющиеся в виде отдельных архаических реликтов сакрализация и табуирование сексуальности, а также достаточно высокая степень изоляции этого контекста от остальных нередко становятся благодатной почвой для проявления каких-то аспектов поведения и свойств личности, которые в иных случаях недоступны.

Речь идёт не только о различного рода кринжовых дурачествах и кинках (хотя и они, конечно, могут относиться к обсуждаемой категории), но и о более «тонких» моментах.

Отчасти эстетика эротического состоит в том, что в рассматриваемом контексте люди часто совершают поведенческие акты (движения, вокализация и т.п.) в их наивном, не подвергшемся когнитивной цензуре и адаптационным изменениям виде.

Здесь можно приводить самые разные примеры: специфические паттерны управления конечностями (чуть более плавные траектории движения кистей рук — кажется достаточно распространённой штукой), определённые, [почти] не встречающиеся в других условиях мимические движения, вроде специфического зажмуривания, чисто физиологические реакции типа замираний или — наоборот – «конвульсий».

Можно привести для иллюстрации и более сложные феномены: у кого-то только там и проявляется нежность, кто-то проявляет несвойственную для себя в других контекстах инициативность или даже агрессию и т.п.

В общем, если у читателя есть возможность, рекомендую внимательно присмотреться к мимическим, кинематическим, аудиальным и прочим аспектам партнёра / партнёров во время контакта, характеризующегося интенсивным эротическим напряжением, и обратить внимание на феномены, которые только в этом контексте и встречаются.

Кстати, не самым бесполезным занятием может стать и наблюдение за собой (если вы к этому готовы, ощущаете безопасность и вообще действуете разумно в хорошем смысле этого слова).

К чему это всё: эротический аспект контакта позволяет лучше изучить Другого, более глубоко (ой, как двусмысленно-то!) проникнуть в его мир, прожить более интенсивную связь (не факт, что оно понравится, но будет ярко, хотя и, весьма вероятно, эмоционально болезненно) с кем-то, кто не ты сам, и — с помощью этого — достичь хоть какой-то квази-трансценденции.

Есть мнение, что возможно не только «квази», и то самое «единение душ посредством единения тел» вполне себе существует, но здесь сложно привести в подтверждение какие-либо аргументы или свидетельства, кроме собственного субъективного опыта, который, к сожалению, невозможно «расшарить» напрямую.

Интерес представляет и тот факт, что травматики в процессе сексуального взаимодействия (особенно если оно более, чем однократное) в некотором смысле «обмениваются психзащитами и способами их использования».

Например, «выравнивают уровень диссоциированности» (это прямо совсем классическая классика, конечно): тот, кто «чрезмерно» — снижает его, а тот, кто «недостаточно» — повышает.

Ничего удивительного в этом нет — вопросы экстернализации и сексуализации разобраны в рамках других текстов, здесь просто напомним о том, что психика травматика выбирает объект интереса в первую очередь по принципу максимизации вероятности получения полезных недостающих свойств путём взаимодействия с контрагентом.

Экзистенция

И, наконец, самый сложный для описания, но, наверное, наиболее важный аспект: подтверждение существования себя и мира.

Наверное, в наивной формулировке максима «я трахаюсь — следовательно существую» покажется многим нелепой и комичной. Однако её менее строгая версия — «когда я влюблён, я чувствую себя более живым» вполне себе распространена.

Попытка объяснить, концептуализировать или хотя бы просто описать связь эротизации с ощущением подлинности существования себя и внешнего мира почти неизбежно завершится циклическим аргументом вида «либидо — про жизнь, а жизнь — про либидо», что достаточно печально.

Но мы всё же попробуем передать основные аспекты и характеристики этой связи.

Начнём с того, что эротизация обостряет восприятие (хотя бы в контексте своего основного влияния, хотя может снижать «разрешение эмоциональных датчиков» за пределами собственно эротического контекста): она делает возможным переживание достаточно ярких эмоций (а у некоторых — так и вообще «пиковых состояний») даже посреди «опостылевшей унылой повседневности».

При этом, что важно, такие эмоции могут иметь «положительную окраску» (сильных отрицательных найти всегда можно, а вот эти — могут быть достаточно редким ресурсом).

А поскольку ощущение «степени живости» нередко достаточно линейно перекладывается на количественную характеристику интенсивности ощущаемых переживаний, можно утверждать, что эротическая эстетика и сексуальный интерес могут способствовать ощущению «полноты жизни».

Однако это — самая простая, но далеко не самая верная иллюстрация описываемого принципа: и «уверенность в существовании» (проблема психотического уровня) не эквивалентна «чувствованию себя живым» (более «пограничная» заморочка), и подлинность (или хотя бы достаточная консистентность) внешнего мира никак этим не объясняется.

Для того чтобы подступиться к более фундаментальным аспектам, обратим внимание на то, как травматик вообще воспринимает мир.

На пограничном уровне можно говорить о боязни отвержения, осуждения, обесценивания и размывания с фоном.

В этом смысле эротические переживания (при благоприятном разрешении, конечно) могут добавить ощущения субъектности («я тот, — кто хочет её / его» — вполне себе идентификация, хотя и, скорее всего, врéменная), а также выделенности из фона, уникальности и / или даже [хотя бы ограниченной и утилитарной] ценности.

«Большая реальность себя» как субъективное переживание, таким образом, проистекает из возможности опереться на тот факт, что некто смог различить субъекта на фоне контекста, выделить его, — а значит, у данного травматика есть какие-то определяющие его признаки: для людей с пограничным уровнем организации личности вообще экзистенция в значительной степени основывается на наличии свойства различимости.

Переживание «более реального мира» обеспечивается [в том числе и] тем, что в этом мире появляется различимый (хоть немного) Другой. А обладающий свойством разложимости Другой даже в нереальном мире — кусочек реальности. Идеализация здесь помехой не является, как и обесценивание.

«Реальность» мира (и, в частности, Другого как его части) в данном случае имеет мало общего с объективностью, скорее это про достаточную уверенность в том, что сенсоры выхватили из огромного потока данных нечто, что, возможно, предаст и бросит, — но хотя бы не рассыпется при ближайшем рассмотрении.

Оно может иметь не те свойства, которые были приписаны его образу изначально, главное, чтобы одно из них оставалось инвариантным по отношению к углам обзора и степени вовлечённости — различимость, субъективная лёгкость выделения этого самого «нечто» (обычно всё же речь о каком-то человеке, но не обязательно) из остального контекста.

В данном случае эротизация является аналогом «окрашивания по Граму» из медицины: какие-то объекты оказываются «грамположительными», а значит — выделяемыми, и, следовательно, реальными.

На психотическом уровне организации всё несколько проще. Ощущения «достаточно достоверного существования себя и мира» вне психоза и при наличии у человека достаточно развитой привычки к рефлексии добиться в принципе невозможно.

Когда психотик не в психозе, он испытывает почти физические трудности и огромную усталость от попыток удержать «разваливающуюся» реальность. При этом внятного отделения «себя» от «мира» скорее нет, чем есть: тут бы хоть что-то ощутить «не-разваливающимся при отведении взгляда».

Эротизация помогает «сдерживать распадающийся мир»: за счёт способности придавать вовлечённости, сконцентрированности, сужения воспринимаемого контекста с одновременным углублением его анализа, но это всё — скорее «технические моменты».

Главным фактором, вероятно, является грубое и прямое аксиоматическое («нипачиму!») снижение уровня дезорганизующей неопределённости / тревоги.

Для достаточно сензитивного психотика эротизация кого-то или чего-то вообще может стать в некотором смысле метафорическим аналогом «мини-психоза»: как и паранойя / галлюцинации, она даёт возможность «не задумываться о том, реален ли я, и реален ли мир вокруг меня», этот вопрос просто уходит на второй план (даже если он изначально не был осознан субъектом, мы можем отследить это извне по поведению), уступая место другим, «более важным».

Кстати, это достаточно большой шаг к «психическому здоровью»: способность «не заморачиваться» — вообще характерная для обладающих им людей штука.

Можно спекулировать на тему «внутреннего содержания» этой аксиоматической уверенности (того самого «нипачиму»), но сложно представить себе модель, которая давала бы какие-то преимущества относительно предположения о способности к отвлечению и избирательности в обработке контекста, поэтому пока предлагаю им, этим самым предположением, и ограничиться.

Границы применимости, или секс ради / вместо безопасности

Итак, мы описали, пусть и с использованием большого (скорее всего, даже слишком большого) количества метафор и, к сожалению, без какой-либо внятной формализации, некие феномены, относящиеся к определённой группе людей.

При этом, поскольку описание получилось достаточно сильно опирающимся на интуитивное понимание читателем некоторых базовых принципов и понятий, и захватило (надеюсь, этого действительно удалось добиться), скажем так, мейнстримные закономерности с тотальным отказом от рассмотрения «достаточно далёких выбросов», необходимо хотя бы попытаться описать группу людей, в которой указанные закономерности будут определяющими.

В противном случае получится сепулькарий: мы нашли закономерности в некоей группе. А что за группа? Та, в которой есть эти закономерности.

Нельзя утверждать, что в практической психологии такая хрень серьёзно порицается (к сожалению), но и эстетичной её назвать тоже достаточно сложно, и хочется что-то сделать, чтобы хотя бы немного отойти от неё.

Итак, как мы могли бы описать эту искомую группу людей?

Наверное, начать имеет смысл с попытки определить свойства её элементов [ой, т.е., «людей в неё входящих», конечно же].

Первое, о чём следует сказать — в эту группу явно войдут «травматики» (люди, пережившие негативное воздействие достаточной длительности и интенсивности, и имеющие значительное влияние этого воздействия на дальнейшую жизнь, поведение и / или структуру психики).

Причём бóльшая часть рассуждений применима к людям, которых психиатры старой школы назвали бы «достаточно нарушенными» или «выраженно дезадаптированными» (а новых политкорректных аналогов, обладающих аналогичной точностью и понятностью, насколько мне известно, не придумали).

Итак, речь о «достаточно нарушенных травматиках». Что ещё?

Вероятно, требуется достаточно высокий уровень интеллектуальной сохранности, хотя, есть предположение, что при невыполнении этого условия описанные закономерности и свойства упростятся и станут более грубыми, но основные контуры сохранят (однако автор не имеет достаточно опыта и знаний, чтобы всерьёз выдвигать настолько сильные предположения).

Наиболее ярко описанные свойства, феномены и закономерности будут проявляться у людей, обладающих достаточно сензитивной нервной системой (обычно эти же самые люди оказываются достаточно тревожными, но это не является неотъемлемым фундаментальным свойством, контрпримеры возможны).

Т.е. типичный, «образцовый» представитель группы, о которой идёт речь, т.е. множества людей, к которым описанное в этом тексте хоть немного применимо — это сензитивный тревожный нарушенный травматик, сохранивший интеллект и некоторую способность к рефлексии.

Но это всё равно ещё слишком большая и разнообразная совокупность человеков, необходимы дополнительные уточнения.

Их можно получить, рассмотрев характер последствий «травмированности»: предполагается, что представленный в этом тексте взгляд на сексуальность тем более применим к конкретному субъекту, чем более верным является суждение о наличии у него «проблем с безопасностью» и «ощущения витальной угрозы».

В общем, это всё — скорее про тех, у кого травма оставила след именно в области способности к переживанию безопасности.

Ддаже если субъективно оно ощущается как проблемы с отвержением, на следующем шаге у этих людей мы обнаружим что-то вроде «если он(а) меня отвергнет, мне ж пиздец!» (в значении экзистенциальной угрозы и поистине непереносимого, — такого, что его нельзя перенести, — страдания»).

Если попытаться выделить некоторые более формальные критерии, получится сильно менее точное описание «области определения» этого набора рассуждений, но мы всё же попробуем, предупредив о малой вероятности успеха этой попытки, а также о том, что автору не удалось соблюсти единообразие «уровня формальности описания» и задачу его определения он малодушно переложил на читателя.

В описываемую группу скорее войдут «психотики» и «пограничники», чем «невротики» и, тем более, [полумифические] здоровые люди.

Для людей с заболеваниями вроде [К]ПТСР и / или личностных расстройств, вероятно, описанное будет являться более корректной моделью, чем для тех, чей диагноз лежит в области аутистического спектра или обсессивно-компульсивных расстройств.

Депрессивные и тревожные расстройства не являются сколько-нибудь определяющими.

Если говорить о расстройствах шизофренического спектра, то они, с одной стороны, повышают вероятность того, что описанное здесь будет хорошей моделью сексуальности людей, страдающих ими, а, с другой, — о том, что обнаружить описанное в этом тексте будет сложнее (какая там рефлексия о природе либидо, если у чувака негативная симптоматика фигачит?!).

Ещё одним критерием, приближающим конкретного человека к образу «характерного представителя целевой группы» является наличие склонности к злоупотреблению психоактивными веществами.

Но если бы по каким-то причинам потребовалось выбрать только один критерий, наличие сложностей в области «получения опыта проживания безопасности» было бы наилучшим выбором.

К сожалению, выделить более строгие (и, тем более, формальные) критерии применимости и более внятно описать её границы у автора не получилось.

Приведённая выше попытка задать границы применимости, к сожалению, не является достаточной, чтобы противостоять эффекту Барнума, но, хочется верить, что она делает этот текст хоть чуть-чуть более осмысленным и менее «психологическим» (в плохом смысле этого слова, можно подумать, у него другой есть, лол).

Я не такая! (с)

Ок, а как ещё бывает, и в чём вообще ключевая разница между описываемой группой травматиков и более «эмоционально зрелыми» / «сохранными» людьми в аспекте сексуальности и эротизация?

Первое, что бросается в глаза — это наличие (у первых — и, соответственно, — отсутствие у вторых) двух специфических «режимов функционирования и проявления» либидо (в узком смысле этого слова).

Все вы на одно лицо

В первом, который можно назвать «неперсонализированным компульсивным влечением», важнейшим аспектом является то, что внешний наблюдатель мог бы назвать «неразборчивостью», «отсутствием избирательности» и тому подобными штампованными идентификаторами.

К сожалению, подобные характеристики имеют достаточно долгую историю использования в качестве оскорблений, но придумывать альтернативные «политкорректные термины» не хочется — проблема-то не в конкретных словах, а в самой идее о том, что сексуальные предпочтения допустимо и целесообразно использовать в качестве повода (а то и причины) для оскорбления.

Поэтому предлагаю не тратить время на поиск «нейтральных формулировок» и рассмотреть явление по существу.

В описываемом режиме на первый план в целеполагании выходит удовлетворение эмоционального голода, причём голод этот соотносится с достаточно «ранними», «примитивными», «архаическими» аспектами психики — той самой «глубинной психологией», о которой так приятно рассуждать (никто не знает, что это такое на самом деле, а значит, можно нести любую фигню с умным видом, и доебаться до тебя будет сложно).

Этот голод — очень сильный, завязанный на самые базовые психические потребности, и если относящаяся к нему фрустрация длится достаточно долго, связанное с ним наблюдаемое поведение обретает черты передельной прямоты и грубости.

Здесь достаточно сложно удержаться от того, чтобы сказать, что «в этом режиме трваматику всё равно с кем совокупляться», ведь нередко оно именно так и выглядит (а то и ощущается изнутри), но всё же мы не должны использовать эту формулировку для чего-то большего, чем эксплуатирующее стереотипы указание на определённые формы сексуальности с целью совершения ещё одной попытки отделения их от иных феноменов.

При ближайшем рассмотрении выясняется, что это «всё равно» не является таковым в полной мере.

Нередко может присутствовать фигура ФП, которая явно и однозначно выделяется на фоне остальных, что уже опровергает идею о равноценности всех возможных вариантов.

Но есть и более важная штука — даже (или, может быть, — особенно) в этом режиме психика травматика действует ради удовлетворения каких-то своих (достаточно важных!) потребностей: а это означает, что те, с кем удовлетворить их по тем или иным причинам не получится, просто не включаются в выборку возможных кандидатов на сексуальное взаимодействие.

А вот в категорию объектов для эротизации — включаются, туда всё включается, но об этом — ниже.

То есть более корректное описание будет звучать так: в «неперсонализированном режиме» психика травматика рассматривает как возможный (и даже целевой) вариант сексуальное взаимодействие с любым человеком, вероятность «удовлетвориться об которого» оценивается ею как превышающая некоторое пороговое значение.

А вот что касается выбора между разными объектами, для которых оценка этой вероятности превышает заданный минимум, там да, уже не так важно. Почему?

Просто потому, что здесь речь идёт о том, чтобы удовлетворить витальные психические потребности: скорость и надёжность важнее тонких различий и непринципиальных нюансов.

Как физический голод требует насыщения, — и чем сильнее, тем более явным и менее нюансированным становится это требование, тем более смешно и нелепо выглядит идея насладиться вкусом, а не удовлетвориться самим фактом насыщения чем-то, достаточно подходящим для питания, — так и эмоциональная фрустрация по мере нарастания снижает важность не только форм удовлетворения, но и личностных качеств объекта.

Да, использование слова «объект» здесь вполне оправдано — это именно та самая объективизация.

Не полная, не тотальная (всё же требуется некоторая оценка данного экземпляра, чтобы понять, выполняется ли условие превышение минимального порога вероятности получить удовлетворение), но именно она самая — Другой в данном режиме воспринимается в первую очередь как инструмент, как средство для удовлетворения.

Ты на свете всех милее!

