Поделись тревогою своей, и она к тебе не раз ещё вернётся!

TL;DR: «бесполезное нытьё» отнюдь не является бесполезным. Оно позволяет «запитаться чужими эмоциональными ресурсами» (в том числе для того, чтобы потом использовать их для поиска реальных решений тех проблем, о которых удалось «поныть»).

Что такое «тревога»?

Википедия говорит нам следующее:

«Трево́га, беспоко́йство — отрицательно окрашенная эмоция, выражающая ощущение неопределённости, ожидание отрицательных событий, трудноопределимые предчувствия.»

Это сухое определение, являясь достаточно точным, не до конца передаёт всю мерзотность этого ощущения.

Тревога не просто заставляет сомневаться в будущих успехах, она дезорганизует, не позволяя сосредоточиться и приложить усилия для преодоления возможных неприятностей.

Она парализует, мешая думать и действовать.

Она лишает человека возможности трезво оценивать ситуацию и быть эффективным в решении стоящих перед ним задач.

Она пугает, не давая увидеть открывающиеся перспективы.

Она заставляет действовать импульсивно (и часто — во вред себе). Или, наоборот, — делает человека вовсе неспособным к действию.

Или и то и другое сразу — в разных сферах или поочерёдно (но никогда не приводя к взаимной компенсации чрезмерной неоправданной решимости и такой же нецелесообразной пассивности).

Более эмоционально тревогу можно описать как «смутное ощущение неопределённой, но очень сильной хреновости» (наверное, одно из лучших определений тревоги).

Это ощущение настолько сильно не нравится людям, что они готовы платить достаточно высокую цену (и не только деньгами, к сожалению) за то, чтобы от него избавиться.

Тревога бывает настолько разрушительна, что некоторые специалисты (например, Ялом) причиной достаточно серьёзных психических расстройств считают именно её.

В общем, тревога неприятна, тревога мешает, тревога не даёт спать по ночам, склоняет к опрометчивым поступкам в одних случаях и не позволяет сделать то, что нужно, в других.

Это явно не то чувство, которое хотелось бы проживать.

Впрочем, следует сделать оговорку: положительные аспекты у тревоги тоже есть: она позволяет раньше обнаруживать некоторые опасности, а также формировать эффективные, но дорогостоящие страховые стратегии.

Однако чаще в современном мире сильная тревога всё же является фактором дезадаптации, по крайней мере, в «нормальных, мирных и стабильных» условиях.

Почему так сильно хочется избавиться от тревоги

Всё просто: как уже было сказано выше, она мешает жить и действовать.

Нужны примеры? Привести их достаточно легко.

Если завтра предстоит насыщенный день, наполненный ответственными мероприятиями и важными встречами, если известно, что нужно будет принять решения, от которых много чего зависит, логично было бы хорошо выспаться.

Отличная идея, вот только тревога вполне способна помешать этому: вместо здорового отдыха, дающего силы и ресурсы, человек, подверженный тревоге, попадает в пресловутый цикл бессонницы:

«Если я не высплюсь, завтра я облажаюсь -> Меня это тревожит -> Тревога мешает спать -> Я понимаю, что уже поздно и выспаться я не успеваю -> Это тревожит -> Это мешает спать -> Если я не сплю в это время, я точно не высплюсь -> Если я не высплюсь, завтра я облажаюсь».

Или другой сценарий, не менее распространённый:

Я тревожусь о том, что меня бросят -> Я начинаю контролировать партнёра, опасаясь, что он найдёт себе кого-то ещё -> Он устаёт от моего гиперконтроля -> Я вижу, что он начинает меня избегать -> Я тревожусь о том, что меня бросят.

Тревога имеет свойство запускать замкнутые циклы положительной обратной связи, «порочные круги», в которых интенсивность негативных переживаний усиливается с пугающей быстротой и разрушительными последствиями.

В ряде случаев тревога не помогает ни достижению целей, ни снижению вероятности неприятных последствий.

Она буквально не даёт «сделать нормально», внося искажения и увеличивая количество ошибок как на этапе определения целей и постановки задач , так и в процессе их достижения и решения.

Рассмотрим эти механизмы более подробно.

Во-первых, тревога искажает само целеполагание в сторону использования стратегий с нецелесообразным (слишком высоким или слишком низким для данного контекста) уровнем риска.

Под действием тревоги человек может начать действовать из соображений максимально быстрого импульсивного изменения ситуации «хоть в какую-то сторону», с другой, — наоборот, замирать в бездействии.

Тревога может заставить человека уволиться с подходящей ему работы, если вдруг возникнет ощущение, что руководство недовольно им как сотрудником.

Она же способна вынудить его отказаться от возможности карьерного роста через повышение («а вдруг не справлюсь, как бы чего ни вышло»).

Вместо того, чтобы стремиться к получению максимальной выгоды (карьерному росту, если рассматривать приведённый выше пример), человек под действием тревоги либо пытается как можно скорее убежать из ситуации неопределённости (ценой больши́х потерь), либо же в ситуацию неопределённости не попасть (упуская возможные выгоды).

Во-вторых, тревога обладает дезорганизующим действием.

Даже если человеку удалось противостоять ей на уровне целеполагания, она с достаточно высокой вероятностью может всё поломать на уровне выполнения конкретных задач.

Она не даёт сосредоточиться (люди описывают эти состояния словами и выражениями, которые очень уж похожи на то, как рассказывают о своих сложностях пациенты с СДВГ).

Она снижает производительность в когнитивно нагруженных задачах, заставляя даже очень умных и образованных людей совершать самые нелепые ошибки и замедляя скорость выполнения работы.

Отсюда — сложности с прохождением собеседований у квалифицированных и опытных, но тревожных специалистов.

Отсюда же — сложности на разного рода спид-дейтингах у людей, вполне способных формировать и поддерживать устойчивые эмоциональные связи и достигать высокого уровня близости в отношениях.

В-третьих, тревога имеет тенденцию к генерализации. Возникнув в какой-то одной, возможно, даже достаточно изолированной сфере, например, в работе, она склонна распространяться на все остальные: «отношения», творчество и даже физическое самочувствие.

Говоря о последнем, вероятно, следует кратко упомянуть о том, что тревога вполне может влиять и на сугубо «физиологические», «телесные», «организменные» параметры: сон, усталость, мышечное напряжение, работа ЖКТ.

В-четвёртых, тревога мешает психике ассигновать ресурсы на активные действия. Дело в том, что для того, чтобы «выделить силы», психика должна убедиться, что образ возможного будущего a) достижим и b) лучше, чем то, что происходит сейчас.

Если эти условия не выполняются, человек будет ощущать апатию и не будет испытывать интереса и вовлечённости. А тревога может сломать оба этих компонента.

В общем, тревога — это не только то, что неприятно переживать, это фактор, объективно снижающий уровень адаптивности.

Перекладывание тревоги

Что делать человеку, который тревожится?

Верно, устранить фактор, который его тревожит.

А что, если (и так оно обычно и бывает, давайте будем честны) это невозможно?

Список официальных рекомендаций достаточно хорошо известен: попробовать отстраниться от переживания и наблюдать его со стороны, попытаться найти альтернативную концептуализацию, в которой всё будет выглядеть не таким тревожным, отвлечься, обратиться за медикаментозной терапией.

Здо́рово, когда хоть что-то из этого работает.

Так и хочется написать: «то есть примерно никогда»

Дело в том, что люди, для которых эти рекомендации могут быть достаточно действенными, скорее всего, уже реализовали хотя бы некоторые пункты из этого списка, получили нужный эффект и перестали тревожиться.

Но есть и те, для кого эти (в общем-то, верные в своей основе, но бесполезные в целом ряде частных случаев) советы не работают.

А что же тогда работает?

То самое «перекладывание».

Как оно проявляется?

Обычно в виде разговоров.

Буквально: тревожащийся человек обсуждает то, что его тревожит с кем-то другим.

Всегда ли подобная беседа будет являться актом «перекладывания тревоги?»

Разумеется, нет.

Альтернативные варианты: это может быть утилитарное обсуждение и согласование планов / усилий, это может быть манипуляция, целью которой является передача неявного запроса о помощи («ах, мне так тревожно, у меня машина сломалась, как же я завтра детей в школу повезу»).

Но мы сосредоточимся на одной конкретной форме этих диалогов.

Чаще всего интересующие нас в рамках этого текста обсуждения обладают некоторыми специфическими качествами, неприсущими в достаточной степени любым другим обсуждениям: повторяемостью, ощущением безысходности и беспомощности, подчёркнутой антиутилитарностью.

[Выученная] беспомощность, беспросветность и безысходность

Тревога — сама по себе — даёт ощущение (и порождает соответствующие прогностические модели на когнитивном уровне), что всё непременно пойдёт плохо, это в некотором смысле её определяющее свойство.

Однако в ряде случаев это ощущение можно преодолеть, просто предложив решение проблемы.

Если некто тревожится по поводу того, что не успеет уложиться в дедлайн, ему [в некоторых случаях] можно помочь с этой тревогой справиться, просто предложив помощь в работе.

Или возможность перенести сроки сдачи проекта. Или предоставив эффективное решение проблемы, на которой человек «застрял».

Но в ситуациях, о которых речь идёт в данном тексте, — случаях «перекладывания тревоги» — так сделать не получится.

Невовлечённый наблюдатель увидит следующую картину: один человек рассказывает о многочисленных сложностях, а его собеседник (или собеседники, групповой формат тоже возможен) предлагает какие-то варианты снижения тяжести последствий (или даже решения проблемы), которые методично и последовательно отвергаются говорящим.

Можно предположить, что дело лишь в том, что решения плохие, и так, разумеется, бывает.

Но в подобных случаях не проявляется другое характерное для процесса «перекладывания» свойство: повторяемость.

Если мы имеем дело с некомпетентностью собеседников и неэффективностью предлагаемых ими решений, мы можем ожидать, что инициатор обсуждения довольно скоро перестанет говорить с ними о данной проблеме.

В случае, когда единственная или основная его потребность — это поиск решения, он довольно быстро переключится или на других собеседников, или на иные способы справиться с проблемой.

Однако так бывает далеко не всегда.

Читатель, вероятнее всего, может вспомнить случаи, когда некто (автор данного текста, например, весьма склонен к подобной активности) с завидной регулярностью поднимает одни и те же вопросы с одними и теми же людьми, которые выдвигают одни и те же аргументы, получающие одни и те же возражения от инициатора обсуждения.

Сам диалог становится похож на «заезженную пластинку»: стороны очень редко производят в нём что-то новое — не рассмотренные ранее идеи не высказываются, свежие подходы к решению не появляются, новые модели ситуации не формулируются и не тестируются и так далее.

Снова и снова инициатор поднимает одни и те же вопросы (например, волнующую его проблему ненадёжности отношений — «ты меня непременно бросишь»), снова и снова получает повторяющиеся возражения («если бы я хотела тебя бросить, я бы уже́ десять раз это сделала»).

Снова и снова начавший обсуждение человек отвергает их как несущественные («ты слишком высокоморальна, чтобы позволить себе это сделать, но если бы не твоя принципиальность, единственно логичный исход был бы к этому моменту реализован, а так придётся подождать ещё несколько дней / недель»).

У участников достаточно быстро возникает чувство безысходности, которое нередко сопровождается повышением уровня раздражения и фрустрации.

В общем, после подобного разговора всем становится плохо, и никому не становится хорошо: у всех участвоваших в нём проявляется весьма депрессивный настрой — «сделать ничего нельзя», «вариантов решения нет», «мы все умрём».

Кто-то помимо этого переживает интенсивные чувства, являющиеся по своей сути проявлениями работы защитных механизмов психики, — злость и раздражение, ощущение собственной никчёмности и некомпетентности.

Последнее — явно не самая приятная эмоция, но она часто бывает менее разрушительна, чем фатальная беспомощность: не «всё ужасно» и «мир — стрёмное место», всего лишь «я недостаточно хорош», — а потому оно, ощущение своей «неправильности» и / или «недостаточности» тоже может быть использовано в качестве психической защиты (от более страшных переживаний).

Сам инициатор обсуждения обычно тоже не ощущает себя хорошо после подобных разговоров: проблема не решилась, окружающие смотрят недобро, хорошим людям настроение испортил, и вообще теперь помимо исходной проблемы появились дополнительные межличностные / коммуникативные сложности.

В общем, инициатору тоже несладко (может быть, осознание этого факта станет хотя бы слабым утешением для тех, кому доводилось участвовать в подобных разговорах).

Другие распространённые форматы «перекладывания тревоги»

Выше описан наиболее «прямой» и «открытый» формат «перекладывания тревоги»: в нём инициатор не пытается как-то замаскировать свои действия, достаточно честно сообщая и о самой проблеме, и о том, что данная проблема вызывает тревожащие переживания.

Однако, как это часто бывает в общении между людьми, существуют и менее очевидные формы проявления того же самого.

Перекладывание и забота / насилие / непрошеные советы

Достаточно часто «забота» является лишь прикрытием для целей того, кто декларирует её наличие, оболочкой, легитимизирующей насилие.

Это достаточно универсальный контейнер, в котором можно «пронести» в коммуникацию довольно много всякого, включая, собственно, «перекладывание тревоги».

В этом случае инициатор заявляет, что собеседнику (не самому инициатору, а именно тому, к кому он(а) обращается) требуется нечто, и тут же предлагает способы это самое нечто получить.

Пример:

«Я знаю, тебе в поездке потребуются три дополнительные сим-карты, армейская фляга с водой и набор журналов / коллекция стеклянных шариков».

На самом деле это следует читать так:

Мне тревожно, я настроил(а) себе малореалистичных прогнозов, в которых в другом конце города используемые тобой три телефона с сим-картами разных операторов одновременно перестанут работать, а у меня как раз лежат купленные полгода назад в разных странах (и, наверное, уже не работающие) симки, на которых, вероятно, и роуминг не подключён, и я чувствую себя идиотом, потратившим деньги зря, а тут такой отличный шанс пустить их в дело и немного снять самообвинение.

Ещё у меня есть найденная в позапрошлом году на чердаке фляжка, которая мне на фиг не нужна, но которую я не решаюсь выбросить, чувствуя уколы совести, поскольку её покупал мой дед, и выбрасывание которой может быть воспринято как неуважение к его памяти. Я тревожен и по поводу её наличия, она занимает место и указывает мне на мою нерешительность, и по поводу перспектив от неё избавиться, поэтому её я тоже передам тебе.

Кроме того, мне тревожно, когда я задумываюсь о том, что моя тяга к собирательству стеклянных шариков может выглядеть странно, особенно с учётом того, что других таких чудаков в окружении не наблюдается, но если получится впарить их тебе, я в меньшей степени буду ощущать себя белой вороной, так что бери.

Ну а чтобы ты не сопротивлялся, я придумаю легенду о том, что без такого прекрасного набора ты в соседний микрорайон точно не доберёшься (а если доберёшься, то пожалеешь) и выдам тебе всё это под видом заботы о тебе.

Подобные транзакции обычно являются «многослойными», содержащими тревогу инициатора относительно различных феноменов, поэтому далеко не всегда сразу удаётся распознать, что же там на самом деле имелось в виду.

Чаще всего такие манипуляции совершаются в неосознанном режиме, и если задать «заботящемуся» вопрос о том, не является ли его целью решить какие-то его собственные задачи, вероятность получить отрицательный ответ (вместе с порцией возмущения) — максимальна.

Кстати, указанные выше свойства — повторяемость (зачастую карикатурно-бессмысленная), навязчивость и ощущение беспомощности характерны и для данной формы «перекладывания».

Никакие разумные контраргументы не работают, поскольку они атакуют не то, что является основой мотивации агента, а лишь то, что он использует в качестве рационализации.

Перекладывание и суицидалка

Достаточно болезненной (и для инициатора, и для получателей) формой перекладывания тревоги может являться суицидальное и парасуицидальное поведение.

ВАЖНОЕ ЗАМЕЧАНИЕ: может являться, а может и не являться, в этом разделе речь идёт о некотором подмножестве [пара]суицидальных феноменов, и следует чётко заявить, что полное их разнообразие к описанным здесь механизмам не сводится, пожалуйста, не навязывайте суицидентам описанную здесь модель в качестве истинного описания их мотивов и переживаний.

И ещё раз: описанное далее является лишь одним из возможных объяснений, которое далеко не обязательно корректно описывает какие-то конкретные случаи.

Сделав необходимые оговорки, следует всё же признать, что какое-то количество актов [пара]суицидального поведения (но далеко не все из них!) имеют конечной целью именно перекладывание тревоги.

В этом случае актор (слово «суицидент» далеко не всегда здесь применимо) получает тот же эффект, что и в описанных ранее сценариях: принудительно индуцирует определённое эмоциональное состояние в контрагентах, на которых направлена транзакция.

Здесь и ощущение беспомощности (достаточно часто встречающаяся реакция на околосуицидальные мысли и действия), и тревога (ещё бы, человек выпилиться может!), и повторяемость, и неразрешимость, и некоторое ощущение «иррациональности происходящего» у невовлечённого наблюдателя (а уж у вовлеченного собеседника — и подавно).

Перекладывание тревоги и детско-родительские отношения

Достаточно часто «перекладывание тревоги» происходит в рамках детско-родительских отношений: то самое «надень шапку, тебе холодно» (именно с акцентом на слове «тебе») является классическим примером.

Технически, этот класс ситуаций является подмножеством «перекладывания под видом заботы», однако ввиду его исключительной важности и масштабности последствий данное явление имеет смысл рассмотреть отдельно).

Разумеется, «шапкой в мороз» всё не ограничивается.

Существуют менее очевидные, но более разрушительные формы данного явления, из которых особого рассмотрения заслуживает перекладывание тревоги в виде попыток привить ребёнку определённые установки.

«Все мужики — козлы, не верь никому из них, они как твой папаша тебя бросят».

«Все бабы — меркантильные твари, они хотят от тебя только доступ к моим деньгам,  стань геем  завяжи член в узел не связывайся с ними».

Приведённые выше примеры могут выглядеть несколько карикатурно, но они хорошо иллюстрируют сам принцип: родитель генерирует некоторое достаточно всеобъемлющее и ригидное утверждение, которое не имеет внятно описанных границ применимости, зато обладает высоким эмоциональным зарядом и некоторой радикальностью.

Не так страшно, если подобные конструкции преподносятся ребёнку в виде прямого нравоучения (против этого дети умеют бороться, порой достаточно эффективно).

Гораздо более разрушительными являются более изощрённые формы.

Например, «любящий родитель» может отпускать саркастические комментарии относительно происходящего с ребёнком или наблюдаемого им:

«У Саши нет такого современного телефона, как у тебя, потому что его папа не развёлся с его мамой, и она вытянула из него всё бабло, фу, лошара».

Пока ребёнок достаточно мал, родитель может «вложить» перекладываемую тревогу в процесс передачи базовых знаний о мире:

«Смотри, Танечка, это денежка, она нужна, чтобы покупать тебе пирожные, и чтобы меня делать такой несчастной и уставшей, ни в коем случае не давай себя соблазнять, иначе такой же замученной будешь».

Ещё более опасными являются транзакции, сочетающие в себе долю открытости / эмоционального сближения со стороны родителя, попытку объяснения каких-то сложных социальных или межличностных феноменов максимально примитивными конструкциями и действия, направленные на [возможно, временную] инверсию ролей родителя и ребёнка:

«Видишь, как папа устаёт? // Акт открытости через признание уязвимости;

Это потому, что ему приходится жить с твоей мамой-дурой // Попытка дать простое, хотя и неверное объяснение сложному явлению;

Так всегда происходит, когда люди женятся // Тревога относительно невозможности реализовать устраивающие говорящего отношения в браке;

Вот ты тоже мальчик, ты поймёшь меня, а то я тут в этом бабьем царстве и поговорить-то ни с кем не могу // Попытка инвертировать роли: не родитель помогает ребёнку справляться с эмоциональными сложностями, а наоборот».

Достаточно распространённой, помимо описанных выше, является следующая разновидность более прямых транзакций, в рамках которой родитель явным образом атрибутирует негативные последствия как нечто, не устраивающее его, но при этом не говорит об истинных причинах недовольства, списывая их на ребёнка:

«И что, Петя, ты правда решил этой фигнёй на жизнь зарабатывать? Да никто в наше время не будет платить тебе за рисование, всем Flux / SD / MJ всё нагенерит, займись лучше делом!».

Или

«Ой, да куда тебе! Ты же девочка! Ты не можешь заниматься программированием, бросай эти глупости, — иди учиться на педагога, нечего дурью маяться!»

В этих транзакциях достаточно много тревоги самого родителя — относительно нереализованных амбиций, относительно сомнений в правильности принятых решений и жизненных выборов, относительно возможной неправоты, относительно возможной необходимости содержать ребёнка слишком долго.

Почему описанные в этом разделе транзакции (и схожие с ними, их слишком много, чтобы можно было впихнуть в текст, не раздувая его до совсем уж неприличных размеров) можно отнести к категории вредящих ребёнку?

Во-первых, потому, что они вызывают чувство беспомощности и безысходности (со временем, ближе к подростковому возрасту, ребёнок научится не замечать этого, и оно перестанет быть осознаваемым, но никуда не исчезнет), а это повышает тревожность (как свойство характера) и снижает решительность, делая взрослого, который из этого ребёнка вырастет, более пассивного и конформного, чем это необходимо для эффективной адаптации человека.