Впрочем, сложно осуждать травматика за такое отношение: всё же избирательность — привилегия сытых, или, возможно, точнее будет использовать слово «ожиревших»: не просто насытившихся, но пресытившихся.

Тонкие оттенки взаимодействия станут важнее позже (и не факт). Даже ФП в этом режиме воспринимается как средство и объект, а не как личность.

Единственное его / её / их отличие от «левых рандомных челов» — на порядки бóльшая количественная оценка вероятности получения удовлетворения.

Именно поэтому мы можем наблюдать такое [на первый взгляд странное] явление как быстрая смена ФП-шек у травматика.

Именно это — парадоксальная способность к объективизации и не-узнаванию человека, в отношении которого травматик проявляет предельно возможную вовлечённость и заинтересованность, и которому — хочет он того или нет, признаёт он это или нет, — присваивает наибольшую (из всех, кто не он сам) важность, — именно эта способность и является основным характерным признаком «второго режима».

В отличие от первого, который может быть назван «внеперсональным», второй уместнее именовать скорее «квазиперсональным», он вполне предполагает нацеленность на конкретного человека, вот только человек этот обслуживается не персональной моделью в психике травматика, а некоторым [не очень-то изменяемым] «дженериком».

Если присмотреться, окажется, что парадокса-то нет: да, мы сегодня можем наблюдать предельную вовлечённость, максимально возможную важность ФП для травматика, а завтра — тот же самый человек, который вчера был целым миром, — больше, чем миром, — становится элементом фона, серой массы, а Вселенную формирует другой человек.

Дело ведь в том, что ФП — это внутренняя категория, средоточие фрустрации, а носитель, живой человек, — не более, чем экран для проекции.

Никакого «предательства» и «переобувания в воздухе» не происходит — просто не нужно считать, что отношение важности и вовлечённости направлено на персону, а постоянство приверженности ФП (как психологической категории, а не к конкретной персоне) может сохраняться довольно долго.

В этом смысле способность достаточно долго ФП-шить кого-то лично (т.е. поддерживать относительно редкую сменяемость экрана для проекции ФП-как-образа-обещающего-насыщение) является однозначным индикатором того, что обладающей ею травматик смог найти какую-то [квази]адаптацию, позволяющую хоть немного эмоционально насыщаться.

В практическом плане это означает, что необходимо найти эту адаптацию (в терапии) и проанализировать: нередко именно она является основным препятствием на пути к изменениям — такая штука слишком важна, слишком сильно интегрирована с основными жизненно важными механизмами, чтобы вообще туда смотреть.

Вот только есть маленькая проблема: будучи неизменяемой (ну, практически), эта конструкция является оплотом (ну, или одним из основных факторов) стабильности, т.е. того непрекращающегося пиздеца, из-за которого травматик был вынужден прибегнуть к терапии (что бы ни подразумевалось под этим словом).

Как там у розовых поней?

Для того чтобы приведённое описание двух режимов работы сексуальности у определённой ранее группы травматиков не выглядело «совсем уж висящим в воздухе» целесообразно дать краткое описание альтернативных вариантов.

Ключевым отличием здесь следует признать «истинно-персональный» (в отличие от «вне-» и «квази-») характер как эротизации / либидо (в узком смысле), так и — шире — вовлечённости.

Внешнему наблюдателю проще всего заметить его проявление по количеству времени (его можно назвать «периодом вызревания чувства / интенции»), которое должно пройти, прежде чем человек будет готов к сексуальному / эротическому взаимодействию с новым партнёром.

Дело в том, что процесс узнавания Другого — штука не самая быстрая, и если у субъекта сексуальность имеет «высокоперсональный» / «избирательный» характер, добровольное осознанное согласие просто не может возникнуть раньше, чем партнёр будет выделен из фона и изучен достаточно хорошо (т.е. представлен развитой моделью внутри психики субъекта, если скатываться в репрезетационизм).

Важный момент: травматики, относящиеся к группе, которой посвящён этот текст, тоже ощущают и «выделение партнёра» и «изучение» и даже «узнавание», но есть нюанс.

Точнее — два: первый заключается в том, что там скорее работает проекция уже готового образа (и поэтому всё происходит быстрее), а второй — в том, что сам акт сексуального взаимодействия в гораздо большей степени является средством, а не итогом познания.

В этом смысле архаические лингвистические конструкции вида «И познал Каин жену свою» следует читать буквально: познание там не просто эвфемизм для совокупления, а именно указание на процесс изучения в некотором смысле (особенно если это в первый раз, конечно).

Т.е. в процессе происходит некоторое взаимное обогащение, взаимный обмен свойствами между проецируемым образом и выбранным экраном для проекций — это такой способ склеить одно с другим за счёт диффузии.

Это, кстати, ещё один из механизмов, толкающий травматика к тому, чтобы всё произошло быстрее, пока проецируемый образ ещё в принципе можно как-то «прикрепить» к выбранному экрану.

Люди, имеющие «менее травмированную» / «более сохранную» психику, не так сильно нуждаются в этом как в отдельной операции — у них проекция образа в значительной степени замещается достроением модели / репрезентации на основе изучения свойств Другого, и «склейка» происходит не «снаружи», а «внутри» (что намекает на «недостаточное количество себя» у травматиков, но это тема для отдельного текста).

Другим заметным отличием сексуальности «более здоровых людей» от описанной в этом тексте является подчёркнуто «не-компульсивный» характер: они реально могут откладывать такого рода взаимодействия.

Причём это справедливо (до некоторой достаточно существенной степени) даже в случае ФП (да, это суперспособность — отказать ФП-шке, но она существует).

Необходимо подчеркнуть: речь не про «отказ от» и не про «немедленную реализацию» — наиболее чистые паттерны по отношению к драйву, — речь о [кажущейся невероятной (для травматика)] способности ставить его (драйва) реализацию на паузу, не впадая ни в первую стратегию, ни во вторую.

I killed sex

Является ли целибат (или заявления о нём) однозначным критерием того, что субъект подходит под описание представленное в этом тексте?

Разумеется, нет: у человека может быть множество причин как для воздержания, так и для отрицания сексуальности на уровне деклараций — отсутствие в доступе подходящих и согласных партнёров, провокация окружения, построение специфического имиджа в целях безопасности — вариантов много, и приведённым списком их многообразие не ограничивается.

Но всё же было бы ошибкой не упомянуть о том, что в некоторых случаях осознанный отказ от сексуальности может свидетельствовать о том, что она работает у человека схожим с описанным в этом тексте образом.

Для начала снова вспомним Янга, который популяризировал разделение копингов по отношению к схеме на реакции капитуляции, гиперкомпенсации и избегания.

Если применить это разбиение к стратегиям работы с драйвами (Янг вряд ли обрадуется произвольному такому расширению границ применимости), то можно сказать, что описанные ранее паттерны поведения относятся скорее к реакциям капитуляции [перед мощью Эроса].

Однако это не единственно возможный вариант.

Как могла бы выглядеть гиперкоменсация?

Ответ довольно очевиден — как перенесение эротизированного восприятия и сексуального влечения в область Тени (в смысле вынесения за рамки фокуса внимания и области признаваемого).

Избегание должно давать в конечном итоге такой же результат, но иными методами: вместо активной конфронтации для избегания используются более пассивные формы — рационализации, отвлечение и т.п.

На первый взгляд может показаться, что способность противостоять драйву такой силы следует интерпретировать как свидетельство достаточно большой силы Эго / эмоциональной зрелости / сохранности психики.

Но это не так: перенесение Эроса в Тень — происходит не от избытка силы, а от недостатка.

Как бы ни была странна́ сексуальность травматиков, к каким бы разочарованиям она ни приводила, всё же там возможны краткие, часто — обманчивые, но всё-таки — периоды ощущения эмоционального тепла (от себя к Другому, а иногда даже и от Другого к себе).

И для того, чтобы выдержать это тепло требуется достаточно высокий уровень выносливости, большое количество «психической силы» (способности переносить боль и фрустрацию). Гораздо более высокий, чем для того, чтобы попытаться диссоциировать / заглушить часть себя.

В моменты разочарования и ретравматизации, связанной с сексуальностью, травматик, впадая в регресс, переходит именно к попыткам использования стратегий избегания и гиперкомпенсации — именно потому, что отсутствие контакта с либидо (в широком смысле) выдерживать проще, чем наличие: нет контакта — нет фрустрации в этом контакте.

Это (отказ от взаимодействия с этой стороной себя и мира) — достаточно надёжный способ защититься от возможных травм.

Но, — как и всякая надёжная защита, — такой способ имеет очень высокую цену: пока травматик его использует, он(а) лишается возможности получать всё то, что Эрос даёт тем, кто не отказывается от него (см. выше).

Нет, разумеется, эротическая / сексуальная сфера — не единственный источник ощущения заботы, принятия, безопасности, стабильности и прочего — такое утверждение было бы не только смешным, но и ложным.

Но сложность в том, что иные источники нередко бывают недоступны травматику, и на практике часто получается так, что принципиальная возможность есть, а фактической — нет.

Эротизация / сексуализация «неподходящих» объектов по природе своей является передельным проявлением «неперсонифицированной» эротизации травматиков: когда не только конкретные персоналии не являются критически важными, но и такие вещи, как принадлежность к человеческому роду или вообще к категории живого — не являются определяющими — чистое искусство, предельная абстракция

Дрочить на Кнута — это круто! (c)

Было бы большой ошибкой, рассматривая механизмы работы сексуальности травматиков, ограничиться только и исключительно эротическим восприятием людей и половым влечением к ним.

Дело в том, что люди, принадлежащие к описываемой группе, имеют достаточно странное [на взгляд тех, кто не они сами] свойство — способность к эротизированному и / или даже сексуализированному восприятию объектов, традиционно не очень-то ассоциированных с таковым: предметов, рельефа, животных (нет, речь не о зоофилии), идей и подобного.

В мировой литературе достаточно много примеров: автору на ум приходит «Проступок аббата Муре» — наиболее забористая порнуха, которая ему попадалась (не в том куске, где Серж с тянкой трахается, а в том, где он молится). Читатель может подобрать свои примеры — благо их достаточно много.

Как это ощущается изнутри? В зависимости от уровня фрустрации (в первую очередь, конечно, эмоциональной — в основном речь о потребности в безопасности): чем он выше — тем более буквально.

Достаточно сложно описать весь спектр возможных переходных состояний, поэтому предлагаю ограничиться рассмотрением некоторых наиболее характерных точек на этой шкале.

В наиболее явном и наивном / буквальном проявлении способность к эротизированному восприятию «неподходящих объектов» выражается в том, что субъект способен получить опыт переживания сексуального возбуждения при восприятии чего угодно.

В прямом смысле — возбудиться, глядя, например, на табуретку, в больше, чем не сосредотачивая внимания на чём-либо.

Это несколько отличается по ощущениям от переживаний, возникающих в отношении «подходящего» (с учётом сексуальной ориентации и кинков конкретного человека) объекта.

Ключевое отличие можно сформулировать так: подобные состояния не имеют следствием внятной релевантной интенции.

Если гетеросексуальный мужчина-травматик переживает эротизированное восприятие нравящейся ему женщины, его психика конструирует связанные с этим побуждения — совокупиться, познакомиться, тактильно провзаимодействовать, — не так важна конкретная реализация как принцип: построение фантазии / желания, которое может быть описано в виде набора конкретных действий (как императивная реализация алгоритма, ага).

В случае же направленности на «неподходящий» объект такой интенции не возникает, а напряжение, изменение состояния сознания и прочие спецэффекты — сохраняются.

В случаях, когда эмоциональная фрустрация ниже, этот феномен проявляется не так прямо: сексуальное возбуждение как таковое может вообще не возникать (или не регистрироваться самим субъектом): акцент ставится не на секс, а на повышенную чувствительность восприятия — как «сенсóрную», так и «вычислительную».

Наверное, о чём-то таком говорил Хоффман, описывая феномен, названный им «визионерским восприятием»: субъективно он переживается как повышение количества информации, поступающей от сенсоров (зрительного, слухового и всех остальных) с одновременным ускорением и усложнением обработки этого потока.

Кто-то называет такие состояния «изменёнными», кто-то «вдохновением» (впрочем, есть основания полагать, что под этим термином собраны феномены различной природы), кто-то «пиковыми состояниями» (и снова, здесь возможна путаница).

Звучит довольно странно: «визионерское восприятие — это про секс? чо за бред!», но это лишь следствие игры с терминологией и традиционного смещения понятий либидо (в узком смысле) и Либидо (в широком смысле, предлагаю начать писать его с Большой Буквы, чтобы хоть как-то различать их между собой).

И если указанные состояние связывать не с совокуплениями-как-гимнастикой, а с Либидо, которое есть метафора воли к жизни, творческого начала и всего такого, то всё становится на свои места.

Важное замечание: разумеется неверным было бы утверждение о том, что только травматики и способны быть «захваченными», увлечёнными и заинтересованными чем-либо. Равно как неправильно говорить о том, что только они способны к творчеству, «вдохновению» и «пиковым переживаниям». Просто текст о них, поэтому только они здесь и рассматриваются.

За чистоту помыслов, терминов и смыслов

Вообще говоря, следует признать: обращение с терминологией в данном тексте можно (и нужно!) назвать вольным, даже слишком вольным.

Эротизация, сексуализация, сексуальное влечение, эротизм, Эрос и много других пафосных слов используются то как синонимы, то как метафоры, то — неожиданно — оказывается, что их следует различать, полное терминологическое блядство.

В оправдание автора можно сказать, что и сами феномены, описанию которых посвящён этот текст, очень сильно зависят от контекста.

Либидо (в широком смысле), будучи указателем на манифестацию Жизни в человеке, имеет свою динамику, обладает высокой изменчивостью, и, к сожалению, любые попытки зафиксировать строгие и однозначные терминологические толкования используемых слов неизбежно приведут к тому, что часть этой динамики будет утеряна.

Точнее не так: «любые попытки в исполнении автора», возможно, кто-то сможет составить какие-то «системы диффуров», которые будут описывать её с достаточной полнотой и строгостью одновременно, но автор не осилит такое, а потому вынужден пользоваться метафорами.

И всё же попытка внести хоть какую-то ясность будет проявлением хоть какого-то уважения к читателю.

Если с видами либидо мы хоть немного разобрались ранее, разделив его на либидо (в узком смысле — как сексуальное влечение) и Либидо (как метафору динамики жизни — в широком смысле), то с остальными понятиями путаница сохраняется на протяжении всего повествования.

В первую очередь это касается «эротизации» и «сексуализации». Для иллюстрации различий между ними проще всего представить ещё одну шкалу, на которой эти понятия являются крайними точками.

По мере движения от первой из них ко второй уровень конкретности и целенаправленности будет увеличиваться, как и избирательность направленности (на «подходящие объекты»), а универсальность применимости, — наоборот, — снижаться (эротизировать ветер сильно проще, чем испытывать к нему непосредственно сексуальное влечение).

Остаются метафоры вроде «Эроса», «Жизни», «Динамичности», но они — метафоры, и всё, что здесь можно сделать — это понадеяться на том, что они хоть немного лучше пресловутого котёнка с дверцей, и в семантическом пространстве читателя указывают не на совсем уж нерелевантные участки.

И что же делать?

Понимать.

Понимать, что эротизм у травматиков — это достаточно глубокая (в том смысле, что если принять иерархичность организации психики, то она будет затрагивать самые «нижние» её этажи) штука.

Поэтому ассоциированные с ней вопросы, проблемы и сложности имеют большу́ю важность, а терапевт, рискнувший работать с ними, вынужден будет принять достаточно высокие риски ретравматизации и вообще ухудшения самочувствия клиента (в любых хоть немного вменяемых критериях оценки).

Кажущаяся [неспециалистам] «лёгкость», «поверхностность», «ветренность» и «несерьёзность» сексуальных взаимодействий таких людей — кажущаяся: это тупо ортогональные шкалы, и путать уровень «персонифицированности» («насколько важно с кем») и глубины («серьёзности» процессов в контексте возможных последствий) — не следует.

В описанной группе людей эротизация и сексуализация — это не про «засунуть что-то куда-то», а про удовлетворение базовых эмоциональных потребностей, отсюда и достаточно высокая драматичность связанных с этой сферой историй и событий.

Закончу совсем банально — штука важная, и относиться к ней следует соответствующим образом.

Давайте попробуем расширить область рассмотрения, включив достаточно адаптированных людей: тех, кого не разрывает ежесекундно от нестерпимой внутренней боли, у кого вопросы физического и психического выживания уже ушли на второй план (или всегда были где-то на периферии).

Может показаться, что у этих-то людей точно всё хорошо, и пространства для психоанализа (в самом широком смысле этого слова) на этой территории нет.

Но это не всегда так.

Бывает, что явных проблем нет, но равным образом нет и состояния удовлетворённости.

И я сейчас не о том, что «кому-то жемчуг мелковат», я о достаточно тяжёлом хотя и плохо определяемом смутном, но гнетущем ощущении, что чего-то не хватает.

Да, возможно, кому-то описанные проблемы покажутся не слишком-то страшными, но люди, которые с ними сталкиваются, меньше всего хотели бы получить обесценивание своих переживаний.

Явления и процессы, о которых мы будем говорить далее, хоть и отличаются от боли травматика, переживающего разрыв с ФП, с одной стороны, и от ужаса столкновения с психотическим хаосом — с другой, в категории «приятных» или «лёгких» переживаний уж точно не входят.

И да, это будет серия постов, объединённых общим тегом «#следующийуровень», а текст, который вы сейчас читаете — первый в ней.

О чём речь

Цитата, вынесенная в заголовок, наверное, наиболее точно отражает суть явления, и добавить что-то по существу представляется довольно сложной задачей.

Кто-то описывает это как ощущение того, что «жизнь проходит мимо». Кто-то как «скуку» и «потерю любопытства к себе и миру».

Некоторые говорят о «кризисе среднего возраста» и «снижении гормонального фона» (достаточно бессмысленная именно в такой формулировке фраза, но мы на неё смотрим с позиции психологии и метафор, а не со стороны эндокринологии).

Можно услышать описания этого явления в отсылках к тоске по уходящей молодости, в ностальгии по прежним временам / окружениям, в страданиях по утраченным «отношениям» и т.п.

Порой это состояние описывают терминами вроде «выгорания», «недостатка эмоций», «пресности», «пресыщенности бытом» или просто «отсутствием всяких чувств».

Разумеется, все приведённые выше примеры не являются терминологически корректными: они допускают множественное толкование и, строго говоря, могут отсылаться к очень разным явлениям (которые ещё и описать можно в рамках очень разных моделей / словарей), но, возможно, настроение того, о чём мы собираемся поговорить, удалось передать хотя бы в общих чертах.

В рамках данной серии постов я предлагаю рассмотреть класс переживаний, которые, во-первых, не удаётся, по крайней мере, с первого раза, сформулировать в виде конкретных запросов, а, во-вторых, направленных не (или хотя бы не только) на утоление голода (физического, эмоционального), а на нечто большее.

Речь идёт о состояниях, в которых психика уже находится на том уровне удовлетворённости, когда может себе позволить думать о чём-то, кроме безопасности и немедленного насыщения.

Именно тут, если верить расхожему мнению, может начинаться творчество: сложно творить, когда у тебя нет сил пошевелиться.

Но блядство в том, что наличие сил, достаточных для передвижения не делает само по себе из человека художника или поэта. Да и программиста не делает, чего уж там.

Некоторая сытость необходима для перехода от стремления к потреблению — к воле, направленной на созидание. Необходима, но явно не достаточна.

Сытые (и в буквальном физиологическом смысле, и в контексте эмоциональной метафоры) люди тоже могут страдать.

А мы, в свою очередь, можем попробовать построить некоторые модели явлений, стоящих за этими страданиями, и посмотреть, что из этого выйдет.

Между болью и счастьем

Наверное, намного более корректным и аккуратным названием была бы формулировка «Между фрустрацией и удовлетворённостью», но кликбейтный заголовок не только привлекает (надеюсь) внимание, но и в некотором смысле отражает определённые аспекты обсуждаемого явления.

Если человек, испытывающий сильную эмоциональную боль или фрустрацию, может достаточно легко сформулировать желание «прекратить это», и ме́ста под какие-то смутные переживания о том, что «что-то не так» там не очень много, то отсутствие явных причин для недовольства воспринимается более сложно.

Немалое количество сложности добавляют этические соображения — все эти стоицизмы, эпикурейства, ницшеанства и прочие околомировоззренческие конструкты.

Не вдаваясь в суть тех или иных построений, сфокусируемся на другом: нередко они используются для того, чтобы убедить себя в том, что «всё и так хорошо» (даже если изначально они были совсем не о том).

Логика проста: если я не могу внятно сформулировать, что именно не так, значит, всё ОК.

Ну, или хотя бы просто приемлемо.

А если буду долго безуспешной искать «логическое обоснование», и каждый раз не находить его, то, может быть, и это самое «непонятное ощущение пропуска всего самого важного» куда-нибудь денется.

И нельзя сказать, что этот расчёт совсем уж ошибочен. Конечно, денется: в раздражительность, в психосоматику, в мнительность и придирчивость — вариантов много.

Вообще, это состояние, пространство между «положительными» и «отрицательными» пиками — довольно странная штука.

Наверное, самое сложное в нём — то, что оно (по качеству субъективных переживаний) сильно неоднородно: всё же есть разница между «размеренной праздностью» и «раздражительной слабостью» (например), хотя ни ту ни другую обычно не относят к пиковым переживаниям.

Однако описать эту разницу бывает непросто, что в сочетании с немалой симпатией к волюнтаризму и основанным на нём решениям даёт интересный эффект: немалое количество людей вместо того, чтобы разобраться, что же это за «странное ощущение нехватки непонятно чего», начинают активно убеждать себя в том, что они его не испытывают.

Нередко бывает так, что находится немалое количество внешних агентов — коллег, завистников, родственников, психологов и прочих желающих отхватить свой кусок ресурсов, — которые валидируют такой подход.

Зачем это им?

Кто-то имеет прямую выгоду: коучи, тренеры, психологи и прочие психотерапевты обычно получают оплату до совершения работы, а потому волюнтаризм у них (нас) в почёте: склонному к нему человеку проще продать «техники», «курсы» и «тренинги» (вера в то, что можно определённым образом напрячься и заставить себя не чувствовать того, что чувствуешь, — прекрасная платформа для продажи).

Кто-то, осознанно или нет, пытается реализовать некую систему коллективной взаимной валидации: «сегодня я тебе скажу, что у тебя всё хорошо, и ты зря заморачиваешься, а завтра — ты мне».

Кто-то просто разговаривает не с собеседником, а с собственными проекциями (впрочем, это вообще универсальный трюизм, люблю его).

Как бы там ни было, немалое количество людей в вопросах интерпретации / классификации таких переживаний испытывает скрытое или явное давление: со стороны окружающих, интроецированных установок и т.п.

Эта динамика любопытна ещё и тем, что там пространство для такого давления вполне себе есть: ощущения-то нечёткие, неявные, смазанные («а может, их и нет вовсе? может, показалось, а? всё ж хорошо у меня, только скучно / голова болит / выпить хочется»).

Можно, конечно, принять на вооружение противоположную максиму и считать, что всё, не являющееся яркой удовлетворённостью, — есть фрустрация.

Но тогда довольно легко оказаться примерно там же, где и в первом случае: в психосоматике, мнительности и требовательности к другим / среде.

Читатель закономерно спросит о том, что в этом плохого?

Да, собственно, ничего, кроме того, что все эти штуки, являясь неплохими костылями, не позволяют ни определить проблему, ни решить её (впрочем, это тоже не всегда верно: порой они толкают на отыгрывание, в процессе которого открываются новые данные).

На этом этапе хочется выразить уважение ДБТ-шникам (не ожидали, да?!) с их нарративом о целесообразности совершенствования навыков использования пациентами собственных датчиков распознавания и именования эмоций, но про «инвентаризацию» мы поговорим далее.

Здесь же хочется спрятаться в уютный и знакомый психоанализ (точнее — в т.н. «глубинную психологию») и задать вопрос: нельзя ли пользоваться простой эвристикой — если нечто действительно и на самом деле не парит, то и мысли к этому (чем бы о нём ни было) возвращаться не будут, и «непонятные ощущеньки неопределённой недостаточности» пройдут сами, без какого-то риска возвращения?

В таком случае на транзиторные феномены проще забить, а вот с более чем-то постоянным — разбираться отдельно.

====

Продолжение — в следующих постах серии. В частности, во втором — поговорим о мерисьюшности и стремлении к аутентичности.

Нагляднее всего, разумеется, это происходит в т.н. «близких взаимодействиях» (речь в первую очередь о созависимости, терапии и детско-родительских отношениях), но какие-то отдельные элементы, а также образ общих тенденций, описанных в этом тексте, можно проследить практически в любом формате, обеспечивающем хоть немного длительности и вовлечённости участников.

Принятие

Психологи, по крайней мере, некоторые, любят говорить о принятии. В их работах — книгах, статьях и монографиях можно встретить упоминание о концепции т.н. «безусловного принятия».

Сложно описать, что это такое, феноменологически, поэтому авторы обычно отталкиваются либо от культуральных стереотипов («только мама не забудет — не предаст»), либо от субъективных ощущений «принимаемого» («безусловное принятие — это когда у тебя нет сомнения в том, что тебя примут любым»).

Второе выглядит совершенно недостижимым на практике. Принимающая сторона всегда (если мы говорим о реальных людях) имеет свой набор психотравм, триггеров и прочих механизмов, делающих некоторые действия Другого неприемлемыми.

Для кого-то примером таких действий может быть прямой обман, для кого-то изменение ИМТ ФП-шки, для кого-то разница политических взглядов и т.п.

Суть в том, что любой человек, даже самый созависимый и жертвенный, имеет некий предел того, что с ним можно сделать, не разрушив взаимодействие.

На первом уровне всё просто: есть этически неприемлемые штуки («я узнал, что по ночам ты душишь котят, всё, мы не можем быть вместе»), есть слишком болезненные («я тебя ФПшу, но еженедельное сексуальное насилие — это слишком, я не выдерживаю»).

На втором, как обычно, всё интереснее: любое взаимодействие требует некоторых затрат на своё поддержание (коммуникативных, эмоциональных, ресурсных), и когда эти затраты в оценке долго- и среднесрочной перспективы начинают превышать ожидаемый профит, бессердечный принцип экономии ресурсов просто вырубает нафиг все интенции в данном взаимодействии участвовать.

Выгоревшее топливо

Здесь хочется остановиться подробнее. Любая не-виртуальная близость (даже не обязательно ФП-шенье и созависимость, просто некоторое достаточно глубокое общение) основывается на «обещании».

Травматику тяжело ФП-шить, ему больно от близости, но его туда тянет. Не всегда, иногда ему удаётся успешно диссоциировать на некоторое время, иногда срабатывают стратегии отвлечения, но рано или поздно он снова и снова оказывается вовлечённым в поиск этой самой близости.

Зачем она ему? Есть разные модели: рескриптинг сценариев, сформированных на ранних этапах онтогенеза, замещение задачи по формированию идентичности, поиск достаточной уверенности в собственном [психологическом / эмоциональном] существовании и его (этого существования) характеристиках.

Если посмотреть на эти модели чуть дольше, чем они того заслуживают, можно заметить общий базис — они все про утоление некоей фрустрации.

У травматика нет чего-то (здесь можно долго дискутировать о том, чего именно, но мы этот увлекательный этап пропустим), ему хочется, чтобы оно было, и кажется, что во взаимодействии с Другим это нечто может быть обретено.

Именно это ожидание удовлетворения и можно рассматривать как «топливо» для взаимодействий (за рамками узкофункциональных типа «продайте мне бутылку минералки») травматика.

Метафора «топлива» — некоего «энергоносителя», который приводит в возвратно-поступательное движение психику (а через неё — нередко — и тушку) травматика, выглядит вполне достаточной для описания интересующих нас в рамках данного повествования процессов.

Во-первых, количество топлива конечно. Травматики, конечно, травматики, но до какой-то степени механизмы формирования усталости и разочарования (снижения оценки уровня вероятности и размера возможного выигрыша) — работают.

Работает и банальная оценка соотношения «а что я за это получу» к «сколько мне придётся для этого вложить».

Иногда (особенно самому субъекту) кажется, что нет, но работает, иначе все бы оставались в первых же абьюзивных отношениях (для многих — детско-родительских), не перебирая ФП-шек, партнёров, кумиров и прочие заместители.

Во-вторых, уровень «топлива» можно пополнять. Т.е. повышать эти самые оценки вероятности и размера удовлетворения.

В-третьих, со временем, если уровень топлива не повышается, он всегда снижается. Хвала небесам за то, что это так

Некоторые формы поведения расходуют его в большей степени (например, оттормаживание себя от попыток удовлетвориться), некоторые — в меньшей (например, перевод взаимодействия в сферу воображаемого нефигово так его экономит, поэтому порой виртуальные ФП-шки оказываются самыми долгоиграющими).

Но общее количество его — снижается всегда (правда это не означает, что всегда быстрее, чем пополняется — дельта может быть с любым знаком).

Механика «ближе-дальше», столь часто используемая травматиком, среди прочего решает задачу «пополнения топлива».

Торг и обман

Возможно, не все (но определённо многие) травматики понимают (или просто ощущают интуитивно), что уровень их внутреннего эмоционального голода настолько высок, что его удовлетворение возможно только в каких-то достаточно экстремальных формах.

Кто-то впадает по этому поводу в самоосуждение и считает себя «неправильным», кто-то идёт по пути гиперкомпенсации и «размещает это на знамёнах», немалая доля травматиков останавливается на уровне деклараций отсутствия интереса к теме.

Но как бы там ни было, голод есть, понимание того, что в попытках насытиться можно и разрушить Другого — тоже, а достаточного волевого контроля над собственными импульсами — нет.

Если пропустить этап с «я просто не буду приближаться ни к кому, чтобы не разрушить», то в итоге травматик обычно приходит к идее торга / обмена (если не пропускать — получим тот же самый вывод, просто больше времени потратим на дискуссию).

Она логична: если мне (в данном случае не лично мне, а вообще) требуется что-то достаточно сложнополучаемое, нечто дорогое и вообще опасное для Другого, да ещё и добровольно данное (немногие из нас способны на настоящее насилие без попыток оправдания), вполне естественным является предположение о том, что это нечто можно обменять на что-то равноценное.

Но у травматика у самого довольно мало чего есть, и полноценно участвовать в обмене ему сложно.

Особенно с учётом того, что коннектиться он пытается обычно с таким же травматиком, которому тоже очень много нужно для насыщения.

Вот тебе, Боже, что нам негоже

Что же делать, как же быть?

Всё ж просто: можно давать другой стороне не то, что ей нужно а то, что сам травматик может давать.

В целом ничего ужасного в этом нет вроде бы похоже на свободную честную сделку. Но и тут есть детали, в которых можно разгуляться.

Во-первых, травматики склонны проецировать всякое, включая собственные пожелания.

Нередко к проекции добавляется фильтрация со стороны Супер-Эго, и тогда образ Другого обогащается некоей «рафинированной» версией того, чего самому травматику бы хотелось.

Часть потребностей, не проходящих через сито «приемлемости всей этой хрени в образе себя», убирается в теневое, а оставшееся заряжается в пушку категорического императива и (явно или неявно) постулируется в виде принципа «ему / ей важно, чтобы X, и я этот X непременно дам, это ценно, а потому взамен есть шанс получить нужный мне Y».

Проблема тут в том, что Другому этот самый X может быть нафиг не нужен. Не потому, что плох, а потому, что фрустрация в другом.

Во-вторых, поскольку обычно вторая сторона действует примерно так же, акт осознанного обмена равноценными штуками становится невозможным.

Каждый, осознавая это, или нет, пытается получить что-то неназываемое, каждый пытается взамен дать нечто незапрошенное.

Хочу, чтобы ты гладил(а) меня, пока я тыкаю в тебя ножиком

Ок, а чего же травматики хотят получить?

Разумеется, делать обобщения настолько больших групп людей — хреновая затея, но у нас тут статья в бложике, а не научная работа, поэтому попробуем выделить некоторые тенденции (с полным пониманием того, что «статистические выбросы» существуют и могут иметь большое значение в локальных контекстах рассмотрения).

Чувствуя неутолимый эмоциональный голод, травматик хочет избавиться от фрустрации.

Часто (но не обязательно) это формулируется как вопросы «важности», «нужности», «эффективности», «достаточности», «безопасности» или (в менее конкретизированном виде) «тревоги».

В этом контексте формируется инфантильная (и порой — бессознательная) фантазия об «ультимативном эксперименте» — некоем способе окончательно убедиться в собственной «таковости» («да, я достаточно хорош / интересен / [или просто —] есть»).

Эта идея подкрепляется как повседневным профанным опытом обывателя («залез в карман — убедился, что денег нет: проверил»), так и культуральным контекстом («умные люди не верят домыслам, они стараются основывать суждения на эмпирических даннных»).

Получается адский микс из инфантильного драйва и механистичных рационализаций. Уже само по себе звучит как идеальный рецепт зафейлить что угодно, но давайте попробуем разобраться.

Стремясь получить опыт ультимативного удовлетворения, который «уж точно докажет всё, что нужно доказать» и даст отдых от фрустрации, травматик создаёт развитую систему ожиданий, в основе которое лежит требование акта жертвы со стороны Другого (а чаще просто и без пафосных прописных букв: от другого травматика).

Но что будет достаточной жертвой? Что сможет насытить бесконечный голод? Тут явно не обойдёшься принципами «взаимного уважения» и «конструктивной коммуникации».

Дай мне то, чего у тебя нет

Здесь нужно большее: нечто такое, что сложно было бы обесценить (представляете сложность задачи: что-то, что опытному травматику будет сложно обесценить, лол).

На ум приходит слово из другого семантического поля: чудо.

И судя по всему, это не какая-то специфика работы ассоциативного аппарата автора данного текста: травматики реально ожидают чуда.

Здесь хочется начать вещать про архетипы и паттерны психики, закрепившиеся в культуре, но это сильно увеличит повествование, поэтому просто сделаю отсылку: превращение, метаморфоза — достаточно прочно ассоциированные с «чудом» понятия.

Эмоционалка не очень придирается к логичности своих построений: там рулит символизм и ассоциативность, а потому не следует искать прямые причинно-следственные связи в психической динамике травматика, лучше приберечь эту методологию для других этапов.

Исследование инфантильного, эмоционального и бессознательного до некоторой степени целесообразно производить другими инструментами: даже Фрейд со своими «свободными ассоциациями» был не так уж и неправ.

И травматик, даже если он ни разу не психоаналитик, так и делает, формируя некий образ упомянутого выше Конечного Подтверждения: «Если я действительно важен, изменись для меня».