Во-вторых, потому, что они формируют привычку и симпатию к простым, очевидным, паралогичным, эмоционально заряженным и неверным объяснениям сложных явлений, буквально отучая думать и анализировать, прививая любовь к догмам и лозунгам вместо здорового скептицизма и любопытства.

В-третьих, многие из таких транзакций формируют устойчивое чувство вины у ребёнка: он видит, что родителю плохо, хочет это исправить, но не может: дети обычно не вывозят «взрослые» проблемы.

Примечание: опять же, могут появиться защиты, которые позволят ребёнку имитировать (в том числе и в контексте самообмана) безразличие к состоянию родителя, но пока они появятся, все разрушительные процессы успеют запуститься и развиться до состояния, в котором такие линейные защиты уже не помогут.

Разумеется, наши определяющие признаки — создание у получателя ощущения беспомощности, повторяемость и навязчивость, а также отсутствие даже теоретической возможности разрешения ситуации — присутствуют и в этом классе случаев.

Перекладывание тревоги и агрессия

В некотором смысле данный тип поведения является офтопиком по отношению к основному тексту, но это различие касается скорее формы, а не фундаментальных основ явления.

Дело в том, что «перекладывание тревоги» не всегда оформлено как позитивный по отношению к получателю акт — нравоучение, забота, запрос помощи и тому подобные няшности.

Иногда оно принимает форму прямой агрессии, однако манипулятивного характера не утрачивает и более честным не становится.

Дело в том, что агрессивные транзакции, целью которых является именно разделение тревожных переживаний, хотя и не замаскированы подо «что-то хорошее», всё же не являются прямыми: их буквальное содержание не соответствует фактическому.

Руководитель может давить подчинённого требованиями предоставления бесконечной отчётности и формальными придирками (например, к оформлению документации там, где это не играет существенной роли).

Вы должны звонить клиенту на мобильный телефон, а не в мессенджерах!

В близких отношениях человек может предъявлять партнёру претензии относительно каких-то бытовых аспектов даже там, где ничьи интересы существенно не задеты (включая различные индивидуальные триггерные зоны).

Зачем ты идёшь на встречу выпускников?! Мог бы и не ходить! Вот просто мог бы взять и не пойти, неужели так сложно? Да, я в это время буду на заседании клуба любителей Линехан, но ты-то мог бы и дома остаться, знаешь ли!

Зоной атаки могут быть самые разные действия («не так посуду моешь», «не ту книгу читаешь»), цели («незачем тебе тратить деньги на ремонт машины»), социальные связи («я тебе сказал, чтобы ты не смела общаться с этими идиотками»), мотивы («знаю я тебя, смерти моей хочешь, зачем ещё бы ты стала затевать генеральную уборку») — что угодно.

Разумеется, любой из приведённых примеров может иметь некоторый смысл в определённых контекстах, но мы здесь рассматриваем иной класс случаев (который, впрочем, достаточно сложно формализовать) — когда такие действия «на самом деле» являются придирками.

Отличительными признаками будут всё те же, уже хорошо знакомые читателю, свойства.

Такие транзакции достаточно быстро (хотя и не всегда сразу) создают у тех, на кого они направлены, ощущение беспомощности: получатель буквально не может понять, «а что не так», не видит в претензиях доступного для понимания практического смысла («а чо бы мне и не пойти туда, никому ж от этого не плохо»).

Даже если претензии сформулированы достаточно конкретно («сколько раз говорить, не ставь красную кастрюлю рядом с синей тарелкой!»), проблема возникает на следующем шаге: при полном выполнении поставленных требований количество агрессии не снижается.

Часто подобные претензии предъявляются даже в случаях, когда все аспекты действия были заранее согласованы с инициатором транзакции («да, мы договорились, что ты придёшь в восемь, но какого хрена ты пришла в восемь?!»)

Обычное ощущение у тех, кто оказался адресатом подобных сообщений — непонимание, отчаяние и беспомощность: «да чего тебе ещё надо?!».

То есть разрешить конфликт путём полного и тотального исполнения всех требований инициатора транзакции (даже если получатель сможет это сделать) — не получится.

Более того, повторяемость будет присутствовать в полном объёме: изменение поведения получателя в соответствии с требованиями инициатора транзакции не снижает частоты предъявляемых претензий.

И снова, как и в предыдущих сценариях — сделать ничего нельзя, никакие практически выполнимые решения не подходят, способов корректного разрешения ситуации просто не существует, а любые попытки снизить фрустрацию обречены на провал.

В чём профит, зачем люди ноют и перекладывают тревогу?

Действительно, со стороны всё описанное в предыдущем разделе может вызывать ощущение недоумения: зачем кому-то так делать, в чём смысл, проблемы-то не решаются?

Нередко у невовлечённого наблюдателя возникает интенция назвать происходящее «бесполезным», «контрпродуктивным», а то и «откровенно вредным».

Если вдруг этот наблюдатель хоть немного вовлекается, далее обычно происходит акт осуждения («зачем ты ноешь, делать надо»), попытка принуждения без чёткого указания целей / объяснения, к чему, собственно, принуждают («соберись, тряпка, и сделай наконец что-нибудь!»), разочарования от невозможности принудить успешно, прекращение транзакции взаимодействия и попытка справиться с фрустрацией («зачем я только полез к этому нытику!»).

Однако всё несколько сложнее. В этих — на первый взгляд бесполезных — действиях есть некоторый более глубокий психологический смысл.

Если кратко, то смысл подобных транзакций в том, что получатель даёт инициатору (тому, кто «ноет») эмоциональную подпитку, буквально «подкармливает его эмоционалку своими ресурсами».

Звучит несколько шизотерично, но ничего мистического в этом нет. На самом деле этот эффект обуславливается набором хорошо известных и описанных в материалах различных терапевтических школах явлений.

Во-первых, речь идёт о валидации.

Валидация в психологии — это переживание опыта подтверждения корректности испытываемых эмоций, чувств и ощущений (противоположный процесс, соответственно, называется инвалидацией и, предположительно, играет существенную роль в этиологии некоторых психических заболеваний, в частности — пограничного расстройства личности).

Валидация бывает разной, и не все её формы имеют одинаковую полезность.

Возможна валидация путём прямого сообщения «словами через рот» о том, что да, задача сложная, опасности опасны, непонятность — непонятна и так далее.

На психически здоровых и психологически благополучных людях работает отлично.

На травматиках — не особенно: уж слишком часто такие сообщения оказываются продуктом некоторой социальной вежливости, а не глубокого сопереживания.

Соответственно, человеку, оказавшемуся в состоянии, близком к дезадаптации, весьма вероятно, слов недостаточно, он просто в них не поверит (и в ряде случаев будет прав, чего уж там).

Как ему получить настоящую, аутентичную эмпатию?

Правильно, погрузить Другого в состояние, близкое к тому, которое испытывает сам «ноющий» / «перекладывающий».

Если инициатор транзакции в реальном времени собственными глазами наблюдает, что собеседник испытывает то же чувство беспомощности, безысходности и дезориентации, что и он сам, поверить в наличие сопереживания становится легче: просто потому, что это самое «переживание схожего опыта» гарантированно есть.

Валидация даёт инициатору транзакции важную опору — способность верить своим чувствам, идеям и оценкам, возвращает до некоторой степени агентность (обоснованное ощущение способности как-то влиять на происходящее в своих целях).

Конечно же, это не решает ту проблему, которая, собственно, вызвала тревогу, но закладывает некоторый фундамент будущих возможных решений.

Во-вторых, в процессе «перекладывания тревоги» человек (травматик) получает подтверждение своей ценности и важности для собеседника.

Логично, выдерживать такое (давление безысходностью) ради неблизкого, ненужного и неважного никто не будет. Даже из соображений выгоды люди обычно не готовы на подобный опыт, он реально выматывающий.

Подтверждение нужности и важности очень помогает в состояниях, близких к дезадаптации: появляется возможность переложить ответственность за разрешение себе существовать и решать проблему.

Дело в том, что часто в состояниях, когда люди прибегают к перекладыванию тревоги, чувство вины и собственной неправильности достигает таких масштабов, что возникает сомнения относительно того, а имеет ли человек вообще экзистенциальное право решить проблему, или правильнее будет всё зафейлить.

Хуже того, в подобных состояниях может возникать ощущение отсутствия права на существование, базового права, необходимого, в том числе чтобы думать над решениями.

К счастью, для многих людей срабатывает механизм, позволяющий опереться на Другого:

«если я кому-то нужен, я имею право жить и справиться».

Тоже не панацея, но позволяет найти хоть какой-то способ не улететь в экзистенциальный кризис, а сосредоточиться на…

Хочется написать «на решении проблемы», но до этого далеко, правильнее сказать «на построении инфраструктуры, на базе которой можно будет начинать подготовку к началу процесса решения проблемы», увы.

В-третьих, тот факт, что некто оказался (и остался) с инициатором транзакции в очень тяжёлых (а психика воспринимает это именно так) обстоятельствах, позволяет ощутить сопричастность и принадлежность к чему-то бо́льшему, чем он сам.

В данном случае речь идёт о некоей, пусть и редуцированной, форме переживания трансценденции в узкотехническом смысле: перемещения фокуса психологических переживаний с внутреннего мира человека на систему, состоящую из него самого и его собеседника (или нескольких).

Да, это не тот опыт трансценденции, что бывает при психозах, ИСС или религиозных переживаний, но всё же больше, чем ничего (Франкл, не к ночи будь помянут, не даст соврать).

Зачем это нужно?

Тут довольно хитрая штука: такой «эмоциональный выход за пределы себя самого» даёт достаточно существенное повышение вероятности включить эго-дистонность (способность «посмотреть на ситуацию и переживания в связи с ней со стороны»).

А она, эта самая эго-дистонность, уже позволяет более трезво оценить происходящее и повысить шансы на успех уже́ в контексте непосредственного решения проблемы.

В-четвёртых, подобный опыт формирует чувство опоры, которое само по себе обладает некоторым противотревожным эффектом. Инициатор «перекладывания» убеждается, что он не один.

Это позволяет ему вернуть в актуальный контекст идею о том, что, даже если его / её сил и компетенций не хватит, решение (или хотя бы его эрзац) всё ещё возможны: за счёт возможности привлечения ресурсов других людей.

И снова: просто сказать недостаточно, человек, находящийся в состоянии, близком к дезадаптации, склонен к мнительности и паранойяльности, — словам здесь веры нет, нужно что-то более надёжное.

Таким образом, можно утверждать, что перекладывание тревоги выполняет для инициирующего этот процесс травматика целый ряд важных психологических функций.

Кстати, почему вдруг здесь зашла речь о травматиках (то есть людях, на жизнь которых существенное влияние оказывают полученные ранее психические травмы)?

Просто потому, что именно они обычно оказываются в состоянии настолько сильного напряжения, что прибегают к достаточно частому использованию «перекладывания тревоги» как метода.

Не ждите благодарности, её не будет!

Возможно, читетель, знакомый с явлением на собственном опыте, удивится: «почему, если это такая полезная и нужная штука, они, люди, которые перекладывают тревогу, не благодарят, а, наоборот, предъявляют претензии?».

Первым делом следует подтвердить: да, действительно, в большинстве случаев человек, имеющий достаточно низкий уровень осознанности, вряд ли выразит благодарность тем, на кого он «переложил часть тревоги».

Уже хотя бы потому, что он не осознаёт этот процесс таковым: изнутри обычно нет концептуализации в духе «что-то я не вывожу, пойду часть своего напряжения перекину на кого-нибудь».

Чаще всего в качестве описательных моделей используется что-то, не выходящее на мета-уровень, например, «спрошу совета» или «расскажу о своей проблеме» (последняя формулировка хоть и близка к признанию акта перекладывания тревоги, всё же не эквивалентна ему и не включает его в себя).

Хуже того, процесс «перекладывания» происходит эффективнее, когда не осознаётся: включение понимания «меты» происходящего в контекст снижает аутентичность получаемого опыта (такое часто бывает с «метой»).

А если нет «меты», то ситуация со стороны инициатора транзакции выглядит так:

«Я обратился со своей проблемой, мне предложили кучу дурацких неработающих решений, от которых нет никакого толку, да ещё и отмахнулись почти сразу — буквально часов через десять непрерывного обсуждения, сволочи!»

И это часть процесса: если получатель будет ожидать благодарности, эффективность транзакции [для него] существенно снизится.

Что делать, если кто-то хочет переложить на вас тревогу

Как это часто бывает, ответ на вопрос «что делать» в значительной степени зависит от целеполагания.

Если цель в том, чтобы эффективнее помочь инициатору, то следует с максимально возможной вовлечённостью включиться в поиск решения, стоически выдерживая его атаки на предложенные варианты, сохраняя спокойствие и доброжелательный настрой (спойлер: не получится, но это не плохо, это тоже часть процесса).

Любые указания на то, чем является данная транзакция «на самом деле», следует давать только после того, как исходная проблема потеряет болезненную актуальность для инициатора.

Важным является сохранение и собственной ресурсности.

Оно на практике противоречит предыдущим рекомендациям, поскольку их выполнение, мягко говоря, не способствуют этому сохранению, однако взаимодействие с дезадаптированными травматиками вообще является «достаточно дорогим развлечением».

Если же цель в том, чтобы отбить у человека охоту проворачивать с вами такое (осторожно, можно спровоцировать кризис вплоть до психоза и / или суицида), следует обесценить происходящее.

Хорошими средствами для этого являются как волюнтаристские высказывания в духе «вот ты тряпка, сын маминой подруги смог, и ты смоги!», так и замаскированное под беспристрастный анализ обесценивание — указание на незначительность происходящей коммуникации («а-а-а-а, ты снова просто поныть, ничего решать не хочешь»).

Выбор между этими стратегиями оставлю читателю.

Как эффективнее перекладывать тревогу

Как и любая другая коммуникация, перекладывание тревоги может выполняться с разной эффективностью. Обычно оптимизацию целесообразно проводить по двум группам критериев.

Первая включает в себя параметры, отражающие непосредственно поддерживающее инициатора воздействие «перекладывания».

В этом смысле следует обратить внимание на процесс выбора тех, на кого вы перекладываете тревогу.

Идеальный контрагент обладает достаточно высоким уровнем осознанности (это позволит ему не наброситься на вас в процессе), больши́м (или хотя бы бо́льшим, чем у вас) запасом эмоциональных ресурсов, достаточным уровнем лояльности лично к вам, искренним желанием вам помогать, а также компетентностью в тех областях, проблемы в которых вас тревожат (или хотя бы просто некоторой «жизненной мудростью»).

Если говорить о рекомендациях относительно самой процедуры, то она должна быть достаточно регулярной и продолжительной.

Второй группой параметров, по которым имеет смысл оптимизироваться, это сохранение контрагента в пригодном для последующего использования состоянии.

— Сосед, а чо у тебя свинья на костылях?
— А чо, я дурак штоле ради одного холодца целую свинью резать?

(Ассоциацитивное мышление такое ассоциативное).

Здесь можно использовать крайне широкий спектр методов — от ННО-шности используемых высказываний до предоставления чая, печенек и массажа в обмен на готовность выступить реципиентом для вашей тревоги.

Если вам всё же удалось осознать процесс перекладывания как таковой, после завершения транзакции поблагодарите вашего реципиента: он выполнил для вас весьма тяжёлую работу, и соразмерная благодарность будет весьма кстати.

Впрочем, все эти рекомендации не являются обязательными, это лишь некоторые примеры, иллюстрирующие общие тенденции.

Заключение

Не хочется здесь впрямую повторять то, что уже́ и так написано в тексте, поэтому позволю себе немного отойти от темы.

Если говорить о «серьёзной психотерапии» (что бы это ни значило), то достаточно длительный этап, во время которого анализант / клиент / пациент будет интенсивно перекладывать тревогу, неизбежен.

Он может перекладывать её на терапевта (один из самых благоприятных сценариев), на партнёра, на детей (хуже всего, но мы тут не для осуждения собрались).

Это одна из причин (впрочем, далеко не единственная) возникновения мнения о том, что психотерапия негативно влияет на близкие (особенно — романтические) отношения: мало кому захочется стать «контейнером для чужой тревоги».

Не могу утверждать, что это совсем уж беспочвенные опасения.

С другой стороны, мало что позволяет узнать Другого так глубоко, как контейнирование его тревоги.

Вредный совет напоследок: до некоторой степени можно утверждать, что готовность или неготовность контейнировать тревогу партнёров может быть использована как индикатор уровня вовлечённости и доверия в отношениях.

Разумеется, пользуясь бездумно этим индикатором, можно похерить много важного и ценного, но на то они и «вредные советы», чтобы использовать их, включая собственное критическое мышление.

Нейросети заменяют человеков, космические корабли бороздят всё, что ни попадя, а ссылки на статью Кэлхуна «Смерть в квадрате» всё ещё расползаются по рунету (даже на Хабре недавно было).

«Но ведь это же очевидный абсурд!» — может возмутиться продвинутый читатель, и я с ним даже соглашусь.

С другой стороны, очевидность — коварная штука: слишком уж удобно в неё прятать собственное невежество (всегда так делаю!).

Поэтому во славу Сатаны, во имя Великой Справедливости, да и просто ради того, чтобы хоть как-то скомпенсировать весь [б/в]ред, который я нёс в последнее время, я попробую с этой самой «очевидностью» побороться — хотя бы на уровне немного более подробного (чем я бы сам от себя ожидал) рассмотрения одного меметичного эксперимента из 70-х годов XX века.

Вообще, для того, чтобы лучше преисполниться, рекомендую ознакомиться с самой работой (или хотя бы её переводом на русский язык), но для тех, кому совсем лениво, постараюсь дать краткое изложение основных тезисов из упомянутой статьи [001].

«Вселенная 25»: очень краткий пересказ

Добрый доктор Кэлхун решил запустить мышей в среду, в которой почти всех нужных им ресурсов будет в достатке (температура, влажность, защита от дождя и прочей непогоды) или в избытке (еда, вода).

Почти, но не всех: физическое пространство он ограничил достаточно жёстко — ни одна мышь не могла выйти из созданной Кэлхуном «Вселенной 25» куда-либо ещё.

Обратите внимание: вопреки распространённому в пересказах «Смерти в квадрате» (именно так Кэлхун озаглавил статью, в которой описал результаты своего эксперимента) тезису о том, что «добрый доктор Кэлхун» выстроил для мышек самый настоящий рай, а они, твари тупые, не оценили заботы мудрого вождя, ни о какой утопии там речи и не шло.

Автор вполне конкретно ставит вопрос о том, как именно будет воздействовать на популяцию жёсткое органичение только одного жизненно важного ресурса — возможности свободного перемещения — на популяцию грызунов.

А вся эта «райская» избыточность осознанно создавалась им для достижения вполне конкретной цели — перенаселения, при котором ограничение возможности перемещения начнёт создавать существенное давление на популяцию.

Поначалу всё шло хорошо (для мышей, впрочем, автор тоже вряд ли был недоволен): еды много, воды много, жилищ — и тех избыток. Мыши стали плодиться с огромной скоростью.

Но постепенно их стало слишком много. Кэлхун делает вывод о том, что в какой-то момент количество контактов с сородичами, которые приходилось вывозить каждому из обитателей «Вселенной 25», намного превзошло значения, которые нормальная мышь может выдержать.

В буквальном смысле несчастным мышкам было сложно спрятаться, побыть наедине с собой или своими близкими, помедитировать, подумать о смысле жизни и т.д. На этом этапе Кэлхун зафиксировал ряд поведенческих феноменов, которым дал эффектные описания:

1. Часть самцов впали в апатию и стали нервными и отстранёнными: триггерились по любому поводу, но не завоёвывали территорию, чтобы потом спокойно наслаждаться успехом, а просто нападали друг на друга. Самками они не очень-то интересовались — ни совокупляться, ни драться с ними таким самцам не хотелось.

2. Другие самцы, гигачады мышиного мира, таки обзавелись собственной территорией, но поскольку претендентов было слишком много, не смогли эффективно оборонять (и, хуже того, не сумели защитить своих самок), а потому теряли не только квадратные дюймы своих участков, но и силы, здоровье и, в конце концов, доминирующее положение: никто не мог быть царём горы достаточно долго.

3. Наиболее знаменитая категория мышей, вызывающая огромное количество эмоций у людей самых разных убеждений, — «красавчики»: самцы, которые никак не участвовали в социальных взаимодействиях. Они не совокуплялись с самками (между собой — да [002], но это уже из других «Вселенных»), не дрались за территорию, просто ели, пили и ухаживали за своей прекрасной шёрсткой.

4. Самки, лишённые защиты адекватных сильных самцов, стали испытывать стресс и пытаться взять на себя их роль, увеличив количество агрессии, но стало хуже: агрессия получилась какая-то неэффективная и неизбирательная, и доставаться стало, в основном, детёнышам, которые, лишённые адекватного традиционного семейного воспитания, выходили в свет какими-то странненькими.

(На этом моменте любители притягивать всякую «этологию» к межполовым отношениям в человеках обычно начинают торжествовать: «ноука даказала ж, что просто мужыка нормального надо!»).

5. Детёныши, не успевшие усвоить адекватные паттерны поведения, пополняли вышеуказанные категории, доводя присущие каждой из них странности и поведенческие патологии сначала до абсурда, а потом и до логического завершения — смерти (в квадрате, да).

Всё это вместе Кэлхун назвал «поведенческой клоакой» (behavioural sink).