«Восстань, — перейди из неживого в живое». «Обрети свойства, которых не было». «Исправь неисправимое и исцели меня этим».

Но мы живём не в мире пафосных метафор Холлиса. И в реальных условиях всё это трансформируется до вполне применимой на просторах родных Мусохрансков запрос: «Дай мне то, чего у тебя нет».

Не «что-то важное», даже не «святое-сакральное», а тупо то, чего нет. Чего принципиально не можешь дать.

Не, конечно, если описывать это чуть аккуратнее, формулировка будет другой: стремясь обрести символическое подтверждение собственной состоятельности / важности / существование, травматик запрашивает у Другого что-то отсутствующее, причём не просто «закончившееся» или «никогда не наличиствовавшееся», а нечто такое, чего «нет и быть не должно».

Наивное прочтение легенды об Аврааме, приносящем в жертву Исаака, — оно вполне про это.

У Авраама не было никаких интенций к убийству первенцев, это (по контексту) было крайне нежелательным действием для него, а тут Ветхозаветный Травматик такой — хуякс — и «сделай это для меня».

В бытовом контексте эти требования могут быть самыми разными: от «поддержи деятельно определённое политическое движение» через «заведи со мной детей» и до «докажи ради меня теорему».

Конкретика определяется контекстом формирования и существования запрашивающего, но это лишь оформление: как именно будет составлен запрос.

Динамика же имеет более глубокие формы: суть здесь в том, что травматик своей идеально отточенной чуйкой выживальщика всегда найдёт, чего именно нет у Другого. И / или выберет такого Другого, которому дать это будет наиболее сложно, из всего доступного контекста.

Если Алисе вот-совсем-никак невозможно отказаться от карьеры, Ева будет запрашивать именно этого. Бобу же, который очень привязан к семье, и который и так толком не работает, достанется совсем другой запрос, что-то на тему «Брось их, поехали в Мексику со мной».

Смысл в том, что это всегда акт принятия через достаточно сильное самоотрицание (со стороны Другого).

Тут возникают ассоциации с разного рода насилием, и они часто бывают небеспочвенными (просто следует сказать, что не всякое насилие основано только на этом механизме, бывают и другие).

Насилие здесь двухкомпонентное: простого разрушения недостаточно, разрушение несёт успокоение и конечное снятие фрустрации (вопрос идеологии, но я исхожу здесь из позиции о том, что смерть окончательна).

Сильное, но не фатальное разрушение выглядит интереснее, но и его мало: жизнь после него вполне бывает «вегетативной», лишённой творческого начала и яркой либидиозности.

Поэтому и трансформация: разрушиться ради Другого, а потом ещё и зажить в новой форме (ради него же).

Ну, чем не прекрасное? Тут и жертва, и искупление («я являюсь частью превращения Другого в нечто более совершенное»), и волшебство («Вот оно не могло совсем никак случиться, а случилось»).

Угадай, чего я хочу

Однако наши социокультурные коды и коммуникативные протоколы сформировались таким образом, что травматик, который рискнёт выйти (в соответствии с принципами ННО) с прямым корректным запросом, вероятнее всего, получит по морде отказ.

«Давай я запрошу что-то неприемлемое и невозможное для тебя, ты это сделаешь, я наемся и, вероятно, свалю в закат, но, может, и нет, если сочту тебя перспективным(ой) на получение ещё чего-то такого» — звучит честно и подкупает, но строить на таком маркетинг, скорее всего, будет не очень эффективно.

Кроме того, прямота транзакций в значительной степени убивает магию.

Мы же не будем наивно полагать, что это только один такой гениальный Розенберг додумался говорить всё прямо и по делу, и теперь достаточно просто донести его прекрасные идеи до каждого хутора, и всё заработает, правда?!

Сам акт прямого формулирования запроса уже в значительной степени обесценивает его (равно как и действия по его удовлетворению): «если бы травматик был достаточно важен для Другого, этот самый Другой мог бы и догадаться, всё же так очевидно».

Кстати, это — ожидание «угадывания» — один из механизмов, по которым мы выбираем в жертвы партнёры по близкому взаимодействию людей, которые не слишком-то отличаются от нас самих по уровню «нарушенности».

У более «сохранного» человека просто нет таких потребностей и опыта их проживания, чтобы понять, а более «нарушенному» просто не до того — он ещё не осознал, что X (который мы хотим получить) важен, и осознать этого не может.

Но вернёмся: раз уж травматик верит, что «спасти его может только и исключительно настоящее чудо», то снижать «количество волшебства» ему нет никакого смысла.

Все эти штуки, которые принято приписывать гендерным стереотипам, инфантильности и прочим нерелевантным характеристикам, в действительности имеют большую психологическую значимость: я не скажу Другому прямо о том, что мне надо, не потому, что тянка (тем более что нет) и даже не потому, что инфантилен, а потому, что проговаривание — первый шаг к обесцениванию.

Ничего не вижу, ничего не слышу: диссоциашки

Но не обесцениванием единым защищается травматик. Прямое проговаривание, внятная формулировка запроса требует знания о том, собственно, в чём именно запрос заключается.

С одной стороны, в этом нет проблемы: многие готовы признать, что хочется меньше тревоги, больше компетентности и важности. Но, с другой, «заземляться» — проецироваться на конкретный контекст физического мира — эти штуки могут совершенно по-разному.

А форма — она тоже имеет значение. В форме дохрена символизма, и по информационной нагруженности она может даже уделывать «содержание».

И акт «оформления» — определения из бесконечного множества возможных вариантов какого-то узкого диапазона вполне конкретных видов — уже сам по себе несёт опасность для травматика.

С одной стороны, он возвращает внимание к той бездне фрустрации, к вечному голоду, от которого так тяжело отвлечься, с которого так сложно переключиться на что-то иное.

С другой, он лишает прекрасной неопределённости: чем конкретнее сформулировано желание, тем лучше видно (самому субъекту), что эффект любого представимого конкретного акта будет ограниченным: после «коллапса неопределённости» остаётся меньше белых пятен, в которые можно впихнуть достаточно правдоподобную инфантильную надежду на чудесное исцеление и освобождение.

В некотором смысле мы запрашиваем странное не потому, что неспособны дать внятное ТЗ, а скорее потому, что такие формулировки позволяют решить две задачи: добавить количество волшебства («Другой догадался, что нам надо, вау!») и усилить ощущение вовлечённости («я не говорил ему, что мне надо, значит, он долго наблюдал за мной и анализировал, значит, я ему важен»).

Хочу спать, а иду есть

Есть ещё одна проблема с прямыми запросами: они могут (маловероятно, но всё же) быть удовлетворены.

Или, если выражаться более аккуратно, возможна ситуация, в которой в физическом мире может случиться нечто, подходящее под достаточно чётко сформулированные критерии.

Если я говорю «хочу стать охуенным», этой опасности нет: всегда можно заявить, что наличие признака X не делает меня таковым (или делает, но не в достаточной степени). Всегда можно отмазаться, неопределённые запросы оставляют пространство для манёвра.

Более чёткие критерии опаснее: если я (не как субъект, а как представитель группы травматиков) заявляю, что мне требуется нечто проверяемое и измеримое, может случиться ситуация, когда оно случится.

И тогда волна боли и тревоги накроет травматика: в глубине он знает, что его фрустрация неустранима без тотального изменения психической конфигурации, что Ультимативное Подтверждение — не более, чем удобная фикция, которая позволяет уходить от тяжёлой работы, позволяет переложить задачу свершения чуда с себя на Другого.

Однако при всём удобстве такой конструкции фундаментальные недостатки у неё тоже есть. Удовлетворение «не тех» потребностей может быть разрушительным.

Во-первых, банально не удовлетворяются «те» (целевые). Количество часов в сутках и калорий в рационе ограничено, а, значит, довольно быстро мы сталкиваемся с выбором: если мы удовлетворяем потребность (например) в получении сигналов восхищения, это часто исключает возможность удовлетворить потребность в глубокой привязанности.

Не потому, что эти штуки как-то логически противоречат друг другу, нет.

Просто восхищение обычно не дают совсем уж бесплатно, и силы / время / ресурсы, направленные на его получение, не будут вложены в другие сферы, а значит, там будет просадка (по крайней мере, по сравнению со сценарием, где они именно туда и были бы направлены).

Во-вторых, в этом сценарии слишком легко получить значительное количество инвалидации. «Ты такая востребованная тянка, чо тебе надо» (а надо ей, к примеру, профессиональной компетентности, к коей внешняя привлекательность (в её моделях восприятия) не относится).

«Ты ж айтишник с зарплатой в 300к/нс, чо паришься-то» (а парится он, допустим, по поводу смутного чувства оторванности от достаточно значимых эмоций, которое и выразить-то сложно).

Инвалидация в таких сценариях часто воспринимается не изолированно, а в комплекте с [реальным или воображаемым] обесцениванием переживаний. От этого хочется ещё больше закрыться, ещё меньше сообщать вовне о своих реальных заморочках: тут-то цикл и замыкается.

Получается достаточно стрёмная ситуация: признаться себе в желаниях / потребностях — плохо (поскольку с высокой вероятностью повышает уровень страдания), не признаться — тоже плохо (по той же самой причине).

Подстройки

Чем мы ответим на подобный вызов? Правильно, фантазией о Добром Волшебнике — Другом, с которым этот этап можно просто скипнуть: он, дескать, догадается сам, всё поймёт (до мельчайших нюансов) и удовлетворит корректным способом.

Но нафига это ему? Это ж прям серьёзная задача, там работать надо!

Всё просто: если делать для него что-то аналогичное по ценности, он никуда не денется: ему настолько сильно нужно будет оставаться в этом взаимодействии (прямая проекция, но когда кого это смущало?), что он будет готов на всё.

Отличный план, чо (сарказм).

Примерно так действуют травматики, начиная подстраиваться под Значимого Другого.

Вы замечали этот странный эффект: порой кажется, что травматики являются самыми глубокими собеседниками, людьми, которые действительно смогут понять («о чём с нормисами вообще разговаривать, они жизни-то не видели?»).

Отчасти это действительно так: травматик приложит максимум усилий, чтобы попытаться быть удобным / хорошим / интересным и т.д.

И казалось бы, это здорово: идём к ближайшей психушке и находим себе идеальных контрагентов, но в жизни, как обычно, вылезают нюансы.

«Травматическая чуйка» — штука легендарная, но и она выдаёт ошибочные прогнозы / интерпретации. Проекции, экстернализации, разница ассоциаций — всё это приводит к ошибкам в понимании запросов Другого.

Действия, основанные на ошибочных посылках, требуют корректировки последствий в реальном мире, общий уровень тревожности относительно взаимодействия повышается, веса отдельных критериев взлетают до небес, и отделить сигнал от шума становится всё сложнее.

Ситуация становится интереснее, если в рассматриваемую модель включить второго травматика (а если третьего, четвёртого и т.д. — то вообще любопытно, но слишком сложно для описания в рамках данного текста).

Первый пытается подстроиться под [воображаемые] запросы второго, делает что-то, второй видит действия, но не видит предпосылок для них (доступа-то к исходным данным о мотивации у него нет), трактует их по-своему, наделяет собственным смыслом, пытается как-то разрулить.

Первый видит эти попытки, придаёт им свой собственный смысл и начинает как-то реагировать.

В общем, в итоге исходные («настоящие») потребности обоих остаются где-то очень далеко, сил тратится много, фрустрация накапливается и вообще начинается жесть и сюрреализм.

Попытки «проясниться», «отпроцесситься» и «привнести корректирующую обратную связь» на этом этапе редко оканчиваются успехом: как правило, они случаются тогда, когда таких слоёв допущений о том, что нужно себе и Другому, накапливается слишком много, и добраться до сути становится практически невозможно.

На практике обычно это приводит к тому, что один из участников (или оба) срывается в наиболее привычные травматические паттерны реагирования: агрессию, отстранённость, импульсивность и т.п.

А самое грустное во всём этом — то, как происходит атрибуция: как правило, либо к личности Другого («он такая же сволочь, как и все, бросил меня, когда я нуждался в помощи, поддержке и понимании»), либо к характеру взаимодействия («никаких больше отношенек, там пиздец»), но не динамике взаимных подстроек и, тем более, не к самой идее получения Ультимативного Подтверждения от Другого.

Такая динамика описывает значимое количество драм во взаимодействиях травматиков, но это описание мало чего даёт на практике: знание «глубинных мотивов» само по себе бесполезно, поскольку поведение в физическом мире регулируется контекстом и набором ограничений, и одного понимания того, как это всё устроено, редко бывает достаточно.

Привязанность

А что тогда делать? Ответом, в который достаточно легко поверить (т.е. снижающим количество тревоги, а не просто «логичным, но бесполезным») нередко становится фантазия о некоей [мифической] надёжной привязанности.

Часто за этой формулировкой кроется представление о взаимодействии, не основанном на динамике обмена.

Если мне не требуется удовлетворять потребности Другого, я могу не подстраиваться под него, а это в значимой степени снижает вероятность зацикливания на попытках подстроиться друг под друга.

Если у меня нет тревоги относительно того, что взаимодействие будет завершено до того, как я смогу получить то самое Ультимативное Подтверждение, я могу никуда не торопиться.

Вот только остаётся один вопрос: а с чего бы это ему (взаимодействию) не завершаться?

Хорошего ответа у травматика зачастую нет, а уровень тревоги в связи со всем этим довольно высок. И снова имеем прекрасное сочетание для формирования среды, в которой проявляются наиболее ранние паттерны.

«Если хочется сохранить взаимодействие, нужно просто запретить Другому из него выходить!».

Эта нехитрая идея выражается множеством самых разных способов: от прямого шантажа суицидом (при этом я ни в коем случае не утверждаю, что угрозы беспочвенны, уровень «заряженности» в таких ситуациях часто бывает достаточным для того, чтобы человек реально выпилился) до [в целом логичного] суждения о том, что выйти из актуального контекста сложнее.

Травматик чувствует, что напряжённая динамика взаимодействия положительно коррелирует с уровнем вовлечённости Другого в это самое взаимодействие.

Он понимает, что немногие, будучи уже втянутыми в напряжённую коммуникацию, способны её завершить, и если видит свидетельства наличия этих сложностей в поведении своего контрагента, неосознанно (а иногда и осознанно) повышает уровень напряжённости.

Обычно не ради самого его повышения, а ради этой самой вовлечённости.

Но если контрагентом является другой травматик, то снова возникает взаимная индукция: с «той» стороны ситуация оценивается как проблемная (угрожающая завершением взаимодействия), включаются симметричные действия, эскалация длится до тех пор, пока одна из сторон не вылетит в паттерны-по-умолчанию: инфантильные, но эффективные (агрессия, игнор, окончательный разрыв и т.п.).

Послойная травматика

Но что если нет?

Если каким-то чудесным образом травматикам удаётся избежать и взаимной индукции / эскалации, и перехода к эффективным паттернам избегания?

Может ли вообще запрос на Ультимативное Подтверждение в принципе быть удовлетворён?

Очень не хочется давать на этот вопрос положительный ответ — просто потому, что он, вероятнее всего, провалидирует читателя совсем не в том, в чём хотелось бы провалидировать.

Но, да, технически это возможно, хоть и с существенными оговорками.

Вернёмся к ранее найденной формулировке: «Преобразись и дай то, чего у тебя нет». Что нужно, чтобы такой сценарий сработал?

Требуется сочетание двух факторов. Во-первых, запрос должен быть достаточно постоянным в своей сути (форма не определена, и к ней мы не придираемся).

Технически говоря, множество вариантов ожидаемого ответа должно не слишком сильно изменяться во времени. Или, возможно, целесообразнее говорить о некоторой фиксации «диапазона приемлемых решений».

То есть некоторая неоформленность / недооформленность представлений о прекрасном в конкретные формулировки — это ОК, а вот чрезмерная волатильность сильно снижает шансы на успех.

Во-вторых, контрагент (вторая сторона, от которой хочется что-то получить) должен находиться в процессе трансформации на момент начала взаимодействия (или быть готовым в неё войти, но это уже совсем фантастика).

Механика проста: Алиса входит во взаимодействие, ожидая от Боба некоего действия (назовём его X) в качестве ультимативного подтверждения. Боб находится в состоянии A, в котором X — совершенно неприемлемая штука, но стремится к состоянию B, в котором X приемлем и достижим.

Возможно, звучит сложновато (на практике достигается ещё сложнее), но «сложно» и «невозможно» — не всегда синонимы.

Здесь можно было бы вставить минутку рекламы и сказать, что терапия позволяет обеспечивать нужные изменения, но оно очень не всегда так, и потом терапия — это лишь средство что-то сделать, само целеполагание — сильно за её пределами.

Но, допустим, всё прокатило, и нечто важное травматиком получено (и даже не совсем обесценено), что дальше?

А ровно то же самое. Как правило, глубинный голод не локализован в одном контейнере, и после получения чего-то важного возникает не удовлетворение, а осознание фрустрации в другой области: новый виток спирали и всё такое.

На этом, кстати, многие взаимодействия завершаются (нередко с формулировками вида «я дал тебе то, о чём ты просил, чо ещё-то надо?!»).

Является ли это неизбежным? Нет, но только в том случае, если «топливо» будет пополнено: сформированы новые ожидания и новые оценки вероятности получения.

Можно ли этот процесс как-то контролировать сознательно? Вероятнее всего, нет. Общие рекомендации вида «неукоснительно повышать уровень осознанности и зрелости (в хорошем смысле этого слова)» столь же верны, сколь и бесполезны.