«И чо?» — Вопрос, способный разбить любую аргументацию

Кэлхун из этого всего сделал ряд выводов о том, что люди вот-вот перестанут уметь в абстракции, инженерию, развитие и вообще вымрут.

Прикол в том, что со временем сам автор от этих интерпретаций (по крайней мере, в столь наивной форме) отказался [003], но цитирующих (и — особенно — пересказывающих из числа нечитавших) было не остановить.

Поэтому давайте попробуем помочь Даше (ой, т.е. Джону) найти во всём этом бреду хоть что-то разумное, занудно рассмотрев то, что, собственно, было сделано в рамках обсуждаемого эксперимента.

Язык повествования

Но для начала отвлекусь. Не могу не заценить язык, который Кэлхун использует в работе «Death Squared: The Explosive Growth and Demise of a Mouse Population» [001].

Собственно, начинается текст с прямого заявления о том, что автор будет переносить закономерности с мышей на людей.

Провокационное, мягко выражаясь, заявление для рецензируемой научной статьи, даже для 70-х.

Дальше — больше: цитаты из Откровения Иоанна, например, стих 6:8:

И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нём всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвёртою частью земли — умерщвлять мечом, и голодом, и мором, и зверями земными.

Нет, разумеется, само по себе это ничего не говорит о качестве исследования, и лично я вообще скорее симпатизирую такому изложению: здесь видна мысль автора, не только сухие результаты, но и достаточно яркие артефакты процесса размышлений, который эти результаты породил.

Есть некоторое особое очарование в старых — времён, когда наука ещё не оформилась окончательно в качестве «отрасли по производству знания» — научных работах.

В них столько страсти, поэзии и вдохновения бывает, что начинаешь сомневаться, почему их не публикуют в музеях и вообще не рассматривают и не оценивают как художественные произведения: по способности вызывать переживания у читателя они уделают многие признанные шедевры литературы, как по мне.

Сейчас таких уже не делают.

И всё же, как бы я ни симпатизировал архаическому стилю повествования, он был бы уместен для работ 1920-х (или ранее), но не 1970-х.

А это заставляет более внимательно присмотреться к данной работе и заподозрить автора в чрезмерной личной заинтересованности — когда это не просто захваченность вопросом и сосредоточенность на нём, но уже что-то большее, что-то личное.

А теперь, вооружившись некоторым скептицизмом, рассмотрим методологию, факты и выводы, которые содержит эта работа.

О чём работа-то?

«Вселенная 25», на мой взгляд, представляет интерес скорее как артефакт социальных феноменов, как образчик современной мифологии: так или иначе работа и / или её отдельные положения используется самыми разными людьми для «доказательства» или в качестве «свидетельства в пользу» самых разных утверждений.

Вот только есть одна неприятность: далеко не всегда данные из этой работы используются корректно, а порой ощущается, что использующие (особенно, конечно, это касается всяких политиков и прочих публицистов) саму работу совсем не читали.

Нередко именно так и есть: смысл оригинальной статьи подменяется фолк-пересказами и интерпретациями, порой прямо противоречащими тому, что там вообще написано [003].

Мы не будем так делать, мы заглянем в текст и увидим там следующие тезисы [001]:

1. В работе речь идёт о мышах, но выводы применены к людям;

2. Утверждается, что выявленные закономерности (деградация колонии без возможности восстановиться) — универсальны (не сделана оговорка о границах применимости + контекстуально подано так, что вывод напрашивается, хотя прямого утверждения об этом там нет);

3. АААААААА, МЫ ВСЕ УМРЁМ!!!!!111111

Далее следует рассмотреть каждое из этих утверждений в отдельности, отобрать те из них, которые можно будет обоснованно посчитать истинными, а после — посмотреть, насколько полученный набор фактов и интерпретаций можно использовать в качестве свидетельства в пользу того, о чём обычно говорится в популярных пересказах «Смерти в квадрате» (прекрасный образчик того, что получается, когда психологи пытаются рассказывать о «Вселенной 25», доступен, например, на «Психологосе»).

Я не буду рассматривать этические и идеологические аргументы, вместо этого постараюсь проанализировать это всё с позиций наивного редукционизма, поскольку эта парадигма допускает достаточно высокий уровень цинизма и даёт понятные [даже таким примитивным существам, как я] результаты.

О переносе результатов с мышей на другие виды

Современная практика применения научного метода предполагает, что при использовании моделей для изучения некоторого явления необходимо явным образом задать список параметров, которые мы моделируем, а также списки зависимых и независимых переменных.

А ещё — задать границы применимости и корректные методы экстраполяции данных, полученных из модели, на предметную область.

В данном случае имеем следующее: модель — колония мышей, предметная область — человечество, границы применимости — поведение целиком, а корректным способом экстраполяции данных автор считает простое заявление вида «мамой клянусь»:

For an animal so complex as man, there is no logical reason why a comparable sequence of events should not also lead to species extinction.

Или, если по-русски:

Для такого сложного животного, как человек, нет разумных причин, по которым аналогичная последовательность событий не должна привести к вымиранию вида.

Аргумент уровня «нет оснований не доверять сотруднику полиции».

Говоря более конкретно, сформулирую свою претензию так: согласно устоявшейся академической традиции, бремя доказательства применимости выводов, полученных на модели, к предметной области лежит на авторе модели, не на читателе.

Причём я посмотрел ещё некоторое количество его и не его статей [002, 004, 005](с крысами — дикими и одомашненными в том числе), но не нашёл там ни доказательства линейной переносимости данных с грызунов на людей в общем случае, ни указания на наличие такого доказательства.

Дело не в том, что меня как-то оскорбляет сравнение с крысой или мышью, а в том, что разные виды могут вести себя по-разному.

Для иллюстрации (не доказательства) своего тезиса, т.е. чтобы продемонстрировать важность тщательного выбора модельного организма, сошлюсь на другое исследование [005], в котором перегруженность создавалась для несколько более социальных животных — морских свинок — и привела к другим результатам: усложнению социальной иерархии и стабилизации «скученной» популяции.

При этом морские свинки «биологически» (по происхождению) хоть и далеки от крыс и мышей, но от человека ещё дальше [006], и если бы линейная экстраполяция «очевидно работала», то результаты на них должны были бы воспроизводиться гораздо раньше и проще, чем на людях.

А оно как-то нет.

Здесь можно сказать, что дизайн не совсем идентичен, и я вынужден согласиться: Кэлхун, будучи фанатиком (наверное, всё же в хорошем смысле) своего дела, проявил недюженную изобретательность в организации мышиных / крысиных «миров» (их много было).

И точно совпадающего с тем, что было у свинок в упомянутом исследовании [005], в каких-либо работах Кэлхуна я не заметил.

Но по самому спорному параметру (удалению молодняка для фиксации численности популяции) сопоставимые исследования [002] у Кэлхуна есть.

И патологические феномены, которые он, Кэлхун, включил в понятие «поведенческой клоаки» там вполне себе возникают.

Т.е. само по себе удаление нового молодняка из уже достаточно «перегруженной» популяции (стабилизация численности) не является гарантией того, что деструктивные элементы дезорганизации поведения, о которых говорит Кэлхун, не возникнут.

А значит, в случае морских свинок может действовать как этот фактор (но это ещё обосновать нужно©), так и какой-либо иной.

Причём второе — более вероятно: не только в этих двух исследованиях молодняк удаляли, но на крысах и мышах переход в «поведенческую клоаку» у Кэлхуна случался и воспроизводился, что свидетельствует в пользу предположения о достаточной «видоспецифичности» этих наблюдений.

Ну, или о высокой «кэлхуноспецифичности» методологии проведённых экспериментов, но об этом мы ещё поговорим ниже (спойлер: у других авторов воспроизвести результаты Кэлхуна не очень-то получилось).

И дело не в том, что я так сильно хочу выделить человеков из животного царства: к другим настолько же смелым экстраполяциям, например, переноса экспериментальных выводов с личинок майского жука на малабарских цивет (или, чтобы меньше экзотики и вообще поближе к народу — с кротов на кошек), я бы отнёсся столь же подозрительно.

В общем, у нас есть доказательство того, что экстраполяция может давать существенные ошибки (прецедент автоматически доказывает возможность).

У нас есть достаточно релевантное свидетельство того, что не для всех видов млекопитающих наблюдения, сделанные на крысах и мышах хорошо применимы (уже на морских свинках возникают значимые несоответствия).

И у нас нет никаких свидетельств [или хотя бы аргументов в пользу того, что] результаты «Вселенной 25» можно экстраполировать на человеков.

Такая экстраполяция может быть предметом забавной дискуссии в приятной компании, но к науке это отношения не имеет.

Но мне можно, я всё же больше про забавные обсуждения в приятной компании, чем про науку, увы.

Поэтому я не смогу удержаться, и ниже запилю целый раздел на тему различия людей и мышей, да

Полигамные мыши полигамнее полигамных людей

Второй момент, о котором хочется сказать — это то, какие именно мыши были использованы в качестве модельного организма во «Вселенной 25».

К счастью, Кэлхун приводит данные об этом: для своего эксперимента он выбрал классику — белых лабораторных мышек BALB/c.

Скорее всего, это не было каким-то осознанным выбором (по крайней мере, мне не удалось найти данных об этом), и (здесь моё предположение, которое, тем не менее, я считаю достаточно обоснованным), вероятно он просто взял самых доступных грызунов.

И зря, если так.

Дело в том, что, помимо прочих свойств, порода BALB/c известна тремя специфическими свойствами, имеющими самое непосредственное отношение к процессу размножения: они агрессивно территориальны, полигамны и склонны к уничтожению чужого потомства [007, 008, 009].

Рассматривая [не]допустимость экстраполяции результатов Кэлхуна на человеческие сообщества, следует поставить вопрос о том, насколько похожи схемы размножения людей и мышей BALB/c

Несмотря на то, что «умолчательная» схема полового поведения у человека остаётся предметом дискуссий [010], существуют данные о том, что моногамия в человеческих сообществах существует (примерно 16% случаев) [011].

Т.е. в отличие от мышей BALB/c, люди вполне самоорганизуются в сообщества с разными схемами полового поведения, что даёт большее разнообразие шаблонов социального взаимодействия и, соответственно, бóльшую способность адаптироваться к скученности.

Кроме того, для людей (как вида) не характерен инфантицид в массовом проявлении [012].

Детей били во все времена, но это нет свидетельств того, что это занятие было целенаправленным и массовым: речь скорее идёт об импульсивных актах, «перегибах в воспитании» и / или борьбе за ресурсы [013].

Мыши BALB/c гораздо более склонны к уничтожению потомства, особенно чужого, чем люди.

Кроме того, достоверно установлено, что люди умеют спонтанно организовываться в крайне специфическую систему размножения и поддержания потомства, которая недоступна не только конкретно для BALB/c, но и для мышей вообще.

Я говорю здесь конкретно об инстуционализированной полиандрии (которая с общественным одобрением, стабильностью и совместной заботой о потомстве, а не просто о бытовом блядстве).

Да, это не самая распространённая конфигурация, но она существует, она «естественно» сложилась исторически, причём в разных концах мира и разных сообществах (особенно в условиях достаточно сильного ограничения по ресурсам, включая (в случае Тибета) ограничение по пригодной к проживанию территории) [011, 014, 015, 016, 017, 018].

Институционализированная полиандрия у людей создаёт достаточно мощные механизмы противодействия тем тенденциям, о которых говорит Кэлхун, экстраполируя (некорректно, на мой взгляд) результаты с BALB/c на человеков.

Она не только снижает конкуренцию между мужчинами, но и повышает выживаемость потомства, а также качество обучения потомства.

Да, гораздо чаще встречается неинстуционализированное бытовое блядство, но мой тезис не в том, что человечество массово практикует институционализированную полиандрию.

Он в том, что эта штука:

1. Известна человечеству и (доказано существование соответствующих сообществ) в целом работает на людях;

2. По косвенным свидетельствам, помогает сообществам уходить от чрезмерной конкуренции и приспосабливаться к условиям достаточно жёсткой нехватки ресурсов;

3. Присутствует в [со]знании людей не только в форме этнографических записей, мифов и энциклопедических статей, но и на практике (до сих пор, кстати).

Я считаю, что это достаточно сильные аргументы в пользу того, что экстраполяция результатов «Вселенной 25» на человечество как минимум требует серьёзных свидетельств в пользу корректности этой операции, а без таковых просто не может служить основанием для каких-либо последующих рассуждений.

Адаптивная девиантность

Кэлхун за свою карьеру построил достаточно много «Вселенных» для грызунов (помимо мышей, у него были ещё и крысы).

И далеко не везде в точности воспроизводились результаты «Вселенной 25».

Так, в одном из экспериментов [019] был зафиксирован крайне любопытный, на мой взгляд, акт: некоторые крысы «изобрели» более эффективный метод рытья нор.

Обычно крыса просто копает нору лапами, выгребая землю подальше. Эти действовали иначе: они формировали шар из земли, а уже потом катили этот шар в сторону от норы, повышая общую эффективность своей работы.

Причём это не были «социально успешные» доминирующие животные.

Наоборот, это были особи, изгнанные из основной группы, дезорганизованные, преимущественно практикующие гомосексуальные половые акты (шансов на самку у них не было).

Позже [003] это поведение даже сравнили с изобретением человечеством колеса.

И даже сам Кэлхун со временем пересмотрел собственные выводы, отмечая, что подчинённые или исключённые из иерархии особи формируют неестественное, девиантное, но в некоторых случаях креативное [020: p. 30] и адаптивное поведение.

Т.е. результаты «Вселенной 25» некорректно линейно экстраполировать не только на человечество на Земле, но и на другие достаточно схожие эксперименты того же автора (здесь напомню, что его модель не подразумевала выработки адаптивных поведенческих стратегий, радикально меняющих балансы).

Другие методологические проблемы «Вселенной 25»

В этом разделе я решил собрать методологические недостатки, достаточно существенные, на мой взгляд, чтобы поставить под сомнение не только экстраполяцию выводов «Вселенной 25» на человечество, но и стать свидетельствами в пользу суждения о том, что и для изучения поведения грызунов этот эксперимент не является достаточно корректным.

1. Эксперимент называется «Universe 25», однако Кэлхун почти не описывал другие свои «Вселенные» для грызунов, что ставит под сомнение воспроизводимость результатов (хотя бы самим Кэлхуном) и то, не было ли в статье 1973-го года [001] некоторой предвзятой избирательности со стороны автора.

Низкая воспроизводимость результатов (никто не повторил толком).

Указанное выше сомнение косвенно подтверждается тем, что Кесслеру в 1966-м году не удалось воспроизвести результаты Кэлхуна, хотя и количество мышей (1000 и 800 штук в двух экспериментальных группах) и плотность (85 или 60 на квадратный фут, т.е. на кусок площади примерно 30 x 30 сантиметров) были достаточно впечатляющими.

Сам Кесслер говорил [021], что до него никто не достигал такой плотности мелких млекопитающих.

Зафиксировал Кесслер и поведенческие изменения, однако они не были фатальны для колоний.

Существенных повреждений взрослых особей замечено не было: численность колонии стабилизировалась, но не за счёт болезней, травм или повышенной смертности взрослых особей, а за счёт снижения сексуальной активности, количества «успешных» (завершающихся родами) беременностей и выживаемости молодняка.

«Поведенческой клоаки» — того, что пугало Кэлхуна, — фатального изменения паттернов поведения, после которого колония обречена на вымирание, не случилось.

Не было ни апатичных «красавчиков» (beautiful ones), ни «аутичных» (термин Кэлхуна) особей, ни мышей, неспособных есть / пить в отсутствии сородичей (впрочем, кэлхун такое описывал не на мышах, а на крысах, и не во «Вселенной 25», а в другом эксперименте [002]).

Более того, У Кесслера мыши, пересаженные из экспериментальных колоний с высокой плотностью в индидуальные (парные — самец + самка) клетки или колонии с меньшей плотностью, восстанавливали обычный для своего вида и породы уровень сексуальности и плодовитости (у Кэлхуна — нет).

Не знаю, в том ли дело, что Кесслер использовал не BALB/c, а другие породы (C57L/J, SWR/J, C3HeB/FeJ, 129/J), или в иной физической конструкции «Вселенной», но результаты у него получились намного менее пессимистичными.

И, — позволю себе отсылку к распространённому выводу о «стагнации» и «завершению эволюционного развития» человечества, который любят делать из результатов «Вселенной 25», — Кесслер заметил в своих экспериментальных популяциях «свидетельства происходящего естественного отбора» (он отследил это по сопоставлению данных о генетике мышей и цвету шкурок).

Не все грызуны одинаково полезны

Кстати, возможно, не лишним будет упомянуть и некоторые характеристики используемых Кесслером мышей:

1. C57L/J — агрессивны, активны, проявляют хорошую способность к обучению [022].

2. SWR/J — обычно достаточно здоровы, склонны к спонтанной активности [023], устойчивы к ожирению [023, 024], высокое соотношение массы мозга к массе тела [025].

3. C3HeB/FeJ — способны достаточно долго находиться на открытом пространстве (характеристика, по которой можно судить о тревожности — чем дольше мышь находится на открытом пространстве, тем лучше она справляется с тревогой), имеют высокую индивидуальную вариативность в реагировании испугом на стимул [026]. Они плодовиты и эффективно ухаживают за потомством [027].

4. 129/J — белые мыши, для которых характерно снижение способности к пространственному мышлению / ориентированию, а также низкой обучаемостью. А ещё они несколько менее тревожны, чем, например, B6 (стандартная мышь для сравнения) [028].

Т.е. породы, используемые Кесслером, имеют достаточно значимые различия в поведении, но все они не настолько территориальны и склонны к инфантициду, как BALB/c, на которых Кэлхун строил «Вселенную 25» (и снова отмечу, что это достаточно странный выбор, требующий отдельного обоснования, которого Кэлхун, к сожалению не предоставил).

Вторую (и последнюю из тех, о которых удалось найти хоть какие-то сведения) попытку воспроизвести результаты Кэлхуна совершил Хэммок (Hammock) в 1971-м году.

Он использовал мышей породы Swiss Webster — эти грызуны умеют достаточно хорошо защищаться (в отличие от многих других лабораторных пород) [029], долго живут, устойчивы к заболеваниям, плодовиты, имеют низкий уровень смерти детёнышей [030], однако склонны к снижению плодовитости пропорционально времени жизни изолированной колонии [031].

Его результаты также не подтвердили выводы Кэлхуна: вместо того, чтобы скатиться в «поведенческую клоаку», экспериментальные колонии просто достигали какого-то уровня численности и прекращали увеличивать плотность (с большим или меньшим уровнем «брутальности» / смертности детёнышей и беременностей, не завершающихся родами).

В целом результаты Кэлхуна в эксперименте «Вселенная 25» можно назвать «уникальными», что ставит под сомнение возможность использования его данных для каких-либо целей (весьма вероятно, что они не отражают каких-либо общих тенденций, а являются эффектной аберрацией).

Немного о макаках, или некоторые животные равнее остальных

Fun Fact: исследование на макаках-резусах показало, что с увеличением плотности популяции матери начинают проводить больше времени со своими детёнышами, а детёныши группируются с родственниками, формируя таким образом обособленные и автономные подгруппы, некоторые из которых потом становятся автономными (фактически новыми популяциями) [032].

Это не является опровержением результатов Кэлхуна (где образование новых популяций было невозможно, поскольку территория была ограничена, и ни одна особь не могла куда-либо мигрировать).

Однако это показывает, что выбор модельного животного для исследования влияния плотности популяции на поведение играет важную роль: на мышах такого не было, у них всё примитивнее — меньше детёнышей рождается и / или больше умирает.

А ещё намекает на то, что неплохо бы посмотреть на усложнение социальных иерархий, предпосылки для его возникновения и последствия для колонии / сообщества / популяции.

Почему люди не мыши

Люди — не мыши. Очевидно, банально, тавтологично.

Однако, возможно, это утверждение станет более осмысленным, если сфокусировать внимание на значимых в контексте данной дискуссии различиях между этими двумя видами.

Сам Кэлхун утверждал, что его результаты, — главным образом, «поведенческая клоака» — есть результат «социальной перегрузки»: когда социальных контактов становится слишком много, грызун (крыса или мышь) начинает демострировать дезадаптивное / патологическое поведение [001, 002].

При этом, согласно Кэлхуну (точнее — той его версии, которая была во времена «Вселенной 25»), популяция не имеет каких-то механизмов противостояния этим патологическим изменениям (снижению сексуальной активности, повышению уровня агрессии, снижению фертильности и качества ухода за потомством, появлению особей, никак не вовлечённых в социальные взаимодействия).

Иерархическая организация как решение «проблемы социальной перегруженности»

Однако как было показано выше, у иных, более равных, животных, например, морских свинок, такого не происходит [005].

Вместо ухода в «поведенческую клоаку» популяция отвечает на возросшую скученность усложнением иерархии: популяция перешла от схемы «доминирующий самец и его самки + подчинённые самцы» к более сложной, в которой сформировались кластеры вокруг самок.

Каждый из самцов стал отдавать предпочтение каким-то определённым самкам (до четырёх самцов на одну).

Такая группа самцов, связанных с одной и той же самкой формировала иерархию — доминирующий самец («владелец» по терминологии авторов) охранял самку во время течки и спаривался с ней в этот период (остальные самцы спаривались позже или раньше, когда вероятность зачатия потомства намного ниже).

При этом сами «владельцы» образовали иерархию между собой: наиболее успешные имели свои территории, другие — не имели (но при этом имели самку).