А что делать-то?

Как обычно, зависит от целей. Хорошим целеполаганием представляется снижение уровня необязательных накладных расходов в процессе.

Я не верю в волюнтаризм и основанные на нём решения: они красивы, логичны, но не работают — мы бессильны перед своим бессознательным.

Однако кое-что мы можем попытаться сделать: а именно формировать такой контекст существования, в котором осознание своих глубинных устремлений было бы менее страшным.

Тут сложно говорить более конкретно: для кого-то это действительно может быть сведено к терапии (которая с маленькой буквы), кому-то требуется элиминировать выраженность психиатрических симптомов, а кому-то нужно просто решить бытовые проблемы.

Но как некий элемент фреймворка для поиска конкретных форм эту идею вполне можно использовать: искать не немедленного удовлетворения и даже не способов повышения зрелости, а благоприятной для самопонимания среды.

Не так уж и эффектно звучит, зато выполнимо и, вероятно, работает. А что ещё требуется от хорошего решения?

Образы Эроса и Танатоса, на мой взгляд, проще всего иллюстрировать через метафору энтропии (как меры близости системы к равновесному состоянию, либо как меры необратимого рассеяния энергии).

В этом смысле Эрос, олицетворяющий либидиозные тенденции, представляет собой некое локальное снижение энтропии, временное / локальное усложнение на градиенте.

Сюда мы можем включить голод (поедаем сложные шедевры молекулярной кухни, выделяем тепло и довольно примитивную органику), секс (примерно то же самое), искусство как деконструкцию реальности и кучу всего такого.

Ну, классический психоаналитический нарратив о пожирании, ебле и агрессии — это Эрос.

Танатос интереснее: он про равновесные состояния. Про мёртвую величественную и прекрасную красоту, про совершенство в техническом смысле этого слова: когда изменения уже невозможны, когда всё дошло до логического завершения, когда, наконец, «стало идеально».

Когда нет паразитных (и вообще каких-либо) колебаний. Когда не возникают сильные перекосы (откуда бы им взяться в системе, если энергия рассеяна, да ещё и необратимо).

Когда спокойно. Когда не колбасит. Когда не тащит в лишнее. Когда нет качелей. Когда нет импульсов. Когда не тянет разрушать и разрушаться…

Ой, упс.

Это уже что-то психологические ассоциации пошли, но о них, собственно, и текст. О том, что в консультативной психологии, как и в общественном дискурсе установился, не побоюсь этого слова, культ смерти.

Ничего прям сильно плохого в самом этом факте не вижу, но хочется назвать вещи своими именами.

Здоровые отношения

Единого определения у этой штуки нет, но обычно говорят о «взаимопонимании», «доверии», «уважении», «поддержке» и «открытости».

Культисты (а как их ещё назвать?) обычно ведут свой нарратив следующим образом: описывают некое целевое состояние («принимайте друг друга»), его преимущества («кооперация выгоднее конкуренции в рамках дружественного сообщества, сколько бы вас там ни было»), но ничего не говорят о методах.

Ну, ещё бы. Если бы я строил секту, в которой адептов надо приносить в жертву, хрен бы я описывал неофитам подробности кровавых ритуалов финальной ступени посвящения: это ж тупо не является выгодным.

Я бы, наоборот, делал упор (по крайней мере, в рекламных листовках, которые раздаются совсем уж непосвящённой публике) на совсем другие вещи: братья-сёстры там всякие, очищение и прочие переходы в трансценденцию.

Если же отходить от метафор и выражаться более прямо, то в этих гайдах по здоровым отношениям заложена нифиговая такая бомба замедленного действия, а то и сразу две:

1. Если нарратив строится вокруг «будь собой», то не учитывается, что это работает не у всех, да и у тех, кто может себе это позволить, оно далеко не на всё распространяется.

Давайте уже честно признаем, что для большей части людей «быть собой в отношеньках» — это один из самых эффективных способов эти самые отношеньки прекратить (точнее, заманипулировать остальными участниками, чтобы те взяли на себя акт прекращения).

2. Если же нарратив направлен на «надо принимать и быть конструктивным», то он непременно содержит в себе (через какое-то количество недоговариваний и умолчаний) направление на «а вот эти куски тебя, дорогой читатель, — их бы отрезать».

Хуже того, «эти куски», как правило, связаны с чем-то люто важным и нужным самому субъекту.

Ну, типа, да, вырезать из чувака агрессию — значит повысить его шансы на то, что конвенционально считается здоровыми отношениями, но, ой, упс, после этого всякое творчество и проактивность у него тоже отвалится: просто потому, что Эрос эффективно подавлен.

Ненасильственное общение

Я до сих пор не знаю, как сущностно определить, что такое эти самые «отношения».

Формулировка, которая хотя бы не содержит явных внутренних противоречий (и проходит хотя бы некоторое количество сверок об реальность) звучит так:

«Отношения — это некое взаимодействие, которое все участники согласны считать отношениями».

Не все в индустрии ментального здоровья и психологического благополучия пользуются именно этим определением, но почему-то почти все, кто вообще эту тему рассматривает, аксиоматически признают важность коммуникации в отношениях, причём зачастую ставят её (коммуникацию) вообще во главу угла.

А там и до обобщений не так далеко: эффективная нетоксичная коммуникация, дескать, не только в половых взаимодействиях хороша — эмпатия (в т.ч. само-) и честность — это охуенно.

Оно, конечно, так, но нет: ну, скажите, откуда у травматика эмпатия, да ещё и само? Можно, конечно, возразить, что не для травматиков оно писано, но для кого тогда?

В том смысле, что, опять же, если это всё есть, то никакие мануалы не требуются, а если требуются мануалы, то субъект не в том состоянии, где их [воз]можно реально и честно применить на практике.

И неизбежно самоэмпатия в практических актах взаимодействия профанируется до эгоцентризма, эмпатия — до жертвенности, а честность — до способа оправдания агрессии.

И потом мы имеем «принимающие и безопасные супер-френдли чятики / паблики / прочие сообщества», в которых такой пиздец из пассивной агрессии и тотальной инвалидации всего, что за рамками узкой повестки, что уж лучше к гопоте пойти, там хотя бы аутентичности бывает (пусть и инфантильной) немного.

Отношения без боли — деньги на ветер

И что же делать? Может быть, ты предложишь альтернативу всеобщему Культу Повышения Энтропии? Здесь же такое прекрасное место для закладки на продажу: придумана проблема, саспенс нагнан, время предлагать бесполезное решение для неприменимых надуманных кейсов.

Но, увы, продажник из меня хреновенький: нету у меня решения. Да и что я могу противопоставить Танатосу и его служителям?

Разве что предложить быть немного честнее и прямо заявить, что боль — есть смысл в этих самых отношеньках, а иначе зачем?

Точнее, смысл не в самом страдании per se, но говорить о реализации экстернализованных в Другого прото-потенций по треку «осознания -> торга -> конфронтации -> воплощения» ещё раз, наверное, будет слишком скучно.

Фишка в том, что отношеньки, как их не определяй, весьма геморройная штука, если в них хоть немного вовлекаться. А если не вовлекаться, то проще, но тогда преодоление даже небольших сложностей не стоит результата, поэтому позвольте такие кейсы вынести из рассмотрения.

Если мы говорим о чём-то хоть сколько-нибудь стоящем внимания, то там будет боль и сложность. Просто потому, что с Другим имеет смысл связывать только те задачи, которые невозможно решить в себе.

Вдумайтесь: мы же в отношениях не за «потрахаться и запилить стартап», это прекрасно делается и без настолько сильного эмоционального вовлечения.

Мы там для того, чтобы неведомое, сокрытое, неопределённое, невозможное даже на уровне мечтаний, но на некоем прото-уровне всё же существующее в нас, могло сбыться.

Мы там в рамках всё того же Культа Смерти: где ещё, как не там, мы можем столкнуться с самым главным выбором — убить себя или Другого?

Где ещё, как не в эмоционально значимых взаимодействиях, которые страшно потерять, мы можем поставить сомнительную перспективу проявления себя выше всех тех страстно желаемых благ, которые нам сулит отказ от Реализации?

Где ещё, если не здесь, мы можем снова и снова предавать себя, закрываясь рационализациями, диссоциациями и прочими психзащитами, уютно засыпая в объятиях, надеясь, что договор с Дьяволом был выгоден… а то, что мелкий шрифт читать не стали, так то просто усталость, это ж мелочи…

Мелочи, правда?

Правда?

Нет. И отношения — это возможность получить достаточное количество боли, чтобы это самое «нет» можно было говорить с полной уверенностью.

Я не утверждаю, что страдания цель. И я вполне себе «за» то, чтобы не усложнять на пустом месте. Не потому, что «ах, это конструктивно и психологично», а просто в силу того, что «усложнение на пустом месте» отвлекает от реальных сложностей.

Отношения, если в них преодолена некоторая минимальная планка эмоциональной вовлечённости, это среда для болезненного отращивания себя.

И тут, увы: либо ты питаешься, пожирая себя и других участников, и на этом трансформируешься, либо…

Либо ты питаешься, пожирая себя и других участников, и на этом отращиваешь свои фрустрации и усиливаешь голод: неправда, что хуже не будет, всегда есть, куда хуже, пока ты ещё жив.

И вот тут на помощь приходят Культисты, предлагая единственно надёжное средство. Они не готовы выступать открыто (продажи упадут) и говорят завуалировано: не «самоподавление», а «ненасильственное общение, основанное на глубоком чувстве аутентичности» (ога, а где его взять?).

Не «пассивная агрессия», а «я-высказывание».

Не «воля к смерти», а «адаптация и развитие здоровых аспектов личности».

В какой-то степени они правы, но почему бы просто не использовать точные термины, снимая с читателя / слушателя необходимость использования автозамен?

Ах, да: бабло же.

Самоподавление, ой, т.е. саморазвитие

Мне хочется сделать акцент вот на чём: «боль в отношениях», — она, к сожалению, не в отношениях возникает.

Точнее, возможно, в них, но не в тех, которые обычно на ум приходят: не с этой конкретной ФП-шкой, а где-то там в очень ранней истории (а можно я Кляйн и прочих объектников пересказывать не буду, правда?).

Т.е., как ни прискорбно это признавать, варианта отсидеться за стратегиями избегания — просто нет.

Ну, не сработает он, сука такая. Не потому, что я не люблю психологов и их нарративы, а просто, блядь, в силу строения человеков и социума.

Здесь хочется показать пару картинок.

Первая — про то, что попытки сознательного самоконтроля обречены на провал просто потому, что соответствующие зоны в мозге расположены так, что фигня, отвечающая за этот самый волевой контроль, расположена слишком высоко:

Там (в общем случае) есть закономерность: чем ниже (пространственно) расположена хреновина, тем она примитивнее и тем больше неконтролируемого влияния оказывает.

Кстати, если в картинку всмотреться, то можно заметить, что некая хрень про «автоматическую регуляцию» расположена в самом низу. Даёт ли это повод для оптимизма?

Ага.

Два раза.

Во-первых, она есть, и это уже круто: наличие столь низкоуровневых механизмов регуляции обещает (и в целом это даже не обман / самообман) возможность хоть как-то рулить рвущимся из глубин бессознательного пиздецом.

Во-вторых, если долго медитировать на эту самую картинку, можно увидеть в ней 42 ответ на вопрос о том, а что же, собственно делать.

А делать — так, чтобы внутри просто было меньше пиздеца. Не в смысле «заставить себя просветлиться», а в смысле «накормить голодных, тогда и на Зимний не пойдут».

И здесь в тему будет вторая (и последняя, не буду вас утомлять) картинка — про связь фрустрации с тем, что обычно ассоциируют, с одной стороны, с «неприятной пограничкой», а, с другой, используют для обвинения контрагентов по отношениям в рамках их (отношений) выяснения:

Ну, типа, я тут пытаюсь топить за то, что, если уж так хочется меньше пиздеца причинять другим участникам взаимодействия, можно просто попробовать «меньше тупить, больше удовлетворяться».

А если хочется самому меньше страдать, то — добро пожаловать в ряды Свидетелей Тотальной Энтропии, в нашем культе вы получите окончательное успокоение снижение токсичности, импульсивности, возможность отказаться от бесконечных эмоциональных качелей и прочие ништяки.

Ня, СМЕРТЬДБТ!

ФП — это некий человек (хотя в граничных случаях — ФП может не только не принадлежать к гоминидам, но и вообще не быть материальным объектом), к которому у травматика вырабатывается «особое отношение». Характер этого отношения проще всего передать фразой «он становится необходимым для функционирования». 

Если смотреть на феномен ФП с позиций схемной терапии, то можно сказать, что у субъекта достаточно сильно выражена схема «Спутанность / Неразвитая идентичность». Если забить на схемную терапию, то получается, что травматик, с одной стороны, проецирует на ФП множество фантазий об отношении к себе, а, с другой, экстернализирует в него значимую часть своих сложностей в адаптации. 

Достаточно часто ФП-шкой становится объект романтической привязанности / сексуального желания. Однако верно и обратное: если травматик ФП-шит кого-то, скорее всего, у него (травматика) возникнут некоторые интенции в направлении ФП, которые будут с высокой вероятностью интерпретированы в сторону сексуального желания или романтического интереса. 

Это действительно запутанная схема, и сложно с ходу определить, что здесь причина, а что следствие. Предлагаю пока считать связь реципрокной, а там разберёмся. 

Значение ФП для травматика

Начнём с главного: зачем вообще травматику ФП? Если пытаться ответить одной фразой, лучшим вариантом ответа будет такой: «чтобы бороться с тревогой». 

«Какое, нахрен, бороться? ФП и взаимодействие с ним / ней — это одно сплошное тревожное болото с многочисленными кротовыми норами прямо в ад!» — возразит мне опытный читатель. 

«Иллюзорное, конечно» — отвечу я ему.

ФП — это не про реальность, это про некоторое обещание. Оно может переживаться по-разному: от «вот если я добьюсь её, у меня всё в жизни наладится» (совсем уж наивный вариант) через «смутно чувствую, что что-то не так, оно ощущается сильно, но беспредметно (а когда ФП рядом — ощущается меньше)» и до «вот он-то нормальный, всё понимает, конструктивный, да и у меня опыт большой, можно попробовать». 

Есть ещё довольно часто используемая травматиками мантра «всё, никаких больше ФП, я завязал(а)», но мы не будем тут подробно её рассматривать, поскольку она есть не более, чем успокоительная (до некоторой степени) руминация: она может слегка обезболить в моменте, но в большинстве случаев не является правдой, поскольку невыполнима (если, конечно, не рассматривать экстремальные варианты вроде физической смерти и ментального повреждения травматика). 

Но, несмотря на то, что с ФП действительно связано множество тревог, эта штука («штука» тут корректное слово, поскольку речь идёт не о человеке, на которого спроецирован образ ФП, а о самом феномене, об этом образе) может иметь противотревожный эффект. 

Достигается он за счёт двух механизмов. Во-первых, за счёт отвлечения. 

Действительно, можно (не только в теории, гораздо важнее, что это действительно получается на практике) не так сильно переживать по поводу сложностей в социальной адаптации, отсутствия ответа на сакраментальный вопрос «кто я?», ощущения невербализуемого, но сильного «что-то не так» и прочих сложностях, когда ФП-шка не отвечает на сообщение уже 30 секунд («она точно меня игнорит, потому что плохо относится, и не рассказывайте мне про «посрать пошла»!»). 

Второй механизм — это яркое эмоциональное подкрепление: буквально химическая анестезия (эндогенная, там дофига энкефалинов / эндорфинов / катехоламинов и прочего выделяется), если взаимодействие с ФП всё же происходит в сколько-нибудь удовлетворительном ключе. 

А ещё (это не отдельный механизм per se, а некий амплификатор / аллостатический модулятор) достаточно часто ФП является одной из немногих персон (если не вообще единственной), с которой травматик может в меньшей степени диссоциировать. 

Диссоциация как явление, как механизм психической защиты, да и как некое особое состояние сознания издавна ассоциируется с психической травмой. Но, рассматривая совсем уж крайние случаи вроде Миллигана или истерических фуг, с одной стороны, либо ситуативные диссоциативные реакции, с другой, специалисты нередко упускают важную деталь: хронические травматики достаточно сильно диссоциированы большую часть времени. 

И речь идёт не только о шизоидах с их «диссоциацией от телесности и эмоций», истероидах с их пресловутой (на самом деле это неправда) «поверхностностью» или ПТСР-щиках с их лакунами в памяти. 

Нет, обычный среднестатистический травматик / психотик / пограничник большую часть времени диссоциирован. 

И это — хорошо, это позволяет ему как-то выживать, сохраняя (хотя бы) некоторую способность переносить боль и адекватно (в своих границах) функционировать. Диссоциация прекрасна, но есть у неё и побочные эффекты. 

В рамках выбранной темы нас интересует тот из них, который заключается в неспособности травматика в полной мере воспринимать эмоциональную поддержку, а также эмоционально насыщаться: будучи задиссоциированным, травматик просто физически не способен удовлетворить свои эмоциональные потребности, в т.ч. «достаточно отгладиться». 

А с ФП — до некоторой степени и при выполнении некоторых условий — способен. Или, по крайней мере, ему так кажется (пока не влетит в фазу разочарования / обесценивания). Или, если ещё точнее, он экстернализирует вовне некое обещание о том, что «вот там-то это точно получится». 