Таким образом можно говорить о примере адаптации популяции к скученности путём образования дополнительного уровня вертикальной иерархиии.

Однако этот пример (в отличие от результатов «Вселенной 25») не является чем-то уникальным в животном мире.

Многие виды, даже очень далёкие друг от друга генетически, — рыбы, птицы, насекомые, рептилии, млекопитающие — образуют различного рода иерархические структуры [033, 034].

По современным представлениям, формирование социальной иерархии может быть вызвано различными обстоятельствами — у некоторых видов (например, пчёл) она достаточно жёстко определена генетически, другие могут формировать иерархические группы в результате социальной динамики, третьи формируют линейные структуры доминирования путём индивидуального подчинения всех других особей (каждой в отдельности).

Но фишка не в этом, а в том, что социальные иерархии, однажды сформировавшись, становятся самоподдерживающимися (и вот здесь свидетельств вполне достаточно), поскольку иерархия выгодна всем участникам, не только доминирующей особи: наличие установленных иерархических взаимоотношений снижает количество конфликтов, смертей и серьёзных повреждений у многих видов, у некоторых повышает уровень согласованности действий группы [034].

Многоуровневые иерархии

Однако не все формы социальной иерархии позвоночных (предлагаю ограничиться ими) имеют одинаковую эффективность.

Для целей этого повествования достаточно разделить их многообразие на две неравные группы — одноуровневые (доминирующая особь и подчинённые животные, как у мышей Кэлхуна) и многоуровневые (как, например, у морских свинок в примере выше).

Далеко не все животные умеют образовывать многоуровневые иерархии с количеством уровней более двух [035, 036] (с другой стороны, у мышей — всего один).

Примерами видов, которые способны это делать, являются слоны (до шести уровней) [037], гамадрилы [038, 039] (до пяти уровней), гелады [035], азиатские тонкотелые обезьяны [040], кашалоты [041] (но насчёт них существуют некоторые сомнения, которые мы рассмотрим ниже).

Несмотря на относительно малое количество исследований, посвящённых причинам возникновения феномена «вложенности» (наличия нескольких уровней) иерархии, существуют данные о том, что такая структура может возникать, в том числе, как ответ на недостаток территории и наличие «лишних» (не имеющих возможности и ресурсов для полноценного удовлетворения потребностей / нерепродуктивных) особей [040, 042, 043].

Кроме того, показано, что многоуровневые иерархии могут быть эффективным ответом сообщества на инфантицид [040], и, — что ещё важнее, — способом построения «социальной мембраны»: формы взаимодействия, при которой особь достаточно изолирована от одних сородичей (большей их части) и при этом близко взаимодействует с другими [037, 044].

Выглядит как решение проблемы «социальной перегруженности», которую Кэлхун постулировал в качестве причины перехода колонии в «поведенческую клоаку».

Из этнографии и культурологии известно, что люди никогда не жили изолированными семьями: всегда существовал какой-то способ организации семейных групп и, соответственно, хотя бы один дополнительный («над-семейный») уровень социальной организации [045, 046].

А что там у мышей?

К сожалению, социальная структура у мышей, как это ни странно, исследована гораздо хуже: большая часть публикаций строится вокруг анализа взаимодействия особей один-на-один [047].

Известно, что домашние мыши (предки сегодняшних лабораторных мышей (Mus musculus), включая использованных Кэлхуном BALB/c) жили в больших организованных по территориальному признаку группах [048, 049].

Кроме того, показано, что лабораторные мыши, как и их дикие собратья в условиях, приближенных к естественным, формируют группы [050], в каждой из которых есть доминантный самец, охраняющий самок и территорию группы [051], однако общая динамика сообщества сильно зависит от случая (и неплохо так аппроксимируется агентами, перемещающимися случайным образом [052]).

Т.е., в отличии от человека (или, например, слонов), мыши не формируют стабильные многоуровневые социальные иерархии.

Отдельно хочется подчеркнуть, чтобы показать, насколько мы в этом смысле различны, что большинство видов, способных образовывать многоуровневые социальные иерархии, ограничиваются двумя уровнями.

Сюда входят самые разные животные, не только млекопитающие, но и, например, птицы [053].

То есть между нами и мышами — пропасть: целый класс «двухуровневой организации», из которого удалось выйти весьма немногим видам (список представлен выше).

Таким образом, достаточно серьёзным методологическим недостатком эксперимента «Вселенная 25» является использование мышей — животных, не способных к образованию многоуровневых социальных иерархий, — в качестве модельного организма для изучения сообщества людей (животных, которые формируют многоуровневые иерархии с самым большим из известных числом уровней вложенности).

«Аппаратное» различие: лобная доля и социальный мозг

Но почему мы (и некоторые другие виды) можем формировать трёх-и-более-уровневые социальные иерархии, а мыши — нет?

Простейшим объяснением может стать гипотеза социального мозга [054, 055], согласно которой, в ответ на усложнение социальной структуры у приматов (точнее, их [то есть наших] предков) произошло непропорциональное развитие мозга в целом и неокортекса в частности.

Точнее даже не так: процесс на самом деле двунаправленный [055].

С одной стороны, усложнение социальной структуры формирует отбор особей, строящих успешное поведение в сложных социальных условиях (для чего вполне пригождается больший мозг).

С другой, больший мозг требует больше времени на формирование и обучение, что увеличивает период «детства» — беспомощности детёнышей, что требует усложнения социальной организации (в том числе, таких сложных операций, как моделирование мотивов, интенций и прогнозирование поведения сородичей, ведь те далеко не всегда бывают дружественны) [054, 055, 056].

А ещё в период более длинного детства в условиях сложной социальной среды большой мозг лучше обучается социальным стратегиям, давая больше репродуктивных возможностей своему носителю: круг замыкается, а в результате мы имеем резкое увеличение мозга (и неокортекса в частности) [055].

Некоторые авторы, придерживающиеся гипотезы социального мозга, предполагают, что размер неокортекса у приматов — чрезмерен.

Т.е. для управления движением тушки в пространстве, навигации по территории и решения других когнитивных задач, которые могли бы возникать в среде обитания без учёта сложного социального контекста — столько неокортекса просто не нужно [054].

Логичным было бы предположить, что именно этим — различиями мозга (хоть по массе, хоть по объему) в целом и неокортекса в частности (хоть в относительных масштабах, хоть в абсолютных величинах) — и следует объяснить столь высокую разницу в способностях к усложнению социальной организации между людьми и мышами.

Однако, как это обычно бывает, оказалось, что не всё так просто.

Не всё так однозначно: торчащие уши антропоцентризма

При исследовании социальной структуры у конголезских западных равнинных горилл были выявлены многоуровневые (на текущий момент можно говорить и трёх уровнях) структуры [057].

Строго говоря, это никак не ставит под сомнение гипотезу социального мозга в её общем виде, но есть одна проблема: в общем виде она используется относительно редко — антропоцентризм добрался и сюда.

Людям интересно изучать себя, поэтому нередко оказывается, что когда кто-то обсуждает (в т.ч. и со страниц уважаемых рецензируемых изданий) формирование и особенности «социального мозга», он(а) на самом деле говорит о приматах, и только о них.

Мы не станем спорить с мейнстримными настроениями, и несколько более внимательно посмотрим на наших «ближайших родственников» (в эволюционном масштабе, конечно же).

Большие человекообразные обезьяны — в разное время отделились от той эволюционной ветки, которая дала начало роду Homo (и человеку разумному): сначала от этой линии отделились орангутаны, потом гориллы и, наконец, шимпанзе (наиболее близкий к человеку вид из живущих) [058].

Но у шимпазе многоуровневых иерархических структур нет, а у горилл (и даже гамадрилов, которые от нас ещё дальше) — есть [057].

А ещё у слонов и китообразных (правда насчёт достоверности сведений о последних есть некоторые вопросы), что уже совсем никак на антропоцентризм не натягивается.

Хуже того, если смотреть на всех перечисленных с точки зрения гипотезы социального мозга, то придётся либо принимать её в абстрактном, не учитывающем морфологию, виде (всё же мозг слона, кита и шимпанзе достаточно сильно отличается; а мозг гориллы и шимпанзе — похож, но многоуровневые иерархии у первых есть, а у вторых — нет), что не очень принято в современной науке, либо не принимать вовсе.

Как же обойтись без слонов (и китов) при обсуждении мышей?

Кстати про слонов (а начинали мы с мышей, да).

Известно, что у них самый большой мозг среди живущих на суше животных (с самой большой по объёму корой больших полушарий), но при этом в когнитивных задачах они значительно уступают уже упомянутым выше шимпанзе и, тем более, людям (в значительной степени за счёт намного меньшей плотности упаковки нейронов) [059].

Однако в некоторых аспектах слоны превосходят даже нас — в уровне детализации и времени хранения долгосрочной пространственно-временной и социальной памяти [059].

В этом смысле слоны похожи на… китообразных, у которых, по некоторым данным, тоже хорошие мнестические способности [060, 061], и которые имеют высокий уровень пространственного интеллекта [062, 063, 064]. И многоуровневые социальные иерархические структуры, да.

Впрочем о китообразных будет отдельный подраздел, там не всё настолько понятно, как хотелось бы.

Всё это заставляет задуматься о том, что «аппаратной основой» способности к созданию сложных многоуровневых иерархических структур может являться… гиппокамп [065].

2.5 Да кто такой этот ваш гиппокамп нахуй?

Гиппокамп — это часть лимбической системы и гиппокамповой (гиппокампальной) формации.

До 1930-х считалось, что основная его функция — обонятельная. В 30-х — что он часть «биологической основы аппарата эмоций». К концу 30-х стали появляться сведения о том, что гиппокамповая формация обеспечивает контроль над вниманием.

С конца 50-х стали говорить о том, что гиппокамп как-то связан с памятью (впрочем, на это ещё Бехтерев в позапрошлом веке указывал).

Например, Сковиль вызвал у своего пациента антероградную амнезию: после операции, в результате которой гиппокамп был разрушен (пытались вылечить эпилепсию), пациент не мог ничего запомнить.

Никакие новые факты, впечатления и знания в его памяти не задерживались. Впрочем, и предшествующие операции 11 лет он не слишком помнил.

А начиная с 70-х с гиппокампом стали ассоциировать способности к ориентации в пространстве [066: p. 10-16].

Последние две версии (память и ориентация в пространстве) актуальны и сегодня.

Но, как и всё в мозге, гиппокамп много с чем связан, и много для чего используется [066] (ниже мы рассмотрим его функции в контексте обсуждаемого вопроса).

Три кита проблем с китообразными: сон, температура и слишком маленький гиппокамп

Гиппокамп — это хорошо, но обсуждаем мы не его, а способность различных животных формировать сложные социальные структуры для того, чтобы эффективно противостоять скученности.

Однако первое, что приходит на ум при попытке собрать вместе приматов (включая людей), мышей, слонов, многоуровневые социальные структуры, гиппокамп и китообразных — это возражение о том, что у последних он (гиппокамп) существенно редуцирован [067, 068, 069].

И снова не всё так просто.

Что интересно, у китообразных не происходит нейрогенез в гиппокампе во взрослом возрасте [069] (у большинства изученных млекопетающих, включая человека, происходит). Вероятно, это связано с тем, что они, в отличие от всех остальных, не спят [069].

Точнее — у них отсутствует REM-фаза сна во взрослом возрасте, кроме того, известно, что в первый месяц после рождения они не спят совсем [070].

Так вот, гиппокамп у них маленький и не растёт со временем. На этот счёт есть два основных мнения.

Первое заключается в том, что, по крайней мере у зубатых китов, часть функций гиппокампа была перенесена в «чрезвычайно хорошо развитую» кортикальную лимбическую долю (периархикортикальное поле над мозолистым телом и энторинальной корой) [068].

Второе, противоположное, заключается в том, что относящиеся к гиппокампу функции работают у китообразных примерно настолько же хуже, насколько и должны при таком уровне его редукции, а все свидетельства «высоких когнитивных способностей» китообразных являются ошибками интерпретаций наблюдений и / или экспериментов [071, 072].

И что «язык» у них не язык вовсе, а набор щелчков без какой-либо семантики , и вообще они не более, чем стохастические попугаи .

И что вообще мозг у них большой, но вряд ли умный, и основная его функция — терморегуляция.

Причём здесь терморегуляция?

Дело в том, что мозг (не только у китообразных, а вообще) — фигня, которая достаточно сильно греется в процессе работы, сильнее, чем остальная тушка, и, согласно мнению сторонников этой [второй] гипотезы, большой мозг китообразных, в котором много глиальных клеток (больше в относительном масштабе, чем у других млекопитающих) нужен им исключительно в качестве отопителя [072, 073].

И не спят они, согласно этой интерпретации, для того, чтобы греться сильнее — отсутствие сна продуцирует аномальный для других млекопетающих уровень норадреналина, а он заставляет глиальные клетки разогреваться [072].

Точка в этом споре ещё не поставлена — просто потому, что исследовать крупных водных животных, особенно в аспекте поведения, намного сложнее, чем, например, эксперименты Кэлхуна.

Собственно, именно поэтому нельзя однозначно сказать, какова причина намного меньшего количества задокументированных свидетельств наличия у китообразных многоуровневых социальных структур: это потому, что их нет, или потому, что их сложнее наблюдать.

Но для наших целей это не так важно, мы можем позволить себе просто исключить китов из списка и посмотреть на оставшихся.

Пространство, время, фракталы и многоуровневые социальные структуры

У слонов и приматов с гиппокампом всё хорошо. Особенно у слонов — у них он гораздо больше, чем у людей (в относительном масштабе) [059].

Но какое отношение он имеет к социальной сфере?

Можно было бы предположить, что, будучи каким-то образом связанным с памятью, он обеспечивает способность запоминать и вспоминать сородичей, их социальный статус и контекст взаимодействия с ними.

И это даже будет правдой [074], но удобнее посмотреть на него с другой точки зрения.

Когда мы говорим о том, что гиппокамп как-то связан с ориентацией в пространстве, мы имеем в виду следующее: эта структура участвует в построении так называемой «когнитивной карты» — образа знакомого пространственного окружения [075].

Однако существуют свидетельства того, что гиппокамп участвует в построении не только «пространственной когнитивной карты» (которая отражает физическое пространство и объекты в нём), но и «когнитивных карт» в иных, не относящихся к пространственному распределению объектов, областях [076].

Например, в области социальных взаимодействий, которое некоторым образом можно представить как двумерное пространство, где первым измерением будет «власть», а вторым — «принадлежность» [076].

Оба названия взяты в достаточно широкой трактовке: «власть» — это и ранг, и доминирование, и способности / ресурсы, а «принадлежность» включает в себя родство, близость, доверие, дружественность и прочее подобное.

Что касается «власти», животные, включая человека, могут строить иерхические модели всей структуры на основании данных о результатах парных взаимодействий: если Петя побил Васю, а Вася побил Сашу, Петя способен сделать транзитивный переход и выработать прогноз, в котором он тоже побьёт Сашу. [076]

Или, если не о людях, гиппокамп мыши позволяет ей выбирать еду, ранее «надкушенную» другой мышью (по-видимому, эволюционное значение — некоторое обеспечение безопасности пищи) [076].

В отношении «принадлежности» показано, что у людей гиппокамп [как минимум] обеспечивает возможность оценивать степень знакомости лиц (например, отличать совсем незнакомые лица, лица известных людей и лица людей, с которыми субъект знаком лично) [077] (а вот и функции, тесно связанные с памятью, да).

Кроме того, обновлением «социальной когнитивной карты» — под воздействием прямых эмпирических данных («я думал, что побью Петю, но это он меня побил») или в результате наблюдения за сородичами занимается в значительной степени он же — гиппокамп [077, 078].

Указанные способности — формировать когнитивное представление социальных отношений, строить заключения, обновлять репрезентации и задействовать априорное знание, а также экстраполировать его на новые социальные контексты — являются основой для построения сложных социальных структур.

Именно поэтому возможно предположить, что максимальная сложность социальных структур, которые способен образовывать вид, ограничивается в значительной степени возможностями гиппокампа его представителей (с китами разобрались выше).

По крайней мере, свидетельства того, что именно гиппокамп занимается процессингом структур и иерархий как таковых, у нас есть [079, 080].

Кстати, о связи процессов обработки физического пространства и «пространства социальных отношений» говорит и тот факт, что переключением внимания в социальных контекстах занимается одна и та же структура — верхняя теменная долька [081].

Ещё одной интересной особенностью является связь гиппокампа с фракталами и фрактальностью (как свойством).

При решении человеком задачи, заключающейся в том, чтобы добавить к структуре новый уровень иерархии, повторяющий структуру (см. рисунок ниже, часть B), можно заметить активацию регионов теменно-медиального височного пути, включая заднюю поясную и ретроспленальную кору, а также, что важно для нашего обсуждения, их проекции в медиальную височную кору (именно там находится гиппокамп и парагиппокампальная извилина) [082].

Считается, что это каким-то образом обеспечивает интеграцию пространственной и семантической информации [082].

При этом задачи, не требующие обработки иерархических самоподобных структур (см. рисунок выше, часть A), такой активации не вызывает [082].

Гиппокамп (и вся «пространственная система») задействуется не только при создании / изменении самоподобных иерархических структур, но и при распознавании фрактальных изображений [083].

Fun fact 1 — фрактальный гиппокам

Fun fact: гиппокамп не только участвует в восприятии и обработке фракталов, но и сам «по форме похож на один из известных фракталов — Пифагорово дерево» [084]:

Это заставляет задуматься о «фрактальной природе реальности» [085], «вычислительной Вселенной» Вольфрама [086] (скорее по ассоциациям), Сети Индры и прочей шизотерике: хреновина для обработки фрактальных изображений во фрактальном мире сама по себе подобна фракталу — это ли не прекрасно!

Но где-то тут уже пора принять нейролептики и вернуться к теме 🙂

Fun fact 2 — гиппокамп помогает ускорять устный счёт и воспринимать количество объектов

Хотя нет, рано.

Fun fact 2: раз уж мы вспомнили о фракталах, можно поговорить о математике вообще.

Дело в том, что научение детей математике тоже в значительной степени завязано на работу гиппокампа [087], именно его считают биологической основой радикального ускорения обработки арифметический операций у детей старшего дошкольного / младшего школьного (в зависимости от программы обучения) [088].

По умолчанию дети вычисляют каждую операцию заново (а иногда и вообще «на пальцах»), а это слишком долго и слишком сложно [089].

Но, становясь взрослее, значительно ускоряются в этом за счёт кэширования — часть операций не пересчитывается, а извлекается в качестве готового знания.

И вот дети начинают использовать «кэширование», демонстрируя при этом очень высокую активность гиппокампа [088].

Более того, объём гиппокампа ребёнка позволяет предсказать его успешность в изучении математики (в данном случае — арифметики) [090].

Кстати, если он, объём гиппокампа, слишком маленький, то предсказываются уже не уровень «способностей к математике», а откровенная дискалькулия [091].

А ещё сама способность связывать абстрактно-символическое отображение чисел (например, арабские цифры) и их фактическую реализацию в виде набора объектов, — иными словами, способность понять, что на картинке нарисовано именно 7 птиц, и «семь» — это число, — тоже зависит от работы гиппокампа (и особенно его связей с внутритеменной бороздой) [092].

Если говорить о взрослых, то вопрос биологической основы одарённости / таланта к математике изучен не так хорошо, как хотелось бы, но имеющиеся сегодня свидетельства указывают на то, что эти качества как минимум коррелируют со способностями к визуально-пространственному мышлению и качеством рабочей памяти [093].

(Отсюда, вероятно, и такое высокое признание стандартных прогрессивных матриц Равена в качестве средства для измерения уровня интеллекта, что меня несколько печалит, но об этом надо отдельную большую статью пилить).

Однако, несмотря на достаточно большое количество свидетельств о важности гиппокампа для элементарных операций, устного счёта и умения оценить количество объектов, данных о том, что он вносит существенный вклад в способности к «высшей математике» — нет [094].

Это некоторым образом согласуется с наблюдением, согласно которому паттерны активации гиппокампа существенно отличаются у детей с высокофункциональным аутизмом и детей без особенностей развития в задачах, требующих навыков устного счёта (первые с этими задачами справились лучше) [095].

Fun fact 3 — все слоны саванты, но не все саванты — слоны?

И, раз уж мы заговорили о высокофункциональных аутистах, сложно не упомянуть савантов.

Рассматривать савантизм во всём его многообразии мы не станем (как и протокол индукции его в нейротипичных людях, хотя и такое есть [096]).

Существует гипотеза, согласно которой экстраординарные способности к запоминанию фактов, построению маршрутов и устному счёту, может быть вызвана специфической реорганизацией обработки информации в неокортексе по образу того, как это происходит у слонов [096].

Грубо говоря, возможно, часть операций сложной «упаковки» информации не выполняется, а расчёты в какой-то мере переносятся из области коры в более глубокие структуры.

Косвенным свидетельством в пользу этого предположения является тот факт, что саванты не могут сказать, как они делают то, что делают, что, вероятно, вызвано нарушениями семантической памяти и способности давать имена и ярлыки феноменам при сохранности памяти как таковой.

Возможно, отсюда берёт и некоторая «буквальность», «детальность», присущая им [096].

Т.е. говоря чисто технически, саванты обрабатывают информацию не «лучше», а «хуже» — теряя семантический контекст.

Или, — ещё конкретнее, — у нейротипичных людей нейронные ансамбли, способные выделять смысл, до некоторой (достаточно выраженной степени) подавляют другие группы, которые обеспечивают детальность восприятия и обработки [097].

А у савантов — нет.

Так что действительно до какой-то степени можно утверждать, что «понять» нечто и «запомнить это в деталях» в некотором роде взаимоисключающие действия.

Сюда прямо таки напрашиваются воспоминания о токсичных комментариях из школьных времён: дескать, зубрилки тупые, ничего понять не могут, но доказательства тезиса в столь радикальной формулировке — не существует, и я бы хотел это подчеркнуть, чтобы не быть неверно понятым в столь триггерном вопросе.

Далее было бы интересно рассмотреть вопросы восприятия мира людьми с расстройствами аутистического спектра и попытаться понять, как оно — в мире со сниженной семантикой, — и что мы можем от этого получить, но текст и так уже получился слишком громоздким.

[Не] столь различны меж собой: человеческий гиппокамп против мышиного

Напомню (не в последнюю очередь самому себе), что мы всё ещё находимся в сеттинге рассмотрения результатов «Вселенной 25», и попыток определить, насколько корректно эти результаты переносить на человечество.

Выше было показано, что способность противостоять повышенной плотности популяции в значительной степени определяется количеством уровней организации социальной иерархии [057].

Соответственно, можно сделать вывод о том, что для того, чтобы мыши Кэлхуна подходили в качестве модельного организма для человечества, а и на выводах, полученных из «Вселенной 25» можно было что-то строить, нужно, чтобы между гиппокампом человека и лабораторной мыши не было принципиальных отличий.

О людях довольно много уже сказано, пора перейти к мышам. У них гиппокамп тоже работает для репрезентации достаточно абстрактных понятий вроде «гнезда» или «подстилки» (соответствующие нейроны активируются при предъявлении в качестве стимула самых разных элементов этих категорий) [098]

Основным отличием гиппокампальной формации между людьми и мышами является то, что у мышей она функционально связана преимущественно с сенсорной корой, а у человека — с ассоциативной [099].

С мышами всё достаточно понятно: раз уж гиппокамп занимается обновлением «ментальных карт» (и введение этого понятия в отношении отображения физического пространства не вызывает большого количества вопросов), то логично подключить его как можно ближе к сенсорному вводу.

На крысах (но вряд ли мыши сильно отличаются), например, показано, что информация, считываемая вибриссами поступает в гиппокамп для обновления репрезентаций пространства [100].

У мышей кортико-гиппокампальная связь функционально «плоская», там один уровень иерархии организации [099].

У людей всё сложнее: сенсорный ввод не попадает напрямую в гиппокампальную формацию, а обрабатывается предварительно ассоциативной корой [100].

Т.е. как минимум можно говорить о том, что на вход гиппокампу человека и мыши подаётся очень разный ввод. При этом у человека этот ввод может дополнительно аугментироваться ассоциативной корой.

А ещё у человека гиппокамп функционально связан с сетью памяти в теменной области (parietal memory network, PMN), которая ассоциирована с задачами целеполагания и распознавания характера стимулов [101].

Как минимум, это должно давать в результате более быстрое и точное различение знакомого и незнакомого контекста. Как максимум — являться важной частью механизма самоосознавания (в т.ч. в контексте выполняемой задачи) [101].

Т.е. у мышей всё достаточно линейно: вплоть до того, что улучшение памяти (стимуляция бутиратом натрия) влияет на активацию гиппокампа, улучшает социальную память и усиливает доминантное поведение. Линейно. Даже у сабмиссивных особей [102].

У людей всё сложнее. Дети, занимающие высокий статус в коллективе ровесников, имеют лучшую память (здесь мы на мышей похожи).

Но дальше начинаются различия: там, где мышь, оценивающая свой социальный статус как высокий, начнёт пытаться фактически доминировать (драться, прогонять сородича), дети действуют иначе.

В отсутствии установленной иерархии младшеклассники действительно ведут себя подобно мышам — все пытаются задоминировать всех (на самой первой стадии «Вселенной 25» мыши действовали точно так же).

Но достаточно быстро стратегии, основанные на принуждении, становятся неэффективными, и дети переходят к использованию более тонких инструментов — кооперации против кого-то, манипуляции и тому подобного.

Причём успех в социальной иерархии зависит именно от этих «условно про-социальных умений» [103, 104].

И это логично: по всей видимости, уникальная в животном мире связанность гиппокампа с другими областями позволяет людям моделировать персональное будущее (в т.ч. положение в иерархии) на основании пережитых в прошлом эпизодов [105].

Более того, людям доступен анализ вида «а если бы я тогда поступил иначе, к чему бы это привело?» [106].

Разумеется, это не только про гиппокамп, но в значительной степени — про него.

То, как гиппокамп связан с другими регионами человеческого мозга позволяет нам гораздо лучше прогнозировать социальные последствия наших действий [106].

Таким образом, рассмотрение вопроса со стороны анатомии приводит к тому же самому: свидетельству против гипотезы о корректности распространения результатов Кэлхуна на людей.

Мы (люди и мыши) отличаемся слишком сильно в аспекте анатомического строения, и это не позволяет переносить [и без того сомнительные] результаты «Вселенной 25» на человечество в целом или отдельные группы людей.

И зачем это всё?

Зачем? Незачем!

Кэлхуна и его «Вселенную 25» не критиковал только ленивый, и было бы наивно предполагать, что после публикации этого текста в рунете перестанут на него ссылаться в качестве «научного доказательства» «окончания эволюции рода Homo», «неизбежной деградации человечества», «неполноценности квир-персон» (их часто сравнивают с «красавчиками» Кэлхуна) и прочей чуши.

Зато у меня будет возможность быстро и без каких-либо когнитивных затрат скинуть ссылку на этот текст вместо продолжения непродуктивных обсуждений.

Ну, а если получится внести хотя бы небольшой вклад в популяризацию занудного и придирчивого рассмотрения разного рода «очевидностей», я буду очень-очень доволен.

Литература

001. Calhoun, J. B. (1973). Death Squared: The Explosive Growth and Demise of a Mouse Population. In Proceedings of the Royal Society of Medicine (Vol. 66, Issue 1P2, pp. 80–88). SAGE Publications. https://doi.org/10.1177/00359157730661p202

002. John B. Calhoun, “Population Density and Social Pathology,” Scientific American, vol. 206, no. 2 (February 1962), pp. 139–150. Available at http://psycnet.apa.org/psycinfo/1963-02809-001.

003. Edmund Ramsden & Jon Adams, “Escaping the Laboratory: The Rodent Experiments of John B. Calhoun & Their Cultural Influence,” The Journal of Social History, vol. 42, no. 3 (2009). Available as a working paper at http://eprints.lse.ac.uk/22514/.

004. Freedman, J. L., Heshka, S., & Levy, A. (1975). Population density and pathology: Is there a relationship? Journal of Experimental Social Psychology, 11(6), 539–552. doi:10.1016/0022-1031(75)90005-0

005. Sachser N., 1986. Different forms of social organization at high and low population densities in guinea pigs // Behaviour. Vol. 97. P.253-272.

006. Maxeiner, S., Gebhardt, S., Schweizer, F., Venghaus, A. E., & Krasteva-Christ, G. (2021). Of mice and men – and guinea pigs? In Annals of Anatomy — Anatomischer Anzeiger (Vol. 238, p. 151765). Elsevier BV. https://doi.org/10.1016/j.aanat.2021.151765

007. McGill, T. E. (1962). Sexual Behavior in Three Inbred Strains of Mice. Behaviour, 19(4), 341–350. http://www.jstor.org/stable/4533021

008. Heinla, I., Åhlgren, J., Vasar, E., & Voikar, V. (2018). Behavioural characterization of C57BL/6N and BALB/c female mice in social home cage – Effect of mixed housing in complex environment. In Physiology & Behavior (Vol. 188, pp. 32–41). Elsevier BV. https://doi.org/10.1016/j.physbeh.2018.01.024

009. https://www.informatics.jax.org/inbred_strains/mouse/docs/BALB.shtml

010. Karigo, T., & Deutsch, D. (2022). Flexibility of neural circuits regulating mating behaviors in mice and flies. In Frontiers in Neural Circuits (Vol. 16). Frontiers Media SA. https://doi.org/10.3389/fncir.2022.949781

011. Marlowe, F. (2000). Paternal investment and the human mating system. In Behavioural Processes (Vol. 51, Issues 1–3, pp. 45–61). Elsevier BV. https://doi.org/10.1016/s0376-6357(00)00118-2

012. Frankenhuis, W., & Amir, D. (2022). What is the expected human childhood? Insights from evolutionary anthropology. Development and Psychopathology, 34(2), 473-497. doi:10.1017/S0954579421001401

013. Walker, P. L. (2001). A Bioarchaeological Perspective on the History of Violence. In Annual Review of Anthropology (Vol. 30, Issue 1, pp. 573–596). Annual Reviews. https://doi.org/10.1146/annurev.anthro.30.1.573

014. Schacht, R., & Kramer, K. L. (2019). Are We Monogamous? A Review of the Evolution of Pair-Bonding in Humans and Its Contemporary Variation Cross-Culturally. In Frontiers in Ecology and Evolution (Vol. 7). Frontiers Media SA. https://doi.org/10.3389/fevo.2019.00230

015. Borgerhoff Mulder, M. (2009). Serial Monogamy as Polygyny or Polyandry? In Human Nature (Vol. 20, Issue 2, pp. 130–150). Springer Science and Business Media LLC. https://doi.org/10.1007/s12110-009-9060-x

016. Smith, E. A. (1998). Is tibetan polyandry adaptive? In Human Nature (Vol. 9, Issue 3, pp. 225–261). Springer Science and Business Media LLC. https://doi.org/10.1007/s12110-998-1004-3

017. Levine, N. E., & Silk, J. B. (1997). Why Polyandry Fails: Sources of Instability in Polyandrous Marriages. In Current Anthropology (Vol. 38, Issue 3, pp. 375–398). University of Chicago Press. https://doi.org/10.1086/204624

018. Starkweather, K. E., & Hames, R. (2012). A Survey of Non-Classical Polyandry. In Human Nature (Vol. 23, Issue 2, pp. 149–172). Springer Science and Business Media LLC. https://doi.org/10.1007/s12110-012-9144-x

019. Calhoun, J. B. “What sort of box?” Man-Environment Systems 3: 3-30.

020. Hammock, James Robert, «Behavioral Changes Due to Overpopulation in Mice» (1971). Dissertations and Theses. Paper 1429. https://doi.org/10.15760/etd.1428

021. KESSLER, M.D., Alexander, 1931-. Interplay between social ecology and physiology , genetics and population dynamics of mice. The Rockefeller University, Ph.D., 1966. Alexander Kessler, M.D.. 31 March 1966.

022. Sathiyakumar, Sankirthana.  Neurobiological and Computational Approaches to Behavioural Flexibility. Dissertations and Theses. University of Toronto (Canada) ProQuest Dissertations Publishing,  2022. 28963449.

023. Gannon, K. S., Smith, J. C., Henderson, R., & Hendrick, P. (1992). A system for studying the microstructure of ingestive behavior in mice. In Physiology & Behavior (Vol. 51, Issue 3, pp. 515–521). Elsevier BV. https://doi.org/10.1016/0031-9384(92)90173-y

024. Leibowitz, S. F., Alexander, J., Dourmashkin, J. T., Hill, J. O., Gayles, E. C., & Chang, G.-Q. (2005). Phenotypic profile of SWR/J and A/J mice compared to control strains: Possible mechanisms underlying resistance to obesity on a high-fat diet. In Brain Research (Vol. 1047, Issue 2, pp. 137–147). Elsevier BV. https://doi.org/10.1016/j.brainres.2005.03.047

025. Roderick, T. H., Wimer, R. E., Wimer, C. C., & Schwartzkroin, P. A. (1973). Genetic and phenotypic variation in weight of brain and spinal cord between inbred strains of mice. Brain Research, 64, 345–353. doi:10.1016/0006-8993(73)90188-1

026. Tarantino, L. M., Gould, T. J., Druhan, J. P., & Bucan, M. (2000). Behavior and mutagenesis screens: the importance of baseline analysis of inbred strains. In Mammalian Genome (Vol. 11, Issue 7, pp. 555–564). Springer Science and Business Media LLC. https://doi.org/10.1007/s003350010107

027. https://conductscience.com/maze/c3heb-fej-mouse-strain/#3

028. Montkowski, A., Poettig, M., Mederer, A., & Holsboer, F. (1997). Behavioural performance in three substrains of mouse strain 129. In Brain Research (Vol. 762, Issues 1–2, pp. 12–18). Elsevier BV. https://doi.org/10.1016/s0006-8993(97)00370-3

029. Blanchard, R.J., Parmigiani, S., Agullana, R., Weiss, S.M. and Caroline Blanchard, D. (1995), Behaviors of Swiss-Webster and C57/BL/6N sin mice in a fear/defense test battery. Aggr. Behav., 21: 21-28. https://doi.org/10.1002/1098-2337(1995)21:1<21::AID-AB2480210105>3.0.CO;2-0::

030. Lutz, C. M., Linder, C. C., & Davisson, M. T. (2012). Strains, Stocks and Mutant Mice. In The Laboratory Mouse (pp. 37–56). Elsevier. https://doi.org/10.1016/b978-0-12-382008-2.00003-9

031. Schlapp, G., Meikle, M. N., Silva, C., Fernandez-Graña, G., Menchaca, A., & Crispo, M. (2020). Colony aging affects the reproductive performance of Swiss Webster females used as recipients for embryo transfer. In Animal Reproduction (Vol. 17, Issue 4). FapUNIFESP (SciELO). https://doi.org/10.1590/1984-3143-ar2020-0524

032. BERMAN, C. M., RASMUSSEN, K. L. R., & SUOMI, S. J. (1997). Group size, infant development and social networks in free-ranging rhesus monkeys. In Animal Behaviour (Vol. 53, Issue 2, pp. 405–421). Elsevier BV. https://doi.org/10.1006/anbe.1996.0321

033. Chase, I. D. (1974). Models of hierarchy formation in animal societies. In Behavioral Science (Vol. 19, Issue 6, pp. 374–382). Wiley. https://doi.org/10.1002/bs.3830190604

034. Tibbetts, E. A., Pardo-Sanchez, J., & Weise, C. (2022). The establishment and maintenance of dominance hierarchies. In Philosophical Transactions of the Royal Society B: Biological Sciences (Vol. 377, Issue 1845). The Royal Society. https://doi.org/10.1098/rstb.2020.0450

035. Kawai, M., Dunbar, R. I. M., Ohsawa, H., & Mori, U. (1983). Social organization of gelada baboons: social units and definitions. Primates, 24, 13–24.

036. Ren, R., Yan, K., Su, Y., Zhou, Y., Li, J., Zhu, Z., Hu, Z., & Hu, Y. (2000). A field study of the society of Rhinopithecus roxellanae. Beijing: Beijing University Press.

037. Wittemyer, G., Douglas-Hamilton, I., & Getz, W. (2005). The socioecology of elephants: analysis of the processes creating multitiered social structures. Animal Behaviour, 69, 1357–1371.

038. Schreier, A. L., & Swedell, L. (2012). The socioecology of network scaling ratios in the multilevel society of hamadryas baboons. International Journal of Primatology, 33. doi:10.1007/s10764-011-9572-1.

039. A. L. Schreier, L. Swedell, The fourth level of social structure in a multi-level society: Ecological and social functions of clans in hamadryas baboons. Am. J. Primatol. 71, 948–955 (2009).

040. Cyril C. Grueter , Carel P. van Schaik, Evolutionary determinants of modular societies in colobines, Behavioral Ecology, Volume 21, Issue 1, January-February 2010, Pages 63–71, https://doi.org/10.1093/beheco/arp149

041. Whitehead, H., Antunes, R., Gero, S., Wong, S. N. P., Engelhaupt, D., & Rendell, L. (2012). Multilevel Societies of Female Sperm Whales (Physeter macrocephalus) in the Atlantic and Pacific: Why Are They So Different? In International Journal of Primatology (Vol. 33, Issue 5, pp. 1142–1164). Springer Science and Business Media LLC. https://doi.org/10.1007/s10764-012-9598-z

042. Grueter, C. C., Matsuda, I., Zhang, P., & Zinner, D. (2012). Multilevel Societies in Primates and Other Mammals: Introduction to the Special Issue. In International Journal of Primatology (Vol. 33, Issue 5, pp. 993–1001). Springer Science and Business Media LLC. https://doi.org/10.1007/s10764-012-9614-3

043. Rubenstein, D. I., & Wrangham, R. W. (Eds.). (1986). Ecological Aspects of Social Evolution: Ecology and Sociality In Horses and Zebras. Princeton University Press.

044. Swedell, L., & Plummer, T. (2012). A Papionin Multilevel Society as a Model for Hominin Social Evolution. In International Journal of Primatology (Vol. 33, Issue 5, pp. 1165–1193). Springer Science and Business Media LLC. https://doi.org/10.1007/s10764-012-9600-9

045. Murdoch, G. P. (1981). Atlas of world cultures. Pittsburgh: University of Pittsburgh Press

046. Dyble, M., Thompson, J., Page, A.E., Chaudhary, N., Salali, G.D., Vinicius, L., Mace, R., Migliano, A.B. (2016) Networks of food sharing reveal the functional significance of multilevel sociality in two hunter-gatherer groups. Current Biology, 26 (15): 2017-2021.

047. Williamson, C. M., Franks, B., & Curley, J. P. (2016). Mouse Social Network Dynamics and Community Structure are Associated with Plasticity-Related Brain Gene Expression. In Frontiers in Behavioral Neuroscience (Vol. 10). Frontiers Media SA. https://doi.org/10.3389/fnbeh.2016.00152

048. Berry, R. (1970). The natural history of the house mouse. Field Stud. 3, 219–262.

049. Crowcroft, P. (1973). Mice All Over. Chicago, IL: Chicago Zoological Society.

050. Williamson, C. M., Lee, W., and Curley, J. P. (2016). Temporal dynamics of social hierarchy formation and maintenance in male mice. Anim. Behav. 115, 259–272. doi: 10.1016/j.anbehav.2016.03.004

051. Gray, S. J., Jensen, S. P., and Hurst, J. L. (2000). Structural complexity of territories: preference, use of space and defence in commensal house mice, Mus domesticus. Anim. Behav. 60, 765–772. doi: 10.1006/anbe.2000.1527

052. Perony, N., Tessone, C. J., König, B., and Schweitzer, F. (2012). How random is social behaviour? Disentangling social complexity through the study of a wild house mouse population. PLoS Comput. Biol. 8:e1002786. doi: 10.1371/journal.pcbi.1002786

053. Camerlenghi, E., McQueen, A., Delhey, K., Cook, C. N., Kingma, S. A., Farine, D. R., & Peters, A. (2022). Cooperative breeding and the emergence of multilevel societies in birds. In N. Pinter‐Wollman (Ed.), Ecology Letters (Vol. 25, Issue 4, pp. 766–777). Wiley. https://doi.org/10.1111/ele.13950

054. Malloy, T. E. (2018). Social relations modeling in groups. In Social Relations Modeling of Behavior in Dyads and Groups (pp. 317–355). Elsevier. https://doi.org/10.1016/b978-0-12-811967-9.00013-8

055. Charvet, C. J., & Finlay, B. L. (2012). Embracing covariation in brain evolution. In Evolution of the Primate Brain (pp. 71–87). Elsevier. https://doi.org/10.1016/b978-0-444-53860-4.00004-0

056. Dunbar, R. I. M. (2009). Social Brain: Evolution. In Encyclopedia of Neuroscience (pp. 21–26). Elsevier. https://doi.org/10.1016/b978-008045046-9.00957-8

057. Morrison, R. E., Groenenberg, M., Breuer, T., Manguette, M. L., & Walsh, P. D. (2019). Hierarchical social modularity in gorillas. In Proceedings of the Royal Society B: Biological Sciences (Vol. 286, Issue 1906, p. 20190681). The Royal Society. https://doi.org/10.1098/rspb.2019.0681

058. Lameira, A. R., & Call, J. (2020). Understanding Language Evolution: Beyond Pan ‐Centrism. In BioEssays (Vol. 42, Issue 3, p. 1900102). Wiley. https://doi.org/10.1002/bies.201900102

059. Hart, B. L., Hart, L. A., & Pinter-Wollman, N. (2008). Large brains and cognition: Where do elephants fit in? In Neuroscience & Biobehavioral Reviews (Vol. 32, Issue 1, pp. 86–98). Elsevier BV. https://doi.org/10.1016/j.neubiorev.2007.05.012

060. Mercado E III, Murray SO, Uyeyama RK, Pack AA, Herman LM. 1998. Memory for recent actions in the bottlenosed dolphin (Tursiops truncatus): repletion of arbitrary behaviors using an abstract rule. Anim Learn Behav 26:210–218.

061. Mercado E III, Uyeyama RK, Pack AA, Herman LM. 1999. Memory for action events in the bottlenosed dolphin. Anim Cogn 2: 17–25.

062. Marino, L. (2002). Convergence of Complex Cognitive Abilities in Cetaceans and Primates. In Brain, Behavior and Evolution (Vol. 59, Issues 1–2, pp. 21–32). S. Karger AG. https://doi.org/10.1159/000063731

063. Fournet, M.; Szabo, A. Vocal repertoire of southeast Alaska humpback whales (Megaptera novaeangliae). J. Acoust. Soc. Am. 2013, 134, 3988-3988.