Разумеется, сам процесс экстернализации, равно как и вербальная формулировка этого обещания осознаются травматиком далеко не всегда: чаще это просто некая тяга к объекту (ФП), либо никак толком не отрефлексированная, либо закрытая какими-то достаточно примитивными рационализациями («она точно меня поймёт, поскольку изучала психологию»).

И этот аспект может являться основным глубинным драйвом травматика в сторону ФП: к тому возрасту, когда травматик технически уже будет способен кого-либо заФП-шить, у него накапливается значимое количество фрустрации, с которой психические защиты далеко не всегда справляются, и эту фрустрацию хочется (не всегда осознаваемо) снять. 

А тут — ФП. И «обещание» (возможно, не сформулированная явно оценка того, что всё может получиться).

Т.е. травматик, склонный ФП-шить кого-то делает это не так уж и напрасно: это может помочь в моменте (отвлечь от действительно важного и сложного), это может способствовать преодолению выученной беспомощности (надежда — злостная штука, но локально может сработать), это позволяет хоть иногда и хоть немного насыщаться (хотя бы в теории).

ФП и секс / романтика

Итак, травматика к ФП «тянет». «Тяга» (прекрасная аллюзия на зависимости) эта до некоторой степени обоснована, но что с ней делать? 

Здесь мы сталкиваемся с культуральными аспектами и социальными шаблонами. Пока наш травматик взрослеет (тут сделаю некорректное предположение, что читатель плюс-минус в одном культурном контексте со мной), он из каждого утюга слышит о том, что «если у тебя есть сильное стремление к человеку, значит, ты хочешь его трахнуть». 

Причём часто не просто «трахнуть» как «совершить коитус», а непременно «сложное трахнуть» с отношеньками и [звериной] серьёзностью.

Опять же, это не то чтобы совсем не так, в конце концов, прекрасная формулировка «сожрать и выебать» не вчера родилась, но я хочу рассмотреть другой аспект: многим людям вторичная социализация не предлагает альтернативных объяснений. 

Наверное, раз уж я утверждаю, что другие варианты есть, и многие о них просто не знают, надо бы их перечислить. 

«Оформить», «упаковать» смутное стремление к Другому можно, например, в более лёгком варианте того же самого. Но мало кто действительно умеет в корректное FWB, к сожалению. 

А ещё, с ним (Другим) можно просто дружить: достаточно часто физический контакт в конкретном случае не требуется. 

А можно уйти в тактильность с меньшим количеством эротики (но тут скорее идеалистский вариант, на практике травматик, скорее всего, либо фрустрируется, либо переведёт процесс в половую еблю). 

И ещё куча разных способов: конкретика зависит от потребностей, и моя цель тут — просто показать, что эти способы a) есть и b) отличаются от нарратива-по-умолчанию. 

Немалое количество ФП-шных страданий и трагедий (кстати, без кавычек) происходит как раз потому, что травматик не может отделить одно («жить в браке до старости») от другого («чувак, ты хороший слушатель, послушай меня ещё 15 часов»).

Хуже того, в «хорошем» (по крайней мере, многие травматики оценивают этот сценарий именно так) случае тоже с высокой вероятностью может случиться жопа (в плохом смысле). 

Даже если желаемое романтическое партнёрство в том или ином виде состоится, довольно вероятно, что травматика и тут постигнет разочарование: ФП есть и доступен, а толку нет. 

Нередко бывает так, что его (толку, эффекта разрешения фрустрации) нет только и исключительно потому, что декларируемые (в т.ч. и себе) потребности не совпадают с реальными. 

Аналогия для иллюстрации: человек очень сильно хочет спать, но вместо того, чтобы погрузиться в сон, ест. Иногда это даже помогает, но генерально не решает проблему. 

Поэтому в терапии кейсов ФП-шенья кого-либо анализ / формулировка / развитие потребностей (и трансформация их в полноценные желания) может быть очень важным этапом.

Стандартные сценарии отношений травматика и ФП

Общее мнение, принятое в индустрии ментального здоровья, гласит, что классическое ФП-шенье — это плохо. Дескать, отношения эти (даже односторонние, хорошему травматику, чтобы отношаться с кем-то согласие / осведомлённость второй стороны не требуется) принципиально деструктивны потому, что деструктивны принципиально. 

Мол, нефиг настолько сильно полагаться на другого человека, надо иметь Сильное Эго, Развитую Идентичность и вообще быть богатым и здоровым (а бедным и больным — не надо, ага). 

И снова сложно с этим не согласиться, однако практического смысла в этом утверждении не слишком-то много. 

Мозгоправы давно заметили, что отношения травматика с ФП до некоторой степени имеют определённый паттерн, который обычно описывается как «цикл идеализации / обесценивания». 

Разные школы предлагают различные подходы к его (этого цикла) пониманию: аналитики говорят о принципиальной неспособности травматиков интегрировать позитивные / негативные репрезентации объекта и связывают такие переключения с тем, какая именно в данный момент «загружена». 

ДБТ-шники пытаются выстраивать всякие «заземления» и развивать копинги, чтобы в цикле на так сильно колбасило. 

КПТ-шники вообще (по факту) тупо стараются отвлечь травматика от ФП на заполнение табличек.

Но, тем не менее наличие такого цикла и оценка его как достаточно деструктивного — это некое общее место в литературе и практической работе. 

Однако остановиться на таком описании не кажется достаточным для целей повествования: возникает множество вопросов. 

Если циклы, сопровождающиеся сильными эмоциональными качелями, это так плохо, то почему травматики туда так рьяно лезут? Они ведь (в большинстве своём) уже сильно обжигались / разочаровывались, где эффект негативного подкрепления (или хотя бы наказания)? 

Почему многие из травматиков замещают зависимость от отношений с конкретным ФП какими-то «химическими аддикциями», а не идут «заземляться» и «анализировать когниции»?

Наконец, куда отнести ту, хоть и немногочисленную, но всё же непустую категорию травматиков, которые ФП-шат, но в циклы не входят? 

На мой взгляд, ответ тут будет простой: потому, что ФП-шенье работает (см. выше). И рассматривать динамику отношений травматика с ФП нужно не с позиции «тут точно будут циклы и качельки, сейчас мы их найдём, а если не найдём, смажем вазелином глобус», а с позиции «что конкретно этот травматик реализует во взаимодействии с этим конкретным ФП». 

Такая модель предлагает нам иную концептуализацию: вместо строгого (или даже вероятностного, но я не видел, чтобы этот подход был распространён) чередования /«Идеализирую / надеюсь / вдохновляюсь» —> «Обесцениваю / разочаровываюсь / страдаю» —> (повторить) / мы рассматриваем контекст в совокупности с конкретными транзакциями, а также интрапсихическую динамику травматика. 

На входе у нас есть человек, которому больно и плохо, а также ФП-шка, относительно которой в психике формируется бессознательная фантазия об освобождении от боли. 

Дальше травматик (обычно) как-то к этой ФП-шке пытается приблизиться, что не всегда вот-прям-сразу сопровождается отвержением и взрывом непереносимой боли. Просто потому, что на этом этапе значимое количество психических процессов ещё скрыто от травматика, и он просто не чувствует ФП (конкретного человека) как ФП (образ). 

Некоторые травматики на этом этапе начнут возражать, что уж они-то сразу получали отказы, но я тут скорчу хитрую мину и спрошу: «А точно ли сразу?». Действительно ли и на самом ли деле в всех этих случаях вот-прям-совсем не было периода, когда казалось, что потенциальная ФП-шка что-то хорошее в вашу сторону сделала? 

По моему опыту (ага, хреноватый источник), такой период может быть найден (и тут имею наглость утверждать, что именно найден, а не выдуман), если его искать.

Я топлю именно за такое рассмотрение только потому, что оно мне кажется более ценным с точки зрения практической терапии: анализируем, что именно даёт ФП-шка, ищем, что под этим, а после этого вместе строим способы удовлетворить найденное (кто сказал «отгладиться»?).

А будут ли там классические циклы с чередованием или что-то иное — уже не так важно. 

Кроме того, хочу отметить, что коррелирующие (до степени смешения в литературе) с циклами знаменитые «эмоциональные качельки» тоже офигенны как возможность анестезироваться, но этот тезис я оставлю без раскрытия, текста и так дофига уже.

Почему иметь ФП — это больно

Действительно, если ФП — это возможность насытиться, то почему с этим связано столько боли? 

Потому, что возможность не только не означает обязанность, но также и не даёт гарантии: условия, при которых прямое насыщение возможно достаточно сложно выполнимы в реальной жизни. 

Основной источник боли — он не в ФП и не в отношениях / взаимодействии с ним. Он вообще никак с этим не связан, он внутри травматика, просто в процессе ФП-шенья диссоциативные защиты несколько слетают. 

Это не «новый голод» и «новая боль», связанные с ФП. Это старые, давно гниющие и отравляющие фрустрации, которые проявляются в связи с ФП / взаимодействием с ним. 

А ещё есть экстернализации — склонность травматиков выносить часть селф-репрезентаций в Другого (ФП). Образно выражаясь, можно представить это так: «Ты теперь моя ФП-шка, и часть меня, вообще говоря, в тебе». 

Это ещё один значимый источник тревоги и боли, которую испытывает травматик, когда ФП-шка его отвергает (или же просто недоступна). 

Если непонятно, представьте себе, что ваша нога ВНЕЗАПНО стала частью другого человека. Пока вы лежите в обнимку, возможно, это и не является проблемой: какая разница, да и вообще в хороших объятиях границы тела растворяются, что есть фича, а не баг. 

Но вот оплаченные часы истекли, и фея засобиралась домой обнимашки завершились, Другой идёт по своим делам, а ваша нога — отрывается. Да, там именно так: не «нога перешла Другому и стала его ногой», нет, она именно что «отрывается каждый раз, когда Другой уходит» (и не надейтесь на десенсибилизацию, она тут просто не работает, это за границами её применимости).

Часто травматики атрибутируют боль, связанную с ФП, на свойства самого ФП. Или, говоря чуть иначе, проецируют источник боли на него. Во многих практических терапевтических подходах этот механизм является мишенью терапевтического воздействия, и за это мне хочется тех, кто так делает, хорошенько уебать. 

Вот серьёзно, просто чтобы на своей шкуре прочувствовали (строго говоря, наивная фантазия, физическую боль такой силы индуцировать не получится чисто технически), что такое, когда больно, а механизм защиты поломали. 

Здесь же не про то, бесполезные стенания о «повышении осознанности у клиента» бесполезны: при разрушении защитного механизма следует не обесценивать его, а предлагать и внедрять более эффективную (а иначе нахрена всё это?) замену, и никак иначе.

Да, источник боли — не мудак-ФП. Но обматерить ФП и некоторое время видеть его как мудака может быть полезно с утилитарной точки зрения: просто чтобы выжить (психически, но иногда — и физически, суицидальность травматиков никто не отменял).

Итак, ФП — это больно: потому, что далеко не всегда насыщает, потому, что, отвергая / покидая, уносит значимые репрезентации, которые по-хорошему (в идеальном мире) должны были бы быть интрапсихическими. 

Что делать: вытаскивать из ФП свои экстернализации, насыщаться (см. выше). 

Если хочется спать, единственный достаточно хороший способ от этого избавиться — поспать. Есть, употреблять стимуляторы, херачить на заставлялке — может быть неплохо в локальном контексте, но в итоге надо либо поспать, либо умереть. Вот тут — примерно так же.

Почему иметь ФП — это хорошо

На самом деле причин утверждать что это так (с терапевтической точки зрения) всего две. 

Первая достаточно «техническая»: если у травматика есть ФП, это означает, что немалое количество психических функций работают достаточно корректно. Т.е. доступны такие вещи, как потребность в эмоциональной близости, готовность договариваться (пусть и в форме жертвования всего/всей себя во благо ФП), а главное — некоторое чувство «эмоционального голода»: гораздо сложнее, когда «уже не надо». 

Вторая более интересна: наличие ФП обеспечивает динамику, причём динамику «движения к», а не «бегства от». Мне известны только два достаточно надёжных драйвера в терапии — это тревога, от которой хочется убежать, и стремление к чему-то (на самом деле — к утолению фрустрации). 

Второе — «лучше» (меньше работы), поскольку, во-первых, повышает вероятность того, что травматик таки действительно получит достаточно значимое положительное подкрепление своим усилиям на терапевтическом треке (к сожалению, ближе к завершению, до этого — ад и пиздец), а, во-вторых, потому, что на этом типе мотивации люди всё же менее склонны к использованию только и исключительно копингов, завязанных на избегание (они хорошие, но Терапию только на них не построишь).

Вот и всё. Ну, и некая «эмоциональная анестезия», о которой уже и так сказано выше.

Когда ФП перестаёт быть ФП

Вообще, далеко не все травматики способны «расФП-шивать». Особенно это касается пограничников, которые, если верить распространённому высказыванию, «не умеют отпускать», но не только. 

Их, неумеющих, можно понять: тебе непереносимо хреново, у тебя есть штука и опыт использования этой штуки, в котором было хотя бы иногда хотя бы немного менее хреново. А других штук, которые бы делали хоть что-то подобное, — просто нет. 

Конечно, ты (обобщённо) в неё вцепишься, и не станешь отпускать добровольно. Это тупо, блядь, логично. И не надо с этим бороться: когда (и если) травматик сможет без этого обходиться, он сам всё сделает для расФП-шивания. 

Но всё же кейсы, в которых ФП (персона-носитель) некогда был ФП (объектом-функцией), а потом перестал, известны. 

Что можно сказать о них обобщённо, не сильно вдаваясь в анализ частностей и конкретных контекстов? 

Начать, наверное, стоит с уточнения: «перестал быть» — это по словам самого травматика. Немалая часть этих кейсов — совсем не то, чем могут показаться на первый взгляд. При ближайшем рассмотрении это самое «перестал быть ФП» оказывается простым набором рационализаций, прикрывающих коммуникативную и / или физическую недоступность Другого (вариация: он доступен, но не в том формате, в каком бы его хотел получить травматик). 

Но это — лишь часть случаев. Другая — про «достаточно сильное расФП-шивание», и ей тоже следует уделить внимание. 

Простейший способ расФП-шить кого-то — это заФП-шить кого-то другого, заменить одну ФП-шку другой. Здесь возможны хитрые вариации, когда происходит переключение между разными носителями, которые «хранятся в специальной обойме для ФП-шенья», но сути это (чисто техническое) усложнение не меняет: травматик не ФП-шит одного человека чаще всего в том случае, когда ФП-шит другого. 

Второй вариант — отрастить пуленепробиваемые диссоциации и просто на некоторое (порой — долгое) время просто уйти от боли и эмоционального голода. Диссоциация — самая эффективная защитка, но она не единственная: подойдёт всё, что на долгосрочной дистанции спровоцирует депрессию (не как психическое расстройство, а как состояние общей подавленности психики): злоупотребление веществами, самоподавление, суицид и т.п. 

Некоторые достаточно шизоидные травматики добавляют туда ещё и рационализаций / интеллектуализаций вида «нафиг ваши эмоции», «я знаю 100500 терапевтических моделей, я проработан, этого со мной не будет» и т.д.: конкретные средства тут не так важны (вы же не думаете, что можно сколько-нибудь результативно атаковать такие конструкции КПТ-шкой?!). 

Проблема тут в том, что состояние психической подавленности выгодно только некоторое время, да ещё и в достаточно узком диапазоне этого самого подавления (обычно здесь речь идёт всё же о самоподавлении, пусть и с использованием некоего прокси). 

Если оно недостаточно — здравствуй, пограничная ебанина! Если оно чрезмерно — привет, апатия! А удерживать его в заданном диапазоне сколько-нибудь долго психика не умеет: этот локальный оптимум возможен тогда и только тогда, когда психика движется из состояния «чрезмерной распущенности» в состояние «чрезмерной придавленности». Ой, а вот и наши качельки вылезли, да. 

Но, следует признать, что на этом треке результат может достигаться с хорошей повторяемостью, поэтому травматики им и пользуются: сначала интесивно ФП-шим со сталкингом, серенадами и прочими спецэффектами, потом аутируем в депрессняке, глядя в стеночку, в промежутках — работаем работу и вообще обеспечиваем себе выживание. 

Иногда под «расФП-шить» подразумевается достаточно сильное разочарование в том самом «обещании» (промотайте выше, если забыли): это хорошее окно терапевтических возможностей. Если застать травматика в терапии в этом состоянии, можно выйти на анализ исходных потребностей и истоков травмы с гораздо большей вероятностью, чем когда-либо ещё, не стоит недооценивать такие возможности, — сопротивление тут гораздо ниже, а комплаентность — выше. 

Наконец, пару слов о «розовопоняшном» способе: выйти на достаточный уровень эмоциональной зрелости (в других формулировках: «укрепить Эго», освободиться от «Спутанности» / «развить Идентичность», «обрести опору в себе», «элиминировать свободноплавающую / базовую тревогу»). 

Вообще говоря, способ хороший, правильный. Фигня, что не всегда реализуемый, но хороший. 

Хотя нет, не фигня. Не фигня уже потому, что конкретные методы движения в эту сторону, будучи используемыми за рамками границ их корректного применения, наносят так много вреда, что возникает риск попасть в ситуацию, когда уже действительно ничего нельзя сделать (и я тут не только и даже не столько про самоубийство, сколько про «смерть духа» — комбинацию из слишком интесивного разочарования и слишком развитой выученной беспомощности). 

Основная ошибка терапевтов в таких случаях (даже если мы говорим о самотерапии, где терапевт и терапируемый — одно и то же лицо) — это попытки делать карго-культ. 