064. Smith, T. G., Siniff, D. B., Reichle, R., & Stone, S. (1981). Coordinated behavior of killer whales, Orcinus orca, hunting a crabeater seal, Lobodon carcinophagus. In Canadian Journal of Zoology (Vol. 59, Issue 6, pp. 1185–1189). Canadian Science Publishing. https://doi.org/10.1139/z81-167

065. Ferreira-Fernandes, E., & Peça, J. (2022). The Neural Circuit Architecture of Social Hierarchy in Rodents and Primates. Frontiers in cellular neuroscience, 16, 874310. https://doi.org/10.3389/fncel.2022.874310

066. Richard, M. (2006). Theories of hippocampal function. In The Hippocampus Book (pp. 581–714). doi:10.1093/acprof:oso/9780195100273.003.0013

067. Hof, P. R., & Van Der Gucht, E. (2007). Structure of the cerebral cortex of the humpback whale,Megaptera novaeangliae (Cetacea, Mysticeti, Balaenopteridae). In The Anatomical Record: Advances in Integrative Anatomy and Evolutionary Biology (Vol. 290, Issue 1, pp. 1–31). Wiley. https://doi.org/10.1002/ar.20407

068. Marino, L. (2007). Cetacean brains: How aquatic are they? In The Anatomical Record: Advances in Integrative Anatomy and Evolutionary Biology (Vol. 290, Issue 6, pp. 694–700). Wiley. https://doi.org/10.1002/ar.20530

069. Patzke, N., Spocter, M. A., Karlsson, K. Æ., Bertelsen, M. F., Haagensen, M., Chawana, R., Streicher, S., Kaswera, C., Gilissen, E., Alagaili, A. N., Mohammed, O. B., Reep, R. L., Bennett, N. C., Siegel, J. M., Ihunwo, A. O., & Manger, P. R. (2013). In contrast to many other mammals, cetaceans have relatively small hippocampi that appear to lack adult neurogenesis. In Brain Structure and Function (Vol. 220, Issue 1, pp. 361–383). Springer Science and Business Media LLC. https://doi.org/10.1007/s00429-013-0660-1

070. Lyamin, O., Pryaslova, J., Lance, V., & Siegel, J. (2005). Animal behaviour: continuous activity in cetaceans after birth. Nature, 435(7046), 1177. https://doi.org/10.1038/4351177a

071. Patzke, N., Spocter, M.A., Karlsson, K.Æ. et al. In contrast to many other mammals, cetaceans have relatively small hippocampi that appear to lack adult neurogenesis. Brain Struct Funct 220, 361–383 (2015). https://doi.org/10.1007/s00429-013-0660-1

072. Manger, P. (2006). An examination of cetacean brain structure with a novel hypothesis correlating thermogenesis to the evolution of a big brain. Biological Reviews, 81(2), 293-338. doi:10.1017/S1464793106007019

073. Spocter, M. A., Patzke, N., & Manger, P. R. (2017). Cetacean Brains ☆. In Reference Module in Neuroscience and Biobehavioral Psychology. Elsevier. https://doi.org/10.1016/b978-0-12-809324-5.02175-1

074. Maaswinkel, H., Baars, A. M., Gispen, W. H., & Spruijt, B. M. (1996). Roles of the basolateral amygdala and hippocampus in social recognition in rats. Physiology & behavior, 60(1), 55–63. https://doi.org/10.1016/0031-9384(95)02233-3

075. O’Keefe J, Nadel L. The hippocampus as a cognitive map. Oxford University Press; Oxford, UK: 1978.

076. Montagrin, A., Saiote, C., & Schiller, D. (2017). The social hippocampus. In Hippocampus (Vol. 28, Issue 9, pp. 672–679). Wiley. https://doi.org/10.1002/hipo.22797

077. Trinkler, I., King, J. A., Doeller, C. F., Rugg, M. D., & Burgess, N. (2009). Neural bases of autobiographical support for episodic recollection of faces. Hippocampus, 19(8), 718–730. https://doi.org/10.1002/hipo.20556

078. Rubin, R. D., Watson, P. D., Duff, M. C., & Cohen, N. J. (2014). The role of the hippocampus in flexible cognition and social behavior. In Frontiers in Human Neuroscience (Vol. 8). Frontiers Media SA. https://doi.org/10.3389/fnhum.2014.00742

079. Kumaran, D., Melo, H. L., & Duzel, E. (2012). The emergence and representation of knowledge about social and nonsocial hierarchies. Neuron, 76(3), 653–666. https://doi.org/10.1016/j.neuron.2012.09.035

080. Viganò, S., & Piazza, M. (2021). The hippocampal‐entorhinal system represents nested hierarchical relations between words during concept learning. In Hippocampus (Vol. 31, Issue 6, pp. 557–568). Wiley. https://doi.org/10.1002/hipo.23320

081. Du, M., Basyouni, R., & Parkinson, C. (2021). How does the brain navigate knowledge of social relations? Testing for shared neural mechanisms for shifting attention in space and social knowledge. In NeuroImage (Vol. 235, p. 118019). Elsevier BV. https://doi.org/10.1016/j.neuroimage.2021.118019 (https://www.sciencedirect.com/science/article/pii/S1053811921002962)

082. Martins, M. J., Fischmeister, F. P., Puig-Waldmüller, E., Oh, J., Geissler, A., Robinson, S., Fitch, W. T., & Beisteiner, R. (2014). Fractal image perception provides novel insights into hierarchical cognition. NeuroImage, 96, 300–308. https://doi.org/10.1016/j.neuroimage.2014.03.064

083. Hall, G. B. C., Milne, A. M. B., & MacQueen, G. M. (2013). An fMRI study of reward circuitry in patients with minimal or extensive history of major depression. In European Archives of Psychiatry and Clinical Neuroscience (Vol. 264, Issue 3, pp. 187–198). Springer Science and Business Media LLC. https://doi.org/10.1007/s00406-013-0437-9

084. Gutierrez Aceves, G. A., Celis López, M. A., Alonso Vanegas, M., Marrufo Meléndez, O. R., Moreno Jiménez, S., Pérez Cruz, J. C., Díaz Peregrino, R., González Aguilar, A., & Herrera González, J. A. (2018). Fractal anatomy of the hippocampal formation. In Surgical and Radiologic Anatomy (Vol. 40, Issue 11, pp. 1209–1215). Springer Science and Business Media LLC. https://doi.org/10.1007/s00276-018-2077-2

085. Hellemans, A. (2006). The Geometer of Particle Physics. Scientific American, 295(2), 36–38. doi:10.1038/scientificamerican0806-36

086. Mitchell, M. (2002). Is the Universe a Universal Computer? Science, 298(5591), 65–68. doi:10.1126/science.1075073

087. Vogel, S.E., De Smedt, B. Developmental brain dynamics of numerical and arithmetic abilities. npj Sci. Learn. 6, 22 (2021). https://doi.org/10.1038/s41539-021-00099-3

088. Cho, S., Metcalfe, A. W., Young, C. B., Ryali, S., Geary, D. C., & Menon, V. (2012). Hippocampal-prefrontal engagement and dynamic causal interactions in the maturation of children’s fact retrieval. Journal of cognitive neuroscience, 24(9), 1849–1866. https://doi.org/10.1162/jocn_a_00246

089. Cho, S., Ryali, S., Geary, D. C., & Menon, V. (2011). How does a child solve 7 + 8? Decoding brain activity patterns associated with counting and retrieval strategies. Developmental science, 14(5), 989–1001. https://doi.org/10.1111/j.1467-7687.2011.01055.x

090. Supekar, K., Swigart, A. G., Tenison, C., Jolles, D. D., Rosenberg-Lee, M., Fuchs, L., & Menon, V. (2013). Neural predictors of individual differences in response to math tutoring in primary-grade school children. Proceedings of the National Academy of Sciences of the United States of America, 110(20), 8230–8235. https://doi.org/10.1073/pnas.1222154110

091. Rykhlevskaia, E., Uddin, L. Q., Kondos, L., & Menon, V. (2009). Neuroanatomical correlates of developmental dyscalculia: combined evidence from morphometry and tractography. Frontiers in human neuroscience, 3, 51. https://doi.org/10.3389/neuro.09.051.2009

092. Hyesang Chang, Lang Chen, Yuan Zhang, Ye Xie, Carlo de Los Angeles, Emma Adair, Gaston Zanitti, Demian Wassermann, Miriam Rosenberg-Lee and Vinod Menon
Journal of Neuroscience 11 May 2022, 42 (19) 4000-4015; DOI: https://doi.org/10.1523/JNEUROSCI.1005-21.2022

093. Myers, T., Carey, E., & Szűcs, D. (2017). Cognitive and Neural Correlates of Mathematical Giftedness in Adults and Children: A Review. In Frontiers in Psychology (Vol. 8). Frontiers Media SA. https://doi.org/10.3389/fpsyg.2017.01646

094. Heidekum, A. E., Vogel, S. E., & Grabner, R. H. (2020). Associations Between Individual Differences in Mathematical Competencies and Surface Anatomy of the Adult Brain. In Frontiers in Human Neuroscience (Vol. 14). Frontiers Media SA. https://doi.org/10.3389/fnhum.2020.00116

095. Iuculano, T., Rosenberg-Lee, M., Supekar, K., Lynch, C. J., Khouzam, A., Phillips, J., Uddin, L. Q., & Menon, V. (2014). Brain organization underlying superior mathematical abilities in children with autism. Biological psychiatry, 75(3), 223–230. https://doi.org/10.1016/j.biopsych.2013.06.018

096. Snyder A. (2009). Explaining and inducing savant skills: privileged access to lower level, less-processed information. Philosophical transactions of the Royal Society of London. Series B, Biological sciences, 364(1522), 1399–1405. https://doi.org/10.1098/rstb.2008.0290

097. Snyder Allan 2009. Explaining and inducing savant skills: privileged access to lower level, less-processed informationPhil. Trans. R. Soc. B3641399–1405 http://doi.org/10.1098/rstb.2008.0290

098. Lin, L., Chen, G., Kuang, H., Wang, D., & Tsien, J. Z. (2007). Neural encoding of the concept of nest in the mouse brain. In Proceedings of the National Academy of Sciences (Vol. 104, Issue 14, pp. 6066–6071). Proceedings of the National Academy of Sciences. https://doi.org/10.1073/pnas.0701106104

099. Bergmann, E., Zur, G., Bershadsky, G., & Kahn, I. (2016). The Organization of Mouse and Human Cortico-Hippocampal Networks Estimated by Intrinsic Functional Connectivity. In Cerebral Cortex (Vol. 26, Issue 12, pp. 4497–4512). Oxford University Press (OUP). https://doi.org/10.1093/cercor/bhw327

100. Pereira, A., Ribeiro, S., Wiest, M., Moore, L. C., Pantoja, J., Lin, S. C., & Nicolelis, M. A. (2007). Processing of tactile information by the hippocampus. Proceedings of the National Academy of Sciences of the United States of America, 104(46), 18286–18291. https://doi.org/10.1073/pnas.0708611104

101. Zheng, A., Montez, D. F., Marek, S., Gilmore, A. W., Newbold, D. J., Laumann, T. O., Kay, B. P., Seider, N. A., Van, A. N., Hampton, J. M., Alexopoulos, D., Schlaggar, B. L., Sylvester, C. M., Greene, D. J., Shimony, J. S., Nelson, S. M., Wig, G. S., Gratton, C., McDermott, K. B., Raichle, M. E., … Dosenbach, N. U. F. (2021). Parallel hippocampal-parietal circuits for self- and goal-oriented processing. Proceedings of the National Academy of Sciences of the United States of America, 118(34), e2101743118. https://doi.org/10.1073/pnas.2101743118

102. Chou, YJ., Ma, YK., Lu, YH. et al. Potential cross-species correlations in social hierarchy and memory between mice and young children. Commun Biol 5, 230 (2022). https://doi.org/10.1038/s42003-022-03173-7

103. Roseth, C.J., Pellegrini, A.D., Dupuis, D.N., Bohn, C.M., Hickey, M.C., Hilk, C.L. and Peshkam, A. (2011), Preschoolers’ Bistrategic Resource Control, Reconciliation, and Peer Regard. Social Development, 20: 185-211. https://doi.org/10.1111/j.1467-9507.2010.00579.x

104. Pellegrini, A. D., Roseth, C. J., Mliner, S., Bohn, C. M., Van Ryzin, M., Vance, N., Cheatham, C. L., & Tarullo, A. (2007). Social dominance in preschool classrooms. Journal of comparative psychology (Washington, D.C. : 1983), 121(1), 54–64. https://doi.org/10.1037/0735-7036.121.1.54

105. Schacter, D. L., & Addis, D. R. (2007). The cognitive neuroscience of constructive memory: remembering the past and imagining the future. Philosophical transactions of the Royal Society of London. Series B, Biological sciences, 362(1481), 773–786. https://doi.org/10.1098/rstb.2007.2087

106. Schilder, B. M., Petry, H. M., & Hof, P. R. (2019). Evolutionary shifts dramatically reorganized the human hippocampal complex. In Journal of Comparative Neurology (Vol. 528, Issue 17, pp. 3143–3170). Wiley. https://doi.org/10.1002/cne.24822

Disclaimer

Бóльшая часть текста в этом посте (собственно, всё, кроме данного раздела) представляет собой перевод статьи Джона Б. Кэлхуна «Смерть в квадрате: взрывной рост и гибель популяции мышей» (Calhoun, J. B. (1973). Death Squared: The Explosive Growth and Demise of a Mouse Population. In Proceedings of the Royal Society of Medicine (Vol. 66, Issue 1P2, pp. 80–88). SAGE Publications. https://doi.org/10.1177/00359157730661p202).

В ней описан эксперимент (кавычки — по желанию), известный широкой публике под названиями «Вселенная 25», «Мышиная утопия», «Мышиный рай», «Мышиный ад» и тому подобными.

Для удобства читателя я выложил копию оригинального текста (на английском) на этот сайт: Death Squared: The Explosive Growth and Demise of a Mouse Population.

Не могу сказать, что считаю описанный в статье эксперимент методологически корректным, а выводы, которые из него довольно часто делают, сколько-нибудь обоснованными, но детальному критическому разбору «Вселенной 25» будет посвящена отдельная статья, а здесь — просто перевод (чтобы было, на что ссылаться).

Дальнейший текст — не мой, вопросы по его содержанию — к Кэлхону (а вот в косяки перевода меня вполне уместно ткнуть носом: сделать это можно или в ЛС в Телеге, или в комментах к посту на личном канальчике — Лобанов).

Смерть в квадрате: взрывной рост и гибель популяции мышей

Джон Кэлхун (John B. Calhoun MD). Секция поведенческих систем, лаборатория эволюции мозга и поведения, национальный институт психического здоровья, 9000 Роквилл Пайк, Бетесда, Мэриленд 20014, США.

Я буду говорить здесь в основном о мышах, но мои размышления относятся к человеку, его исцелению, жизни и эволюции.

Древняя мудрость гласит: эволюция — это получение доступа к древу жизни. Две смерти угрожают эволюции: смерть духа и смерть плоти.

Это напоминает нам о первом всаднике Апокалипсиса на белом коне, отправившемся в бой, чтобы победить силы, угрожающие духу смертью.

В Откровении Иоанна Богослова (Откр. 2:7) говорится: «побеждающему дам вкушать от древа жизни, которое посреди рая Божия«, и далее (Откр. 12:2): «И листья дерева — для исцеления народов».

Это подводит нас к четвёртому всаднику Апокалипсиса (Откр. 6:8): «И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нём всадник, которому имя «смерть»; и ад следовал за ним; и дана ему власть над четвертою частью земли — умерщвлять мечом и голодом, и мором и зверями земными» (курсив мой — Кэлхун).

Именно вторая, телесная, смерть стала основной проблемой, которой озабочена современная медицина.

Но ни в ранней истории медицины, ни в клятве Гиппократа не содержится ничего, что исключало бы возможность равной озабоченности исцелением духа, исцелением народов, в той же мере, как и исцелением тела.

Возможно, нам стоит задуматься ещё над одной фразой Иоанна (Откр. 2:11): «побеждающий не потерпит вреда от второй смерти».

Смерть плоти

Рассмотрим сначала вторую смерть (табл. 1).

Четыре фактора смертности, перечисленные в Откровении, имеют прямые аналоги (с учётом разделения одного из них — в общей сложности получится пять) в живой природе.

Я кратко остановлюсь на каждом из этих пяти факторов, а затем расскажу о мерах, принятых для устранения или значительного снижения влияния каждого из них в утопической среде, созданной мной для мышей.

(1) Миграция: в дикой природе животные редко погибают непосредственно от «меча», внутривидовая борьба вызывает не слишком много смертей.

Вместо этого можно говорить скорее о том, что особи, потерпевшие поражение в символических иерархических схватках за право находиться в месте своего рождения или наиболее благоприятных условиях обитания, находят прибежище на периферии, в незанятых, часто далёких от оптимальных, условиях.

В необычной и значительно менее благоприятной ситуации данного эксперимента особи, которые могли бы мигрировать, становятся более подверженными другим факторам смертности.

Любое удаление избыточных особей из сложившейся популяции следует воспринимать как «смертность» в контексте изменения её, популяции, численности.

В этом смысле физическое перемещение части особей в другие локации является фактором смертности.

(2а) Дефицит ресурсов: обычно фокус внимания сосредоточен на вопросах нехватки воды и пищи, поскольку их сокращение увеличивает вероятность смерти.

Нехватка укрытий и других необходимых ресурсов также ведёт к снижению уровня соответствия характеристик окружающей среды потребностям популяции и, — в итоге, — к смерти или неспособности к воспроизводству (вымиранию вида).

(2б) Непогода: Каждый вид животных выработал генетическую адаптацию к определённому диапазону внешних условий, влияющих на его физиологические процессы.

Такие факторы, как ветер, дождь, влажность или температура, способны привести к немедленной смерти или отложенной гибели в результате ослабления организма, если уровень их воздействия превысит обычные значения.

Помимо этих факторов, своё влияние оказывают наводнения и пожары, представляющие собой катаклизмы, которые оказывают широкомасштабное и более длительное воздействие на численность популяции.

(3) Заболевания: Хотя у большинства видов вырабатывается определённая способность противостоять паразитам, бактериям и вирусам, которые проникают в их организм, большая часть популяций всё же подвержены риску резкого эпидемического сокращения численности (помимо обычного и более плавного истощения популяции в результате воздействия различных заболеваний на часть особей).

Аномально высокая плотность популяции повышает вероятность распространения заболеваний до масштабов эпидемии.

(4) Хищники: эволюция привела к тому, что почти каждому виду соответствуют хищники, убивающие по меньшей мере некоторых его представителей.

Несмотря на существование этих пяти факторов смертности, большинство видов сохраняется в течение длительных — вплоть до геологических масштабов — периодов времени.

Чтобы сохранить собственное существование, вид развивает способность к воспроизводству, необходимую для компенсации потерь от обычного воздействия факторов смертности, за исключением старения.

Я не упомянул старение как фактор смертности, поскольку редко, какое животное живёт достаточно долго, чтобы достичь пострепродуктивного возраста, не подвергаясь одному из вышеперечисленных факторов смертности.

Среда, препятствующая смертности мышей

Некоторые параметры этой среды уже обсуждались или были описаны в других работах (Calhoun 1969, 1971, Wigotsky 1970). Здесь же я расскажу, о том, как её конструктивные особенности были использованы для снижения смертности.

(1) Предотвращение миграции:

«Вселенная» представляла собой квадрат со стороной 101 дюйм (2,57 м), окружённый с четырёх сторон стенами высотой 54 дюйма (1,37 м).

Несмотря на то что нижняя часть стен была занята конструкциями, предназначенная для структурирования пространства с целью его более эффективного использования мышами, животные не могли перелезть через верхнюю 17-дюймовую (43 см) часть.

Таким образом, «вселенная» была замкнута.

(2a) Чрезмерная доступность ресурсов: стены были разделены на идентичные участки длиной 25 дюймов (64 см), каждый из которых был оборудован четырьмя тоннелями диаметром 3 дюйма (7,6 см) и длиной 34 дюйма (86 см) из сетчатой проволоки диаметром 1 дюйм (12,5 мм), припаянными вертикально к стенам.

Вход в тоннели осуществлялся через нижний конец, расположенный над покрытым измельчёнными стержнями кукурузных початков полом.

В каждом тоннеле на высоте 8 дюймов (20,3 см) были расположены четыре отверстия диаметром 1 дюйм (3,2 см), ведущим в гнездовые ящики размером (20,3 x 12,7 x 10,2 см). В одном таком ящике могли комфортно разместиться 15 мышей.

Стены, имеющие описанную выше конструкцию, делили пространство на клетки площадью 640 кв. дюймов (0,356 м2). В каждой клетке было четыре секции по четыре помещения.

В каждой из 16-ти клеток с правой стороны относительно группы тоннелей на высоте, составляющей половину высоты стены, располагалась кормушка из проволочной сетки, имеющая площадь 6 x 10 дюймов (15 x 25 см).

Перебираясь по внешней поверхности тоннеля, мыши могли получить доступ к кормушке. Одновременно ей могли пользоваться 25 мышей.

Поднимаясь выше по внешней поверхности туннелей, мыши могли получить доступ к платформе размером 4 х 18 дюймов (10 х 45 см), над которой были подвешены четыре бутылки с водой. Из каждой бутылки могли одновременно пить две мыши.