Здоровый адаптированный человек удерживает личные границы? — Давайте фигачить в принудительное отстранение, а [естественную и по-своему даже милую] волю к слиянию, жажду растворения в другом — объявим «деструктивной», ага. 

Нормисы в среднем не умоляют на коленях своих половых партнёров оставаться половыми партнёрами (под угрозой гомицида / суцида)? Отлично, давайте шеймить тех, кто так делает (нет, это сарказм). 

В общем, говоря чуть более корректно, не следует от недостаточно зрелой психики требовать демонстрации внешних признаков зрелого поведения: травматик просто «отрастит себе субличность» для обмана докучливого терапевта, закроется от изменений и познания себя и ничего больше не добьётся. 

Тут надо иначе действовать: посмотреть, что именно может (актуально может, а не «хотелось бы, чтобы могла») психика, и из списка выбрать те концептуализации / копинги, которые способствуют этому самому «эмоциональному дозреванию». 

И не бояться, если выбранное покажется страшным (почему-то многие боятся детский регрессивных форм поведения во взрослых людях, но при этом не боятся детей, чудны дела твои, Господи). 

Давно хотел высказаться на тему. У нас ведь как (в провинциальной наркологии): 

— Он наркоман. 
— Почему? 
— Наркотики употребляет! 
— А нафига? 
— Дык, наркоман же!

Диалог приведён в немного (нет, на самом деле, лишь немного) утрированной форме, но сама суть рассуждений (не только обывателей, но и вполне себе «специалистов») сохранена. 

Я не хочу писать о надоевших уже всем штуках вроде «прямого воздействия на систему вознаграждений», «жажде немедленного удовольствия», «пагубных привычках» и прочей попсятине вроде «наркотиков, изменяющих структуру мозга и лишающих человека выбора» (можно подумать, он до употребления был, лол). 

Я о другом: смею утверждать (на правах частного мнения это не запрещено), что (за исключением редких и вычурных граничных случаев) люди используют аддиктивные вещества / практики для вполне конкретной цели: чтобы не было так невыносимо хуёво. 

Мысль не новая, но почему-то не прижилась: ни в виде «потребности в принадлежности (Зойя)», ни в качестве «реализации архетипического сюжета о волшебном снадобье» его коллег по юнгианству, ни в формате «неосознанных и наивных попыток заместить отсутствующее психиатрическое лечение». 

И тут даже не так важно, идёт ли речь о том, что человек просто бухáет, о курении, закладках, казино или «долгой счастливой семейной жизни». 

Не, на каких-то этапах работы конкретные знания об используемом агенте, механизм его работы знать надо: детокс сделать, АД-шечки подобрать, из психоза вывести или динамику отношений проанализировать. 

Но ведь реальные проблемы — они не на этом этапе. Даже если брать какие-то «дизайнерские разработки», то экстренная помощь отработана неплохо: антогонисты там всякие специфические, транки, нейролептики (редко, но и они бывают в тему). 

Всё достаточно понятно, и если юзер не упоролся совсем уж неадекватным количеством совсем уж жуткой дряни, его, весьма вероятно, смогут вытащить обратно в конвенциональную реальность. 

Жопа в другом: что ему делать со всем этим после?

Говорят, наркотики употребляют «ради кайфа». Мне всегда хочется спросить у таких ораторов: товарищ, а ты сам-то пробовал? Вот серьёзно, блин, каждому такому бы, да по бэд-трипу, чтоб неповадно было херню всякую нести! Или паранойки на отходах!

Не, я не призываю к получению нелегального опыта: можно ограничиться вполне себе разрешённым алкоголем, стоит только попить его месяц-другой без перерыва в больших количествах (не является призывом к действию!).

Зачем люди идут в зависимость? 

Чтобы хоть на некоторое время почувствовать что-то, что отличается от привычного непрекращающегося пиздеца (даже если это новый, непривычный пиздец). 

Нет, тут есть категория «продвинутых», использующих всякое для «буста когнитивки» и «повышения трудоспособности», но мы не про них, они и наркоманами-то (наркозависимыми) толком не являются (впрочем, это не отменяет рисков и прочего).

Но классическая история «системных» — от любителей пировалеронов и до «жертв домашнего абьюза уже со 100500-м партнёром подряд» — это история попыток хоть на миг высунуться из того затхлого корыта с болью, тревогой и страданием, в котором они находятся большую часть жизни. 

Я не готов кидаться пруфами, но блин, вангую, что ещё немного и кто-нибудь сведёт имеющиеся данные в таблицу, в которой будет явно видно, что травматики больше про опиаты и депрессанты, что импульсивные / пограничные люди — про стимуляторы и эйфоретики, что сами способы потребления одного и того же («по вене» / «по ноздре» / «на кишку») коррелируют с характером и степенью выраженности ментальных проблем. 

Радует, что сейчас на Западе идея «зависимости как неудачного самолечения» понемногу (в масштабах того, насколько в этом нуждается индустрия) обретает популярность, пусть и не всегда настолько быстро, как мне бы хотелось.

И это не просто «красивые слова»  или «бесполезные концепты»: это указание на то, как эффективно с зависимостью бороться. 

А очень просто: давайте поможем человеку разобраться с основной проблемой, от которой он ежесекундно страдает, а от всякой херни он и сам откажется. Просто потому, что не надо будет.

Первый, который можно условно назвать «анализом» (в широком смысле, не ограничиваясь одним лишь психоанализом как методом), соотносится с уровнем рассуждений, построения моделей, развитию навыков интроспекции и поиску взаимосвязей. 

Такие распространённые терапевтические активности как анализ ассоциаций и сновидений, диспуты с автоматическими мыслями, поиск метафор и культурологических / архетипических аналогий, исследование детского опыта и т.п. относятся именно к этому уровню. 

Второй, который я намеренно назову «отыгрыванием» (вместо более нейтральных альтернатив, отсылающих к поведению), включает в себя «действия в реальной жизни», в том числе (и в основном) за пределами терапевтического сеттинга и отношений «клиент-терапевт». 

С одной стороны, отыгрывание, как и любая другая поведенческая тренировка или поведенческий эксперимент способствует генерализации полученных в терапии навыков и осознаний, интеграции их в реальный повседневный контекст существования. 

С другой, — и именно поэтому процесс назван довольно неоднозначным термином «отыгрывание», — здесь предполагается достаточно сильная эмоциональная вовлечённость, и это ключевой момент. 

Довольно легко проиллюстрировать разницу между отыгрыванием и поведенческими техниками: если, например, требуется что-то сделать с агрессией по отношению к близким, то для первого нужна некая активность, направленная на действительно значимых других, а для второго вполне хватит и условного приятеля.

Да, отыгрывание достаточно рискованная штука, и в рамках некоторых направлений она откровенно порицается. 

Однако сложно себе представить, как в сколько-нибудь краткосрочном (если это слово вообще применимо к терапии) процессе обойтись без него. 

Хорошей аналогией могут служить обряды инициации, приёма в средневековые цеховые гильдии и прочие ритуалы, связанные с переходом из одного состояния в другое (по крайней мере, на тех этапах, когда в них сохранялась хотя бы малая частичка аутентичности и сакральности, до того как они выродились в формальные входные испытания с чёткими метриками): тебя либо примут, и всё будет хорошо, либо нет, и ты умрёшь (вплоть до буквальной физической смерти). 

Основная фишка отыгрывания заключается в том, что, отыгрывая, вполне можно и проиграть. 

Но это не минус, это плюс. С одной стороны, целесообразно посмотреть на это как на некое «нагрузочное тестирование»: если нет достаточной эмоциональной значимости, некоторые особенности работы психики просто не проявятся. 

И зачастую основные сложности только и возможно обнаружить, что в этих «нагруженных» режимах, и нередко бывает так, что именно они, эти самые невидимые в спокойном сеттинге сложности, и составляют суть проблемы. 

С другой, успешно пройденное отыгрывание (именно то, которое с возможностью действительно и на самом деле серьёзно проиграть) даёт мощную поддержку чувству компетентности, которого так не хватает многим травматикам. 

Не представляется возможным утверждать, что какой-то из этих «слоёв» является менее или более важным: анализ без отыгрывания достаточно долго (для многих — неприемлемо долго) будет «бесплодным мудрствованием», не приносящим никаких ощутимых результатов, с другой, отыгрывания без анализа у нас обычно и так достаточно много, и само по себе оно не несёт изменений, поскольку не выходит за рамки некогда усвоенных сценариев, не ведёт к их преодолению. 

Некоторые психологи в принципе отказываются работать с людьми, находящемся на психотическом уровне организации личности, некоторые специалисты искусственно стараются «впихнуть своих клиентов в нормальность», кто-то просто избегает обсуждения аспектов, касающихся контакта с «первичным процессом». 

О чём здесь хотелось бы сказать: во-первых, «психотическое» не означает «психоза» (в клиническом смысле). Одно вполне может быть связано с другим, но связь там скорее корреляционная, а не причинно-следственная. 

Во-вторых, не каждый психотик (по уровню организации) всегда и непременно будет в психозе. 

Обратное также верно: не каждый человек, испытывающих психотические переживания (или даже актуально находящийся в психозе) является психотиком по уровню организации.

Примером, иллюстрирующим первое утверждение, модет быть человек, имеющий расстройство шизофренического спектра, но находящийся в стабильной ремиссии.

Примером второго (пусть не таким позитивным, но зато достаточно иллюстративным) является человек в состоянии наркотического опьянения (не рекомендуем к использованию, наркотики незаконны). 

К сожалению, всё ещё актуальным является публицистическое утверждение о том, что не каждый психоз имеет отношение к расстройствам шизофренического спектра (специалисты давно уже знают о существовании, например, психотической депрессии, но широкая публика продолжает ассоциировать психотические феномены исключительно с шизофренией). 

Разумеется, психоз не та штука, которую стоило бы романтизировать. Бред, галлюцинации, психомоторное возбуждение, потеря способности ориентироваться во времени, пространстве и собственной личности — не самые приятные и полезные вещи. 

Но есть одно «но»: крайне целесообразно разделять собственно патологический психотический процесс (тут — уже к психиатру) и некоторые адекватные (пока без точного определения) проявления психотического. 

Одним из подходов к пониманию психотических процессов является их рассмотрение в качестве некоторого «прорыва неосознаваемых (психоаналитики прямо говорят — «бессознательных») процессов в область сознания». 

Мощные, многомерные, захватывающие внимание пласты психической деятельности бывают (в норме) скрыты от обыденного сознания, которое просто не готово к прямому столкновению с ними. 

И когда они выходят на поверхность, это самое сознание зачастую просто не имеет навыков корректной работы с ними. 

В некотором смысле не случайно то, что в фазе продрома психотические эпизоды ассоциируются с сильными чувствами: это может быть тревога (как правило, речь идёт всё же о ней), либо отображение на чувственную сферу тех механизмов, с помощью которых психика пытается с ними справиться (ажитация, увлечённость некоторой идеей и т.п.). 

Здесь и начинается самая интересная часть: согласно одной из моделей, сознание, неспособное интегрировать эти переживания во всей их полноте, просто чтобы справиться с нахлынувшими ощущениями, включает режим «упаковки» этих переживаний в привычные категории. 

Неопределённая, недифференцированная тревога слишком сложна для непосредственного проживания: её хочется перевести в определённый и более понятный страх. 

Отсюда и возникают (впрочем, строго говоря, это лишь одно из возможных объяснений) бредовые идеи и галлюцинации: психика непонятное страшное пытается сделать страшным, но понятным (и оттого не таким пугающим). 

Соответственно, в некоторых случаях (помимо обращения за медикаментозной терапией к врачу-психиатру, здесь важно сказать о том, что я ни в коем случае не призываю к отказу от врачебной помощи) имеет смысл не пытаться подавлять эти проявления в себе, не ограничиваться стратегиями отрицания своих чувств (всё равно не получится) и переключения внимания, а стараться составить подходящий словарь, взрастить достаточно мощную семантическую систему, способную вместить эти переживания. 

Идея далеко не нова: психоаналитики со всеми своими (порой ненаучными, порой — откровенно странными) техниками и идеями именно этим и занимались. А до этого — священники и шаманы. 

Однако несмотря на отсутствие новизны, подход не теряет актуальности. 

А в качестве бонуса от интеграции в сознание этих до некоторых пор неосознаваемых, до-логических (а местами и до-вербальных) процессов достаточно часто можно получить развитие творческих способностей, мотивации, чувства витальности и многих других, достаточно положительно воспринимаемых социумом, штук. 

Именно поэтому я призываю (не отрицая медикаментозную терапию и не претендуя на универсальность применения данной идеи) не давить психотическое, по крайней мере, там, где это возможно.

Оно, конечно, страшное, но там много ценного сокрыто.

Основной проблемой этой классификации мне видится некое «размывание» этих терминов: «невротик» в понимании ортодоксального психоаналитика и психиатра — это далеко не тождественные понятия. С «пограничником» и «психотиком» — то же самое. 

Хуже того, мой личный взгляд на это всё отличается от известных мне точек зрения, поэтому хочу предупредить читателя о том, что далее изложена субъективная и, возможно, неверная точка зрения на проблему. 

За более рассмотрением вопроса отправляю любопытного читателя к трудам Мак-Вильямс, Кернберга или хотя бы словарику Стоимёнова. 

Зачем всё это

Люди очень любят классифицировать друг друга — всякими разными способами. И часто это действительно оправдано: повесил на человека подходящий ярлык, и притягиваешь привязанный к этому ярлыку контекст: прогностические модели, инструменты воздействия и т.д. — красота! 

Это экономит мышление и повышает производительность труда: можно быстрее сориентироваться и меньше (или больше — кому как нравится) ошибок в работе совершить, опираясь на труды сильно более компетентных специалистов, чем ты сам. 

Классификации по уровню организации ничем не отличается в этом отношении от любой другой классификации человеческих особей — существуют гайды по работе с каждым из этих типов, бери и пользуйся. И это — прекрасно. 

Только, вот, как обычно, Баба-Яга — против. Но прежде, чем, говорить о возражениях, давайте немного рассмотрим контекст. 

Психотик —> Пограничник —> Невротик —> [Здоровый человек]

Забьём на Фрейда, который называл «невротиком» всех, кто не шизофреник и не органик, забьём и на Кернберга, который люто задрачивался в пограничников. Перейдём сразу к Нэнси-наше-всё-МакВильямс. 

Она говорит, что, во-первых, это не три какие-то изолированные точки, а некий непрерывный континуум: внутри каждой категории могут быть градации: бывают, например, высокофункциональные пограничники, которых не так-то просто отличить от невротиков, а бывают низкофункциональные, которых и с психотиком спутать не грех. 

Думаю, здесь следует сказать, что вынесенный в подзаголовок способ перечисления рассматриваемых категорий не случаен: считается, что они идут здесь в порядке от «менее здоровых» к «более здоровым» (что бы мы ни понимали под психическим здоровьем).

Хотя это и не заслуга лично Нэнси, я люблю её за то, что она очень сильно педалирует эту самую непрерывность и нетождественность степени нарушенности в рамках одной категории. Об этой непрерывности и «размазанности» следует помнить далее — при рассмотрении каждой из категорий. 

А пока просто скажу о том, на основе каких признаков вообще производится процедура классификации: 

1. Тестирование реальности. Здесь предполагается, что есть некая Объективная Реальность (лол, но допустим). Так вот, степень адекватности (т.е. согласованности с количественно превосходящей нормой), с которой человек эту самую реальность воспринимает — это первый признак, по которому его потом причислят к той или иной категории в рамках рассматриваемой классификации. 

Грубо говоря, если для него министр, вещающий из телевизора, просто пиарится / хайпит / вдалбывает линию Партии, то тестирование реальности не нарушено (записываем в «невротики»).

Если тот же министр передаёт лично ему, скромному сисадмину, тайные знаки о вторжении инопланетян, увы, наш условный Вася попадёт в категорию «психотиков».

Если же что-то промежуточное (пограничное), например, приветов он не передаёт, сам по себе является воплощением порока — запишем в «пограничники».

2. Набор используемых психических защит. Здесь всё просто: все защиты поделили на примитивные и высшего порядка (по времени возникновения в онтогенезе: сначала у ребёнка включаются примитивные защиты вроде примитивной изоляции или всемогущего контроля, потом — всякие продвинутые штуки типа интеллектуализации или рационализации).

Далее умные дядьки и тётьки постулировали, что у психотиков преобладают примитивные защиты, у невротиков — зрелые, а у пограничников понамешано (впрочем, как обычно).

3. Сила Эго. Заметили, как быстро я скатился в психодинамику? Всё просто: сама классификация была разработана аналитиками, и хотя её и приняли в достаточно большой степени некоторые психиатры, уши(?) Фрейда с Кернбергом торчат очень заметно.

Так вот, отвлёкся, простите. Эго — это такая штуковина в психике, которая призвана решать конфликт между «я хочу» и «я могу».

Решать она может его по-разному: найти способ совмещения желаемого с возможным («я хочу есть, у меня есть колбаса, я ем»), найти способ избежать фрустрации интрапсихическими средствами («я хочу есть, колбасы нет, но только лохи едят колбасу, поэтому я не голоден, а принципиален») или даже простроить долгосрочную стратегию достижения желаемого («я хочу есть, поэтому напишу пост, он привлечёт клиента, я с ним поработаю, схожу в магазин, куплю колбасу — profit!»). 