На полу в нескольких сантиметрах от основания туннелей всегда имелся обильный запас бумажных полосок для использования в качестве гнездового материала.

С учётом времени, необходимого для питья и приёма пищи, доступ к еде и воде не должен был стать ограничивающим фактором до достижения популяцией численности в 9500 или 6144 особей — для пищи и воды соответственно.

В 16-и клетках имелось в общей сложности 256 гнездовых укрытий, поэтому можно предположить, что недостаток укрытий не станет лимитирующим фактором до тех пор, пока численность популяции не превысит 3840 особей.

В связи с тем, что многие животные предпочитают собираться в количестве, превышающем 15 особей на гнездовой участок, при пиковой численности популяции в 2200 мышей 20% всех гнездовых участков обычно оставались незанятыми.

Таким образом, у самок всегда была возможность выбрать незанятое место для выкармливания детёнышей.

(2b) Ухудшение погодных условий: «Вселенная», созданная для мышей располагалась на втором этаже сборного металлического здания. В холодное время года температура окружающей среды поддерживалась на уровне 68°F (20°C).

В тёплое время года большие вытяжные вентиляторы поддерживали температуру окружающей среды в основном в диапазоне 70-90’F (21-32°C).

Дождь не мог способствовать ослаблению здоровья мышей, поскольку «вселенная» находилась в закрытом здании.

Движение воздуха поддерживалось на низком уровне, за исключением тех случаев, когда иное было необходимо для увеличения теплоотвода в периоды повышения температуры.

За время эксперимента не было получено никаких доказательств того, что указанные климатические условия приводят к повышению уровня смертности.

(3) Борьба с заболеваниями: домовые мыши-альбиносы BALB/c (Mus musculus), использованные в данном исследовании, были получены из Национального института здоровья США (National Institutes of Health), где соблюдаются строжайшие меры предосторожности для предотвращения возникновения эпидемических заболеваний, таких как сальмонеллёз.

Бактериальные посевы, взятые в период наиболее высокого уровня плотности популяции, показали, что микроорганизмы не являются фактором, влияющим на результаты нашего исследования.

Примерно раз в четыре-восемь недель во всех гнездовых ящиках и на полу убирали подстилку из измельчённых стержней кукурузных початков вместе с накопившимися фекалиями.

(4) Хищники: Хищники отсутствовали.

Некоторый уровень смертности наблюдался на протяжении всей истории существования популяции, созданной нами «вселенной» из 16-и клеток.

Смертность от старения начала вносить существенный вклад в снижение численности популяции только после того, как значительная часть мышей достигла старости.

По результатам первоначального анализа, менопауза у самок наступает в возрасте около 560 дней.

Хотя мы ещё не определили среднюю продолжительность жизни мыши после завершения периода вскармливания материнским молоком, я подозреваю, что она длится достаточно долго после наступления менопаузы.

Многие особи доживали до возраста 800 дней, что эквивалентно 80 годам для человека.

Взрывной рост начальной популяции, эксплуатация ресурсов (Фаза B)

Четыре пары домовых мышей штамма BALB/c в возрасте 48-и дней были введены в 16-клеточную вселенную 9 июля 1968 г. Предварительно каждая особь была изолирована в течение 21 дня с момента завершения периода вскармливания материнским молоком.

После этого начался период (Фаза А) длиной в 104 дня до рождения первых помётов.

Эти 104 дня были отмечены значительными социальными неурядицами между первыми 8-ю мышами, пока они не приспособились друг к другу и своему незанятому окружению.

После рождения первых помётов популяция стала расти по экспоненте с периодом удвоения около 55 дней (рис. 2).

Динамика численности популяции в течение первых пяти удвоений приблизительно описывается следующими значениями: 20, 40, 80, 160, 320, до 620 особей.

Я назвал этот период наиболее быстрого роста фазой В.

При достижении популяцией количества особей, достаточно взрослых, чтобы самостоятельно питаться, равного 620-и, скорость её роста существенно снизилась, и на одно удвоение стало уходить примерно 145 дней.

Рождённые в период фазы B молодые особи достигали половой зрелости и периодически приносили потомство, способствуя тем самым росту популяции по сложным процентам.

На момент окончательного редактирования данной работы — 13 ноября 1972 г. (1588-й день) — неумолимое снижение численности популяции привело к тому, что в живых осталось только 27 особей (23 самки и 4 самца), возраст самой молодой из которых превысил 987 дней.

Распределение локаций рождения мышат (рис. 3), появившихся на свет в течение фазы В, даёт представление о сложившейся социальной организации.

Большой квадрат на рисунке представляет собой огороженный стенами загон, а маленькие чёрные прямоугольники отображают местоположение кормушек на его стенах с внутренней стороны.

Между каждыми двумя кормушками расположены четыре набора помещений для гнездования, каждое из которых содержит четыре гнездовых ящика, к которым ведёт один туннель.

Было подсчитано общее количество мышат, которые родились до первого обследования популяции, последовавшего за окончанием фазы B. Эти данные представлены на рис. 3 в виде незаштрихованных столбиков, отходящих от внешней стенки загона.

Легко заметить, что в одних гнездовых ящиках рождаемость была высокой, а в других — низкой или вообще отсутствовала.

Такое неравномерное распределение рождений отражает группировку размножающихся самок в выводковые группы (на рис. 3 они показаны линиями, идущими от гнездовых ящиков к центру). Между этими радиальными линиями указано общее количество рождений на одну выводковую группу.

Эти показатели отражают два свойства закрытой социальной системы:

1) Двусторонняя симметрия: выводковая группа, расположенная на северо-востоке, произвела на свет всего 13 детёнышей за 252 дня, в то время как противоположная, юго-западная, выводковая группа — в восемь раз больше — 111 мышат.

В направлении по часовой стрелке (равно как и в противоположном) относительно наиболее продуктивной выводковой группы наблюдается снижение числа родившихся детёнышей в нескольких прилежащих группах.

Эта тенденция отражает попытку членов популяции сформировать более эффективную билатеральную симметрию пространственной организации в среде, имеющей тенденцию к возникновению радиальной симметрии.

(2) Иерархия групп: способность группы к воспроизводству может быть использована в качестве показателя её социального статуса.

Таким образом, четырнадцать выводковых групп можно ранжировать, присвоив ранг № 1 группе, которая произвела 111 детёнышей, и ранг № 14 группе, которая произвела только 13 мышат.

Графическое отображение зависимости количества рождённых детёнышей от ранга группы (рис. 4) иллюстрирует удивительную иерархическую упорядоченность в рамках всей социальной системы.

Этот тип упорядочения идентичен тому, который возникает при изучении степени активности нескольких самцов в рамках группы.

Доминантный самец — наиболее активен. По мере снижения социального доминирования снижается и степень активности самцов. Такая активность называется «скоростью социального взаимодействия» (Calhoun 1963, 1967, 1971).

Наши исследования показали, что в группе из 14 самцов скорость социального взаимодействия линейно снижается по мере снижения ранга особи примерно с тем же наклоном, что и на рис. 4.

С каждой из выводковых групп был связан самец, который территориально доминировал в пределах участка пола, примерно совпадающего с секторами, показанными на рис. 3.

Участки, контролируемые этими территориальными самцами, пересекались вблизи геометрического центра «вселенной».

Самец, занимающий высшую ступень в иерархии, всегда был связан с той выводковой группой, которая производила наибольшее количество молодняка, а степень доминирования других территориальных самцов, как правило, отражалась на репродуктивной способности связанных с ними самок.

В течение фазы B двусторонняя пространственная симметрия, и иерархическая социальная организация способствовали максимальному задействованию ресурсов, что привело к взрывному темпу роста популяции.

В конце этой фазы всё наиболее востребованное физическое пространство было заполнено организованными социальными группами.

В 14-и социальных группах всего насчитывалось 150 взрослых мышей. В среднем в каждой группе насчитывалось более 10 особей, включая территориального самца, подчинённых самцов и самок, а также их потомство, не достигшее половой зрелости.

К концу фазы B в группе было 470 неполовозрелых мышей, получивших хороший материнский уход и раннюю социализацию.

Таким образом, молодых животных было в три раза больше, чем социально сформировавшихся старших.

Это число намного превышает значение, которое могло бы сформироваться при нормальном действии экологических факторов смертности.

Замедление вторичного роста популяции, стагнация (Фаза С)

Начиная с 315-го дня после колонизации в течение 245 дней популяция росла гораздо медленнее, удваиваясь лишь каждые 145 дней, а не раз в 55 дней, как на фазе В.

Рассмотрим обстоятельства, связанные с таким снижением скорости роста популяции.

При нормальном течении событий в естественной среде до зрелости доживает лишь немного большее количество молодых особей, чем необходимо для того, чтобы заменить умирающих или стареющих сородичей.

Избыточные особи, не нашедшие для себя социальных ниш, перемещаются на другую территорию. Однако в моей экспериментальной системе возможности для ухода не было.

Поскольку количество достигших половой зрелости молодых особей оказалось чрезвычайно высоким, а уйти было некуда, они вынуждены были остаться и бороться за право занять определённую нишу в переполненной социальной системе.

Те самцы, которым это не удавалось, уходили физически и отдалялись психологически. Становясь очень вялыми, они скапливались в больших количествах на полу вблизи центра «вселенной».

С этого момента они уже не инициировали взаимодействие со своим постоянным социальным окружением, их поведение не вызывало нападения территориальных самцов.

Тем не менее их тела были покрыты большим количеством ран и рубцовой ткани в результате нападения других «отстранившихся» самцов, не сумевших вписаться в социальную иерархию.

Возвращение двух или более самцов, уходивших, чтобы поесть или попить, вызывало резкое увеличение уровня воздействия раздражителей окружающей среды на их пассивных товарищей.

Возникшее возбуждение часто заставляло одного из отдыхающих самцов нападать на своих товарищей, которые, потеряв способность к бегству, оставались относительно неподвижными, несмотря на яростные атаки.

Мышь, подвергшаяся такому нападению, впоследствии сама становилась нападающей.

Самки этих «отстранившихся» самцов, как правило, уходили в расположенные выше гнёзда, которые были менее пригодны для проживания самок с приплодом. Для таких самок не была характерна агрессия, свойственная «отстранившимся» самцам.

Под воздействием постоянных атак со стороны созревающего молодняка территориальные самцы также выдыхались и снижали способность к защите своей территории.

В результате частота участия самцов в обороне территории постепенно снизилась, как и площадь защищаемой территории.

В результате кормящие самки стали более подвержены нападениям на их гнездовые участки.

Обычно кормящие самки в присутствии территориальных самцов проявляют мало агрессии, однако в ответ на вторжение в гнездовые участки они стали агрессивными, по сути, беря на себя роль территориальных самцов.

Эта агрессия распространялась в том числе на их собственных детёнышей, которые подвергались нападению, получали физические повреждения и вынуждены были покидать гнездо на несколько дней ранее, чем это обычно происходит у мышей штамма BALB/c.

В фазе С снизилась частота зачатий и увеличилась количество случаев резорбции плода.

Поведение, связанное с уходом матерей за детёнышами, также было нарушено. Мышата часто получали ранения при родах. Самки переносили их по нескольким локациям, в процессе чего некоторые детёныши терялись и оказывались брошенными.

Многие помёты, обнаруженные в результате планового обследования популяции, полностью вымирали за время, проходящее до следующего планового обследования.

Описанное «оставление» детёнышей и лишение их заботы является особенно чувствительным показателем распада материнского поведения.

Совокупность факторов, обеспечивших снижение рождаемости и увеличение смертности, в особенности среди детёнышей, в значительной степени объясняет резкое снижение темпов роста популяции, характерное для фазы С.

Для всех практических целей можно принять, что к концу фазы С произошло разрушение общественной организации колонии мышей.

Снижение численности популяции, смерть (Фаза D)

На 560-й день после первоначального заселения увеличение популяции резко прекратилось. Лишь несколько особей, родившихся после 600-го дня эксперимента, дожили до возраста прекращения вскармливания материнским молоком.

В промежутке между указанными датами смертность лишь незначительно превышала рождаемость.

После рождения последнего выжившего детёныша на 600-й день эксперимента частота беременностей в колонии резко сократилась, ни один из родившихся в этот период детёнышей не выжил. Последнее зачатие произошло примерно на 920-й день.

С увеличением смертности, сопровождающей старение, численность популяции продолжала снижаться.

К 1 марта 1972 г. средний возраст выживших составлял 776 дней, т.е. более 200 дней после менопаузы. На 22 июня 1972 г. в живых оставалось всего 122 мыши (22 самца, 100 самок).

Экстраполяция темпов снижения численности в течение нескольких месяцев предсказывает, что последний выживший самец умрёт 23 мая 1973 г., через 1780 дней после начала эксперимента.

В репродуктивном отношении популяция к этому времени будет окончательно мертва, при этом репродуктивная смерть колонии ожидалась на 700-й день с начала заселения.

Такая гибель популяции противоречит полученным ранее данным, согласно которым при снижении численности популяции до нескольких организованных групп часть особей вновь начнёт активно размножаться, возобновляя её рост.

Возвращаясь к концу фазы С, можно заметить, что в этот период семена полного и окончательного разрушения уже были посеяны.

К середине фазы С практически все молодые особи были преждевременно отвергнуты своими матерями. Они начали самостоятельную жизнь, не сформировав адекватных эмоциональных связей.

Затем в условиях чрезмерной уплотнённости популяции многие попытки молодых особей вступить в социальные взаимодействия прерывались чисто механически из-за того, что другие, не участвующие в нём, мыши проходили слишком близко.

Наконец, ранее я показал (Calhoun, 1963), что в той мере, в какой размер группы превышает оптимальный, максимизация удовлетворения от взаимодействия между особями требует соответствующего снижения интенсивности и продолжительности социального поведения.

Это приводит к распаду более сложных форм поведения на отдельные части.

Нарушения процессов ранней социализации и механическое прерывание сложных социальных взаимодействий особями, которые в них не участвуют, привели к тому, что детёныши просто не успевают освоить такие сложные формы социального поведения, как ухаживание, забота о потомстве и социальная агрессия.

Наглядным примером влияния этих процессов на самок может служить другая популяция, жившая в конструкции из двух клеток, и изучавшаяся параллельно с описанной в данной работе колонией в шестнадцатиклеточной «вселенной».

Представители этой, второй, популяции были убиты через 300 дней после перехода от фазы С к фазе D. Среди них было 148 самок, родившихся в течение последних 50 дней до окончания фазы С.

При вскрытии самок, чей возраст в среднем составлял 334 дня, было обнаружено, что только у 8% из них была хотя бы одна беременность (т.е. были обнаружены плацентарные рубцы в матке), и только 2% были беременны на момент вскрытия (каждая из этих трёх самок имела только один эмбрион, в то время, как нормальным количеством является 5 и более эмбрионов).

В норме к этому возрасту большинство самок имели бы 5 и более помётов, а большинство из входящих в них детёнышей были бы успешно социализированы.

Соответствующих этим самкам не участвующих в воспроизводстве самцов мы вскоре окрестили «красавчиками».

Они никогда не вступали в половые связи с самками. Они не дрались, поэтому у них не было ран и шрамов: их шкурка оставалась в отличном состоянии.

Их поведенческий репертуар в значительной степени сводился к поеданию пищи, питью, сну и уходу за своей шкуркой, причём ни одно из этих действий не имело никакого самостоятельного социального значения, кроме того, которое имеет сам факт близкого расположения тел сородичей.

Большая часть популяции 16-клеточной вселенной, состоящая из особей, родившихся в последней части эксперимента, была полностью или в значительной степени похожа на этих неспособных к продолжению рода самок и самцов-«красавчиков».

По мере того как их более социально компетентные предшественники, рождённые и получившие социализацию ранее, постепенно старели, и без того нарушенная способность к размножению этих особей снижалась вплоть до полного исчезновения.

К этому времени в возрасте, пригодном для размножения, оставались только «красавчики» и аналогичные им в аспекте неспособности к воспроизводству самки, но они уже давно не могли проявлять корректное репродуктивное поведение.

Мой коллега, доктор Хэлси Марсден (Dr Halsey Marsden , 1972), провёл несколько исследований в середине фазы D, в ходе которых он помещал небольшие группы мышей из этих переполненных популяций в новые «вселенные» с очень низкой плотностью популяции.

Во всех этих группах наблюдалась практически полная потеря способности к созданию организованного сообщества. Кроме того, эти особи не были способны к проявлению полного репертуара репродуктивного поведения, присущего их виду.

Даже помещение их к адекватным, созревшим в условиях отсутствия скученности, потенциальным половым партнёрам противоположного пола не приводило к проявлению существенных признаков сохранения какого-либо адекватного репродуктивного поведения.

Заключение

Когда давление фактора смертности плоти (т.е. «второй смерти») ослабевает, количество особей, способных занять определённые социальные роли, характерные для данного вида, становится избыточным.

В течение нескольких поколений все такие роли во всём физическом пространстве, доступном виду, оказываются заполненными.

В настоящее время многие особи доживают до периода половой и поведенческой зрелости, что обусловливает наличие большого количества молодых особей, способных участвовать в соответствующей видовой деятельности.

Однако возможности для реализации этих способностей невелики. В поисках возможности этой реализации они конкурируют с более старшими членами сообщества за право занять социальные ниши.

Эта конкуренция настолько остра, что одновременно приводит к практически полному отказу от нормального поведения как со стороны претендентов, так и со стороны обороняющихся взрослых особей обоих полов.

Нормальная социальная организация (т.е. присущая популяции до чрезмерного возрастания численности) разрушается, «умирает».

Молодые животные, родившиеся в период такого социального распада, отвергаются матерью и другими взрослыми особями.

Невозможность получить корректный опыт формирования социальных связей в раннем возрасте усугубляется тем, что из-за высокой плотности популяции сложные социальные интеракции постоянно прерываются, контакты между особями становятся слишком частыми.

Высокая частота контактов ещё сильнее разрушает поведение, поскольку чрезмерно частые случайные взаимодействия между членами группы приводят к тому, что для получения удовлетворительного результата социального взаимодействия необходимо снизить его продолжительность и интенсивность в той же мере, в которой размер группы превышает оптимальный.

В результате этого процесса появляются аутичные существа, способные лишь к самым простым формам поведения, обеспечивающим их физиологическое выживание.

Их дух умер («первая смерть»). Они уже не способны к более сложному поведению, обеспечивающему выживание вида. В таких условиях виды вымирают.

Для такого простого животного, как мышь, наиболее сложные формы поведения включают в себя взаимосвязанные функции ухаживания, материнской заботы, территориальной обороны, иерархической внутригрупповой и межгрупповой социальной организации.

Если способность к поведению, связанному с этими функциями, не успевает в должной степени развиться, то не происходит воспроизводства популяции и развития её социальной организации .

Все члены популяции стареют и в конце концов вымирают, как это было и в моём исследовании, о котором говорилось выше. Вид вымирает.

Для такого сложного животного, как человек, нет разумных причин, по которым аналогичная последовательность событий не должна привести к вымиранию вида.

Когда возможностей для исполнения социальных ролей гораздо меньше, чем претендентов, способных эти роли занять, возможен только один результат — рост насилия и последующий распад социальной структуры сообщества.

Рождённые в таких условиях индивиды будут настолько оторваны от реальности, что не будут способны даже к отчуждению.

Наиболее сложные формы поведения распадутся на отдельные фрагменты. Создание, освоение и использование идей, пригодных для жизни в постиндустриальном культурно-концептуально-технологическом обществе, станет невозможным.

Как у мышей наиболее сложные формы поведения связаны с размножением, так и у человека они связаны со способностью оперировать идеями.

И для каждого из указанных видов утрата соответствующих сложных форм поведения означает вымирание.

Смертность, смерть плоти = «вторая смерть»
Резкое снижение смертности
= смерть «второй смерти»
= смерть в квадрате
=(смерть)2

(Смерть)2 приводит к распаду социальной организации
=смерть привычной социальной организации

Смерть привычной социальной организации приводит к духовной смерти 
= потере способности к поведению, необходимому для выживания вида
= первая смерть

Поэтому: (Смерть)2 = первая смерть.

Блажен тот, кто находит мудрость, и человек, который обретает понимание. Дерево жизни она для тех, кто ею овладеет; счастливы те, кто ее удержит. Пути ее — пути приятные, и все стези её — мирные. (Притчи, 3:12, 3:18 и 3:17, новый перевод).

Симпозиум «Человек на своём месте»

Председатель: считает, что д-р Кэлхун не раскрыл вопрос загрязнения среды обитания, и задаёт вопрос о характере загрязнения, связанного с жизнедеятельностью мышей, и о том, как оно повлияло на ситуацию.

Д-р Кэлхун сказал, что они (исследователи) не слишком усердно соблюдали санитарные нормы при содержании животных, если, конечно же, речь идёт именно о загрязнении этого рода.

Зона содержания мышей очищалась каждые шесть недель или два месяца: удалялась большая часть мусора и загрязнённой подстилки, но стерилизации чего-либо не производилось.

Он не считал это необходимым в замкнутой системе, в которой выживаемость мышей была выше, чем в большинстве лабораторных колоний.

В конце концов трупы были удалены для исследования, но наиболее значимым фактором загрязнения был избыток именно живых особей, именно это и сыграло наиболее существенную роль.

Загрязнение носило социальный характер: в общественной системе образовалось слишком много взаимодействующих элементов, превышающих её генетически заданные и ситуативно определённые возможности по включению новых особей.