И снова здесь всё по нарастающей: у невротика Эго сильное, оно умеет находить эффективные стратегии удовлетворения в рамках той самой [предполагаемой] Объективной Реальности, у психотика оно слабое, и достраивает реальность под желания (тут стоить вспомнить СПГС аналитиков на тему скрытого значения галлюцинаций и бреда). А пограничники? Догадались? Правильно, как обычно — где-то между.

Вот на основании этих трёх нехитрых и непроверяемых критериев и выделяются ядра кластеров — психотического, пограничного и невротического. 

Основные заморочки каждого типа

Есть ещё одна интересная штуковина — фундаментальные заморочки каждого типа, вокруг которых строится всё (буквально всё) в психической жизни. 

Для психотика это можно сформулировать в виде вопроса «Существую ли я и мир вокруг меня?».

Причём это проживается не как некая философская или религиозная позиция, это ощущается именно как… Не знаю, как это описать, для меня это естественное состояние — даже сейчас, когда я набираю этот текст, у меня нет уверенности, что я его набираю (что это делаю «я», что именно это делается, что именно сейчас, а-а-а-а! Галоперидола мне!). 

Есть прекрасная частушка о том, как «Три танкиста / Били солипсиста / О броню машины головой».

Так вот, здесь это не работает: предательские мысли о том, что никакой брони нет (на таблетках) или твёрдая уверенность, что это Орден Масонов проводит Обряд Посвящения в ложу Правителей Мира (без препаратов) могут наблюдаться у психотика даже на фоне сильной физической боли. 

Для пограничника таким Основным Вопросом Существования является вопрос «Кто я?».

Пограничник уже умеет в фундаментальную уверенность в своём собственном бытии и реальности окружающего мира, но кто же он такой — это то, что беспокоит его, осознаёт он это или нет.

Кстати, именно по этой причине простое сообщение пограничнику о том, что он — пограничник уже само по себе имеет неплохой терапевтический эффект в целом ряде случаев. 

Невротик же заморочен более понятными вещами — «Что за фигня тут происходит, и как мне получить того, чего хочу?». Но пусть вас не обманет кажущаяся простота вопроса: невротик ставит его так, что это самое «чего хочу» постоянно убегает от него, как Черепаха от Ахилла в известной апории. 

А как же «здоровый человек»?

Для меня — это лишь архетип: Будда, Христос, Мухаммед и Кришна — это те, кого можно было бы причислить к тем самым «здоровым людям», но есть проблема: они, по крайней мере, в том контексте, о котором я тут пишу, — фольклорные персонажи. Увы. 

«Обычных людей», не имеющих психических заболеваний, я отношу к категории высокофункциональных невротиков. 

И против чего Баба-Яга?

Дело в том, что есть ряд тезисов относительно этих типов, с которыми я сильно не согласен.

Часть этих разногласий хоть немного поддерживаются отдельными представителями мозгоправного сообщества, часть выглядит для него (а, возможно, и является) дикостью и проявлением невежества. 

Попробуем их немного разобрать.

1. «Движение возможно только влево, не вправо по этой оси: невротик может прогуляться на пограничный и даже психотический уровень, а психотик зайти в другие локации не способен принципиально».

Не соглашусь, более того, имею наглость считать, что знаю инструменты для прогулок «вправо», но говорить откровенно о них в Интернете мне запрещает законодательство РФ.

2. «Прогресс в терапии — это движение вправо в рамках своего кластера».

Тоже не согласен. Более того, все известные мне (из литературы или личных наблюдений) примеры действительно серьёзного прогресса — они через уход максимально влево, причём чем дальше влево — тем сильнее прогресс.

Да, можно говорить о нерепрезентативности выборки, но у нас тут не научная статья, а запись в бложике, поэтому будет моё предвзятое мнение. 

3. «Степень социальной адаптации определяется уровнем организации личности».

С одной стороны, да: сепульки такие сепульки (уровень определяется в т.ч. через степень согласованности картины мира субъекта с медианной в данном обществе). Да и способности к адаптации у пограничников и психотиков ниже, чем у невротиков по определению (см. абзац про «силу Эго»). 

Но чувствуется какой-то подвох в этом всём: хороший психотик, принимающий собственную упоротость и умеющий ловить в ней «ресурсы» (ещё одно странное словечко психологов) способен на многое. А уж про вошедших в раж пограничников я вообще молчу. 

4. «У психотиков — обязательно психоз, а у невротиков — невроз». Тоже не могу согласиться, высокофункциональные, талантливые психотики и пограничники вполне могут успешно убегать от попадания в психоз / развития ПРЛ всю свою жизнь.

И чо?

Да, в принципе, ничего. Просто в работе приходится сталкиваться с клиентами, которые так сильно рвутся на невротический (или «ещё более невротический») уровень, что хочется взять и процитировать им пассаж-другой из Грофа или Юнга. И пофиг на доказательность.

Зачастую вопрос о том, какую именно из них использовать в терапии явным образом не проговаривается в процессе работы и решается на этапе выбора психолога / психотерапевта: если вы обратились к КПТ-шнику, вероятно, будет использована модель Бека с когнициями и глубинными установками, а если к психоаналитику, скорее всего будет что-то a-la фрейдовская триада «Ид, Эго, Супер-Эго». 

На мой взгляд, такая практика не является оптимальной, и в рамках этого поста я постараюсь объяснить, какие недостатки у неё есть, и как [на мой субъективный взгляд, конечно] делать правильно. 

Как выбор модели психики влияет на процесс терапии

Основной тезис заключается в следующем: прежде, чем начать работать с вашим запросом, психолог (или психотерапевт — для целей данной заметки можно считать эти слова синонимами, хотя, конечно, это разные специалисты) должен составить некое представление о том, как этот самый запрос связан с тем, что «происходит у вас в голове». 

Проиллюстрируем этот тезис конкретным примером: допустим вы обратились к психологу, чтобы «избавиться от тревоги». Вы объясняете ему, что вам «страшно выходить из дома», «тяжело отстаивать своё мнение в дискуссиях на работе», «сложно написать незнакомому человеку (например, тому самому психологу)», и вообще, «вы постоянно чувствуете себя неуверенно, уязвимо». 

Предположим также, что в вашем случае помощь врача-психиатра не требуется (ведь зачастую при работе с тревогой эффективными оказываются не «изменения когниций» или «проработка конфликтов с матерью», а банальный приём препаратов, влияющих на ГАМК-ергическую или серотонинергическую системы). 

Для того, чтобы начать работать с вашей проблемой, психолог должен как-то её концептуализировать: составить некое впечатление о том, почему вы себя чувствуете именно так, какие именно процессы приводят к наблюдаемым явлениям, какие средства можно использовать для корректировки состояния. 

И выбор у него достаточно велик. Более того, этот выбор имплицитно включает в себя выбор тех инструментов, которые можно будет использовать для инициализации изменений.

Во-первых, он может предположить (в духе КПТ), что вы, сами того не осознавая, создаёте некие прогнозы относительно результатов ваших поступков, и прогнозы эти дают весьма неутешительные для вас результаты: «Если я выйду в магазин за хлебом, все будут смеяться над моей фигурой».

И в этом случае инструментами будут такие вещи, как отслеживание автоматических мыслей (чтобы сделать эти прогнозы лучше осознаваемыми), поиск когнитивных искажений (а с чего вы вообще взяли, что до вашей фигуры кому-то есть дело), работа с установками, лежащими в основе этих мыслей («моя фигура отвратительна»). 

Во-вторых, он может добавить немного «историчности» к своему подходу (и это будет близко к схемной терапии Янга) и сфокусироваться на тех обстоятельствах, когда вы были вынуждены сформировать навык негативных предсказаний («мама в вашем детстве была агрессивна и непредсказуема, поэтому вы научились всегда ожидать худшего») и сосредоточиться на том, чтобы дать вам опыт проживания понимания (корявая фраза с точки зрения красоты языка, но достаточно точно отражающая суть идеи) того, что мама больше для вас опасности не представляет.

И инструменты будут несколько другими — работа с фантазией, гневные письма, психодрама, etc. 

В-третьих, он может оказаться гештальтистом и сосредоточиться не на том, что вы думаете, а на том, что вы вообще думаете о будущем больше, чем о текущем моменте, и объявить это главной проблемой.

И  это тоже по-своему логично: если вы будете меньше «жить будущим» и больше оставаться в здесь-и-сейчас, то тревога может снизиться просто за счёт снижения приоритета прогнозирования в ваших мыслительных операциях.

Инструментами в этом случае будут тренировки осознанности, упражнения, направленные на фокусировку внимания в настоящем моменте («опишите детально свои ощущения в большом пальце левой ноги, потом — правой»). 

В-четвертых, он может оказаться последователем Ялома, попросить вас сосредоточиться на том, что вы чувствуете в самой ситуации терапии, будет считать, что именно в контакте с ним вы проявите какие-то дезадаптивные модели мышления / поведения, станет искать их.

Инструментом в этом случае будет общение с высоким уровнем рефлексии: «когда я спросил вас о работе, вы покраснели, что вы чувствуете?» и «а теперь попробуйте сказать, что вы стыдитесь своей работы, вместо того, чтобы молча стесняться». 

В-пятых, он может оказаться приверженцем психодинамических направлений и искать некое противостояние примитивных эгоистичных желаний и социальных табу, пытаясь разрешить внутренний конфликт: «вы всегда хотели работать водителем, но в вашей референтной группе это считается недостаточно престижным, давайте попробуем определить, кого в этой группе вы воспринимаете как отцовскую фигуру, а потом попробуем преодолеть его запреты». 

Он может быть разделять идеологию нарративного подхода и сосредоточиться не на семантике вашего повествования, а на том, как именно вы это рассказываете. И работать с вами над изменением стиля повествования (а вместе с тем — вашего отношения): «вместо “я был вынужден развестись после того, как узнал о её измене” — “наконец я получил долгожданную свободу”». 

В конце концов, он может иметь некоторые свои представления о том, как работает психика, отличающиеся от большинства распространённых подходов: он может сказать, что гномики в вашей голове перекатывают тележки с мыслями, но слово «улица» для них слишком шершавое, и они спотыкаются о его неровности.

И предложить инструмент — заменить слово «улица» чем-то более круглым, например, фразой «среда» в ваших рассуждениях, чтобы гномикам было проще.

И ещё огромное количество вариантов: Внутренние Ребёнки, Тени, ранние дезадаптивные схемы, драйвы, объектные отношения, переносы, Архетипы и куча других концепций могут быть задействованы для объяснения происходящего с вами в те моменты, когда вы тревожитесь. 

Ок, моделей психики много, а в чём вообще проблема?

Строго говоря, проблема в том, что все эти концепции (включая гномиков) имеют одинаковую — околонулевую — ценность сами по себе.

На сегодня существуют убедительные свидетельства того, что разговорная терапия работает и что-то там делает с мозгом, но все попытки притянуть какую-либо школу терапии к хардкорному нейросайенсу обычно выглядят достаточно грустно (хотя журнальчик Neuropsychoanalysis лично мне доставляет неимоверно). 

У нас нет технической возможности понять, что же именно из предложенных выше объяснений (или из непредложенных) действительно происходит в вашей голове, когда вы тревожитесь. Мы не можем засунуть вас в аппарат фМРТ и увидеть, что, да, вот он — гномик с тележкой, а вот тут — когнитивное искажение засело. 

И возникает логичный вопрос: а какой же подход (сочетание модели и соответствующих инструментов запуска изменений) является правильным? На эту тему есть много эпичнейших холиваров в тематической тусовке, но лично для меня ответ прост: никакой. 

Для меня вся психология / психотерапия — это про плацебо, про эффективное самовнушение, а не про какую-то объективно измеримую и «реальную» практику.

Я считаю, что подходящим будет тот подход (та модель, те инструменты), которые субъективно лучше «заходят» данному конкретному клиенту (и терапевту, про него тоже забывать не стоит). 

И как работается с таким релятивизмом?

Прекрасно работается, надо сказать. Здесь всё просто: не следует навязывать клиенту свою любимую модель, нужно аккуратно предлагать разные варианты, «вытягивать» из клиента его собственные представления о прекрасном, смотреть на реакции и формировать ясное представление о том, какая именно концептуализация представляется ему наиболее правдоподобной и осмысленной, ради какой он готов реально меняться. 

Лично я считаю, что, если в психотерапии и есть какой-то смысл, то хоть немного проверяемую и подлежащую некоей объективизации его часть можно выразить следующей фразой: смысл и цель успешной терапии в расширении репертуара используемых клиентом когнитивных, поведенческих, эмоциональных и оценочных шаблонов. 

Если, например, клиент тревожен и астеничен, ориентирован на соблюдение социальных норм, то «научить его наглости и эгоизму» может быть хорошим решением.

Если он — наоборот — слишком эгоцентричен, сосредоточен на себе, «не видит окружающих и их потребностей», для него прогрессом будет освоение этих самых социальных норм и альтруистического поведения. 

Или — чуть более сложный пример, ориентированный не на поведенческую часть, а на когнитивную / эмоциональную — если клиент может отстаивать своё мнение и требовать для себя выгоды, но при этом испытывает слишком сильные (да-да, снова субъективизм) угрызения совести, то его терапия будет направлена не на изменение поведения (тут у него по условию задачи всё ОК), а на формирование иного отношения к нему.

И что мне — как клиенту — делать со всем этим?

Здесь я вижу два фундаментально различных подхода. Первый — классический: осознавая это или нет, искать терапевта, который будет придерживаться той модели, которая для вас оптимальна. 

Большинство известных мне историй о долгих поисках терапевта — они не про недостаток квалификации последних, не про «адских, сложных пограничников, постоянно выпадающих из терапии» и даже не про финансовые обстоятельства клиента; они именно про неосознаваемый поиск того, чья модель будет достаточно убедительна (в отсутствии принципиальной возможности проверки «верности» моделей, мы вынуждены опираться на субъективные критерии вроде «убедительности» или «правдоподобности»). 

И здесь можно неплохо повысить эффективность перебора простым осознанием того, что именно вы ищете. Не верите в «эзотерику» вроде архетипов и коллективного бессознательного? Идите к тем, кто эти концепции не использует*. Считаете, что «разумом вы всё понимаете, но бессознательное сопротивляется»? Добро пожаловать в «глубинную психологию». И так далее, примеров можно привести много. Самое главное тут помнить: все применяемые в практической консультативной модели психики одинаково умозрительны.

Второй заключается в том, чтобы вместе с вашим терапевтом (вместо поиска другого) искать те концептуализации, которые будут лучше отвечать вашим потребностям. Преимущество здесь в том, что это делается в рамках уже сформированных терапевтических отношений, у терапевта больше информации о вас, у вас больше (не всегда, но обычно так) доверия к нему, в общем — в ряде случаев вы можете сэкономить некоторое количество сил и времени.

Замечание для продвинутых читателей

Читатель со звёздочкой скажет: «но ведь, например, включение того же коллективного бессознательного в когнитивное поле упоротого материалиста может само по себе быть тем самым расширением используемых шаблонов, о котором ты писал выше». 

И я даже соглашусь с продвинутым читателем. Вот только есть одна небольшая проблемка: чтобы эту концепцию «внедрить» в клиента, надо преподнести ему её в понятных и привычных ему терминах. Или, по крайней мере, сделать некое обоснование целесообразности её включения в рамках той системы, которой придерживался клиент до того, как принять что-то новое. 

Например, убеждённому вульгарному материалисту «продать» что-то из области «непроверяемой эзотерики» можно, обосновав это экономически: «вот здесь и вот здесь концепция коллективного бессознательного может помочь нам сэкономить ресурсы на обсчёте всех входящих от группы сигналов, не слишком сильно снизив точность». 

Или, наоборот, человеку, который слишком сильно застрял в магическом мышлении, можно попытаться привить навыки мышления критического, например, через идентификацию с авторитетной фигурой (тот же Будда / Христос / Кришна весьма неплохо этим критическим мышлением владели). 

Примеры получились несколько выхолощенными, но как-то так оно и работает: мы вынуждены объяснять преимущество новых концепций в терминах старых. И только так, на мой взгляд, мы сможем расширять парадигму мировосприятия. 

Если же просто начать заливать рационалисту про Тень или Карму, то ничего хорошего из этого он не получит — он просто не готов принять ту полезную лично для него часть всего этого, которая, возможно (но не факт!) во всём этом есть. 

А как же терапевтические отношения и вот это всё?

А никак. Это отдельная большая тема, которая пересекается с рассматриваемой в рамках этого поста, но при этом достаточно автономна, чтобы не включать её сюда. 

Скажу только о том, что правильный подбор концептуализации повышает доверие к терапевту, способствует установлению конструктивного терапевтического альянса и вообще весьма полезна. 

Тут можно было бы рассмотреть всё это более подробно, но… для этого нужно выбрать, в какой модели это делать — анализировать ли это с точки зрения влияния на развитие невроза переноса, эффективности коммуникации здесь-и-сейчас или чего-то ещё. 

Т.е. погружение в этот аспект требует принятия некоторой концептуализации, а мне хотелось бы сделать пост максимально инвариантным в этом отношении. 

Заключение

Под конец хочу сказать, что поиск «своей, подходящей и заходящей» модели психики — довольно сложная задача, и не стоит рассчитывать на то, что она будет решена за одну сессию. ИМХО, так не бывает. 

Более того, со временем часто возникает потребность в изменении однажды найденной модели, это нормально и, скорее, хорошо — в ряде случаев формирование такой потребности является свидетельством прогресса в терапии.