====

Председатель считает, что указанная позиция сформулирована предельно ясно, но настаивает на том, что фактор загрязнения должен был иметь значение.

В процессе жизнедеятельности колонии образуются и скапливаются остатки пищи, фекалии, моча и трупы. Безусловно, всё это должно оказывать существенное влияние.

Доктор Кэлхун считает, что указанные факторы незначительны.

Исследователям необходимо было препятствовать тому, чтобы отходы всё время накапливались, но в остальном среда вполне соответствовала нормальным экологическим условиям.

====

Д-р Джон Ф. Стокс (Лондон) <Dr John F Stokes (London)> заявил, что его заинтересовала диаграмма д-ра Кэлхуна, иллюстрирующая частоту рождения детёнышей, и демонстрирующая, что на юге и западе рождаемость была значительно выше, чем на севере и востоке.

Если он правильно понял конструкцию «вселенной» доктора Кэлхуна, то никаких внешних признаков, по которым мыши могли бы определить направление относительно сторон света (хотя на диаграмме есть стрелка, указывающая на север).

Он поинтересовался, считает ли доктор Кэлхун, что неравномерное распределение частоты рождения детёнышей может быть обусловлено другими факторами.

Доктор Кэлхун ответил, что, по его убеждению, социальная организация мышей во «Вселенной 25» создала бы пространственное распределение, характеризующееся двусторонней симметрией, независимо от влияния каких-либо внешних факторов на направление её оси.

Четыре другие небольшие популяции мышей не были исследованы на предмет распределения мест обитания относительно сторон света.

Другие факторы, такие как воздушные потоки, могли оказать определённое влияние, но он считает, что само по себе неравномерное распределение было случайным явлением, сохранившимся в силу характера социальных процессов.

====

Председатель заметил, что, согласно заявлению доктора Кэлхуна, доминирующие самцы были более активны, и задал вопрос о том, как именно это было измерено.

Д-р Кэлхун ответил, что животные были помечены, т.е. имели индивидуальную цветовую маркировку, а все локации в рамках их среды обитания — идентифицированы и пронумерованы.

Данные, полученные путём визуального наблюдения за тем, насколько активно перемещаются особи, и в каком месте они находятся, коррелировали с данными, основанными на изучении социальных взаимодействий.

Всего было проведено около миллиона наблюдений за популяциями, из которых Вселенная 25 была самой крупной и изучаемой в течение наиболее долгого периода времени.

Это было долгосрочное исследование, и в настоящее время исследователи занимаются структурированием данных на магнитной ленте в целях последующего детального анализа.

====

Профессор Р.А. Уил (Институт офтальмологии, Лондон) <R A Weale (Institute of Ophthalmology, London)> заявил, что сам факт наличия цветовых пометок, влияющих на внешний вид мышей, мог влиять на их поведение, даже если у них нет цветового зрения.

Д-р Кэлхун ответил, что это часто задаваемый вопрос, и что существуют предварительные свидетельства некоторого влияния, но на этот вопрос нельзя ответить до тех пор, пока не будет проведён статистический анализ.

В любом случае мыши были способны узнавать друг друга без меток, вне зависимости от того, было ли это обусловлено зрительными или обонятельными эффектами.

Д-р Кэлхун считает, что движения и поза тела передают очень много информации, и что эти факторы гораздо важнее цветовых пометок.

====

Профессор Мелланби <Professor Mellanby> сказал, что доктор Кэлхун высказал предположение о том, что к 1984-му году плотность населения достигнет величин, сопоставимых с плотностью популяций его мышей, и о том, что это приведёт к катастрофическим последствиям.

В некотором роде эксперименты на людях проводятся уже давно, люди распределены очень неравномерно. В некоторых сообществах им бывает столь же тесно, как и мышам доктора Кэлхуна.

Профессор Мелланби сорок лет назад был хорошо знаком с замкнутыми сообществами в некоторых районах Лондона, из которых люди выезжали достаточно редко.

Дети в них не отходили от своих домов далее, чем на четверть мили [около 402-х метров — прим. пер.], за исключением тех случаев, когда их увозили на каникулы.

Эти люди жили в условиях крайней скученности, но размножались очень успешно. Соответственно, нельзя ли было получить данные о поведении человека, исследуя такие сообщества?

Неужели многолюдные, закрытые сообщества проявляли себя схожим с колониями мышей образом?

Или эти тенденции наиболее очевидны в тех сообществах в Швеции или США, где плотность населения была наиболее низкой?

Доктор Кэлхун ответил, что 1984 год — это не год достижения предельной плотности населения, а дата, после которой возможность принятия решений выработки мер для предотвращения демографической катастрофы может быть быстро утрачена.

В любом случае, заявил он, плотность как таковая не является главным фактором, первостепенны частота и качество социального взаимодействия.

Основным в его тезисе было то, что, несмотря на тысячекратное увеличение численности людей с момента зарождения культуры примерно сорок-пятьдесят тысяч лет назад, результирующая, — то есть оказывающая непосредственное влияние на частоту и качество социальных контактов, — плотность населения не изменилась.

Причина этого, по мнению профессора Янга (Professor Young), заключается в том, что человек открыл новый вид пространства — концептуальное пространство, которое позволило ему использовать идеи для добычи ресурсов и управления социальными отношениями.

Однако и у этого процесса есть предел, когда плотность населения может превзойти способность человека использовать концептуальное пространство для того, чтобы справиться с растущей численностью, и именно к этому переломному моменту мы, возможно, стремительно приближаемся.

Вопрос влияния плотности населения на рождаемость, был рассмотрен доктором Томпсоном в Индианаполисе (Thompson 1969).

Более раннее исследование, проведённое в Шотландии (Kincaid 1965), показало, что мертворождаемость и другие патологии также зависят от плотности населения.

Однако, если говорить о концептуальном пространстве, необходимость ограничения роста населения может оказаться более сложной в реализации идеей для человека.

В этом случае можно ожидать дальнейшего увеличения рождаемости и после прохождения критической точки (Galle et al. 1972).

ССЫЛКИ: Galle 0 R, Gove WR & McPherson J M (1972) Science 176, 23-30; Kincaid J C (1965) British Medical Journal i, 1057-1060; Thompson J F (1969) American Journal of Obstetrics and Gynecology 105, 1215-1221.

====

Председатель прервал доктора Кэлхуна и сказал, что ему следует быть осторожнее в обсуждении этого вопроса.

Речь всё же шла о мышах, и председатель согласился с профессором Мелланби в том, что существуют очень серьёзные свидетельства против того, чтобы переносить эти результаты на человека.

Например, Гонконг — это удивительная популяция людей, живущих в условиях гораздо более высокой плотности, чем в восточной части Лондона.

По его мнению, жители Гонконга были очень счастливы, насколько он мог судить.

Доктор Кэлхун считает, что сущностное ядро человека должно оставаться в напряжении, иначе легко угодить в опасную ловушку и получить те же феномены, которые возникли у мышей в его эксперименте, в частности, превращение части мужчин в «красавчиков».

Ближе к концу эксперимента у обитателей «вселенной» наблюдалось что-то вроде аутизма. Они могли функционировать в обычных рутинных условиях, но за их пределами не имели присущих своему виду преимуществ.

Д-р Кэлхун указал, что не знает, что происходит в Гонконге.

Он был в Калькутте и был напуган ею. По его мнению, то, что он видел там, возможно, происходит сейчас и в Амстердаме, и других местах.

Он считал, что человечество «ходит по острию ножа», и возможны лишь несколько вариантов развития событий.

Одним из примеров разрушительного изменения поведения у человека может быть феномен, сравнимый с «красавчиками» у мышей: существуют особи, способные к рутинному существованию, но утратившие творческий потенциал и не способные жить в условиях необходимости справляться с трудностями.

====

Г-н Селвин Тейлор (Лондон) <Mr Selwyn Taylor (London)> спросил д-ра Кэлхуна, проводил ли тот какие-либо измерения эндокринных параметров у подопытных мышей на стадии снижения кривой, отображающей рост популяции?

Доктор Кэлхун ответил, что доктор Джулиус Аксельрод (Dr Julius Axelrod), доктор Ларри Нг (Dr Larry Ng) и их сотрудники измеряли количество ферментов, участвующих в синтезе катехоламинов, в мозге и надпочечниках мышей, отобранных (доктором Кэлхуном, доктором Марсденом (Dr Marsden) и их сотрудниками) для изучения специфических поведенческих состояний, существующих в период снижения численности популяции.

По его словам, нейроэндокринология не является его специализацией, но в целом биохимическая картина свидетельствовала о более высокой степени выраженности физиологического стресса у «отстранившихся» мышей по сравнению с агрессивными территориальными животными.

Наиболее интересное открытие касалось третьей группы животных — «красавчиков», которые были в отличной физической форме, но не участвовали в социальном взаимодействии. Их метаболизм катехоламинов был сопоставим с доминантными территориальными мышами.

Они были физически здоровы, но никогда не пытались справиться с ситуацией, в которой они никак не взаимодействуют с социумом. Они не дистанцировались от социальной системы, они просто никогда не пытались в неё войти.

Все три категории мышей — «отстранившиеся», «красавчики» и «самцы, имеющие свою территорию» — родились и жили в условиях скученности, но из-за различий в ролях, а точнее, отсутствия социальных ролей или отказа от попыток их выполнения, их поведенческие и биохимические профили были совершенно разными.

====

Председатель спросил о стероидах.

Доктор Кэлхун ответил, что более полной картины изменения физиологических параметров получить не удалось, поскольку такие исследования требуют координации усилий со стороны разных специалистов с самого начала эксперимента, что не было выполнено.

Существенная проблема заключается в удалении достаточного количества животных, история которых известна исследователям, в критические моменты роста популяции.

Удаление большого количества животных сопряжено с риском нарушения траектории дальнейшего развития популяции.

Единственным эффективным подходом могло бы стать создание большого числа популяций и умерщвления их обитателей в критические периоды развития популяции с целью дальнейшего детального исследования.

Но проблема трудозатрат достигла бы колоссальных значений.

Это уже не было бы наукой в привычном понимании, не являлось бы сбалансированным экспериментом. Это было бы наблюдением и реконструкцией исторического процесса.

=====

Доктор Джеймс П. Генри (Университет Южной Калифорнии) <Dr James P Henry (University of Southern California)> рассказал, что в течение последних десяти лет его группа развивала подход доктора Кэлхуна, работая со свободно размножающимися группами грызунов.

Они использовали небольшие колонии от 17 до 50 мышей CBA и изучали нормальных и социально депривированных животных с помощью сообщающихся систем стандартных ящиков. Ролевое поведение отслеживалось методом магнитных меток (Ely et al. 1972).

В социально депривированных группах постоянные драки и социальные нарушения были связаны с медленно развивающимся повышением уровня ферментов надпочечников, участвующих в синтезе катехоламинов, тирозингидроксилазы и фенилэтаноламин N-метилтрансферазы (Henry, Stephens et al. 1971).

У мышей возникала устойчивая систолическая артериальная гипертензия. Через несколько месяцев она стала перманентной, несмотря на удаление стимула (Henry et al. 1967).

У животных, подвергавшихся такой социальной стимуляции в течение шести и более месяцев, наблюдалось значительное увеличение частоты и степени выраженности атеросклероза аорты и интрамуральных коронарных сосудов, гломерулярных мезангиальных изменений, а также фиброза миокарда и хронического интерстициального нефрита (Henry, Ely et al. 1971).

ССЫЛКИ: Ely D L, Henry J A, Henry J P & Rader R D (1972) Physiology & Behavior 9 (in press); Henry J P, Ely D L, Stephens P M, Ratcliffe H L, Santisteban G A & Shapiro A P (1971) Atherosclerosis 14, 203-218; Henry J P, Meehan J P & Stephens P M (1967) Psychosomatic Medicine 29,408-432; Henry J P, Stephens P M, Axelrod J & Mueller R A (1971) Psychosomatic Medicine 33, 227-237

====

Доктор Джон Беркиншоу (Лондон) <Dr John Burkinshaw (London)> задался вопросом, наблюдал ли доктор Кэлхун в ходе своего эксперимента какие-либо явления, которые можно было бы интерпретировать как свидетельства того, что у мышей возникла некая мутация.

Д-р Кэлхун считает, что мутация, вероятно, имела место. Были отмечены мыши, которые постоянно кружили на одном месте, около дюжины, но это могло быть феноменом, связанным с работой вестибулярного аппарата, результатом инфекции, а не мутации.

Какова бы ни была частота мутаций, первое поколение было бы очень похоже на последнее, и итоговый вывод состоит в том, что даже при высокой степени генетической гомозиготности может возникнуть огромная поведенческая дифференциация, обусловленная влиянием социальной среды .

О человеческой сексуальности и её преломлении в поле воздействия травмы и патологии можно говорить бесконечно, чем психологи с психотерапевтами занимаются с завидной регулярностью.

Однако, смею предположить, в этой сфере всё ещё остались не до конца исследованные и описанные аспекты — уж очень она большая.

Настолько большая, что даже сейчас, в эпоху избытка психолого-инфоцыганской писанины, можно найти в ней что-то интересное. Ну, т.е. мы, по крайней мере, попытаемся.

В этом тексте почти не будет рассуждений о «привлечении внимания», «попытках компенсации» и «повышении самооценки» (что бы это ни значило): эти темы рассматриваются так часто и ассоциированы с настолько однообразным набором благоглупостей, что упоминать о них за рамками небольших отступлений, призванных проиллюстрировать некорректность такого подхода, совсем не хочется.

Вместо этого предлагаю рассмотреть некоторые «технические» нюансы динамики определённых форм сексуальности травматиков (не претендуя на полноту описания, разумеется) и соотнести эти формы как с характером травмы, так и с теми потребностями, удовлетворение которых представляет наибольшую сложность.

TL;DR: сексуальность у травматиков может быть достаточно специфичной и относиться не столько к сфере полового взаимодействия, сколько к удовлетворению базовых потребностей психики (и — в первую очередь — потребности в безопасности).

Эрос для травматика выполняет функцию «катализатора» — не «лечит», но даёт возможность «лечить» другим фактором.

Сексуальность травматиков парадоксальным образом сочетает в себе «глубину» и «поверхностность» («не так важно, с кем, как важна сама важность»), а также может быть направлена на достаточно «странные» объекты вроде трансформаторной будки или «Капитала» Маркса.

Описательная часть: эротизм как витальная потребность

Обычно, когда речь идёт об эротизме, чувственности и сексуальности, подразумевается (чаще всего неявно), что эти штуки как-то связаны с
половым влечением.

В более продвинутых случаях акцент делается на важность эмоциональной составляющей, то самое «единение душ посредством единения тел».

Однако и то, и другое описывается обычно как некая «дополнительная» (по отношению к базовому необходимому для выживания уровню удовлетворённости) ценность, как нечто — в итоге — менее важное, чем воздух, пища и общение с соплеменниками (лучшей иллюстрацией признания человечеством важности «социалочки» для психологического и физического выживания является практика использования одиночных камер).

И в случае относительно «здорового» человека — это действительно так. Но означает ли это, что данное наблюдение можно перенести на достаточно нарушенных травматиков?

Не уверен.

Промискуитет действительно некоторым образом ассоциирован в общественных стереотипах с «тяжёлым детством» и «психическими проблемами».

Целибат, впрочем тоже, но ничего странного в этом нет: это лишь два разных копинга по отношению к одному и тому же внутреннему состоянию: капитуляция и гиперкомпенсация, если брать терминологию Янга (ниже про это отдельный раздел будет).

То есть в некотором смысле противоположные (по крайней мере, на первый взгляд) феномены ассоциированы с одной и той же группой людей. Возможно, это означает, что данные явления имеют нечто общее, некую «область пересечения».

Что можно было обозначить в качестве таковой? Ответ, который первым приходит на ум — «важность» темы для человека и «некоторая радикальность в связанных с ней решениях».

Но почему [некоторые] травматики так сильно заморочены по этой теме? Ответ прост: потому, что иначе не могут.

Теряя контроль: компульсивная сексуальность

О какой именно невозможности идёт речь? Действительно ли травматик физически неспособен к тому, чтобы переключить внимание и побуждения на иные сферы?

Правда ли, что у него / неё нет физической возможности не участвовать в данном конкретном половом акте?

Ответить на эти вопросы может быть несколько сложнее, чем кажется на первый взгляд.

Разумеется, если речь не идёт о совсем уж психотических феноменах (например, о психических автоматизмах), до некоторой степени возможность влиять на собственное поведение (в т.ч. половое) травматик имеет.

Но почему тогда, несмотря на всё ещё существующее во многих социальных контекстах осуждение, несмотря на объективные риски (ЗППП, формирование и разрыв привязанностей) травматики вновь и вновь вступают в сексуализированные взаимодействия?

Неплохой иллюстрацией является идея «компульсивной сексуальности», которая переживается как достаточно неприятный опыт.

В таких контактах субъекту довольно сложно сопротивляться стремлению к соитию (или иному аналогичному взаимодействию, пока не будем их разделять), даже если присутствует когнитивное понимание его нежелательности (а оно очень часто именно так).

Здесь речь идёт не только о взаимодействиях травматика с ФП (хотя на этом проще всего проиллюстрировать: «я знаю, что с ней я травмируюсь, но меня слишком сильно к ней влечёт»).

Компульсивная сексуальность может проявляться и по отношению к людям, не просто не являющимся ФП, но и откровенно неприятным, или даже в направлении совершенно неопределённой группы лиц, вообще без какого-либо выделения партнёров из фона.

Я никогда не повторю своих ошибок!

Осознаёт ли субъект, что данное конкретное взаимодействие с высокой вероятностью будет для него травмирующим?

В большинстве случаев — да. Именно поэтому никакие уговоры, таблички с аргументами «за» / «против» и прочие наивные рационализации не работают (а если кажется, что работают, то вы просто недостаточно информированы).

Субъект может вполне осознавать всю «деструктивность» этого опыта для него самого, он может быть согласен с тем, что такого лучше бы избегать, он может даже искренне(!) запрашивать помощи в организации сопротивления этому желанию и… одновременно с этим саботировать любые эффективные меры по реальному противодействию ему.

Не потому, что глуп (объяснять в 100500-й раз — бессмысленно, там дело не в недостаточном понимании), не потому, что какие-то аспекты не были им учтены (даже если и так, это не оказывает решающего влияния), не из недостатка валидации намерения противостоять (хотя нередко запрос строится именно так).

Это всё может иметь разную степень важности, но всё равно останется «вторичным», основных причин возвращаться к деструктивному опыту снова и снова — две:

1. Он удовлетворяет потребности, которые невозможно удовлетворить иначе;

2. Накапливаясь, он постепенно (но, боже, как же медленно!) приводит к разочарованию и (в хорошем случае) обесцениванию некоторой связки «форма + контекст».

К сожалению, обесценивается автоматически лишь какое-то очень узкое подмножество (например, расФП-шивается конкретный ФП), а не сам способ выражения фрустрации и поиска удовлетворения через компульсивную сексуальность, он-то как раз остаётся неизменным очень долго, да и после освоения иных форм поведения очень часто вылезает в регрессивных состояниях.

Меня опять использовали!

Если «борьба с наваждением», попытки противодействия [когнитивно оцениваемому как деструктивному] были достаточно интенсивны (NB: интенсивны — не означает «осознаваемы субъектом»), то в ходе взаимодействия или вскоре после него у субъекта возникает ощущение «изнасилованности», или, — как его ещё нередко формулируют, — «использованности»

Строго говоря, оно возникает не только в этом случае (другой распространённый вариант — «избыточное эмоциональное кредитование») и не может рассматриваться как дифференцирующий признак. Но тем не менее штука характерная и, наверное, многим знакомая.

Самое грустное в этом то, что, несмотря на крайне неприятный характер переживаний на обеих стадиях — борьба с собой, ощущение предательства себя — до, «использованность» — после — это явно не то, что хотелось бы повторять, — компульсивная сексуальность не просто сохраняется как явление достаточно долгое время, но и нередко не снижает интенсивности в течение многих лет.

Таким образом, несмотря на то, что, вроде бы, ни в какой части процесса (от появления влечения до разочарования / удовлетворения после его реализации) травматик не теряет контроль над собственным телом и поведением, говорить о том, что он полностью свободен отказаться от такого взаимодействия, не приходится.

Да, при наличии достаточно развитого навыка рефлексии субъект, вероятнее всего, найдёт точку, в которой он «сам решил в это пойти», вот только есть маленькая проблема: свободы решить иначе у него просто не было.

Всегда есть ощущение, что она была, но самой её — не бывает, и в этом один из самых трагичных аспектов сексуальности травматиков: она, сексуальность, является отображением сил и потребностей, намного более важных и основополагающих, чем, собственно, половое влечение и желание эротических переживаний (вообще или с кем-то конкретным).

Хочу, аж кушать не могу

Как оно ощущается изнутри?

На поверхностном уровне — никак. Ты просто взаимодействуешь с другими людьми, и кто-то из них по странной причине тебе обязательно нравится (в самом широком смысле этого слова).

Тебе кто-то нравится, но не так чтобы обязательно до ФП-шенья, а просто ну-ничо-так, но никаких мыслей в «ту» сторону, конечно, нет.

Просто симпатия. Или нет, просто отсутствие явной антипатии.

И ты просто общаешься, не обязательно даже часто, но если это не совсем одиночная камера и обет полного молчания, то этого хватает.

Хватает, чтобы заметить: не только у тебя есть отсутствие антипатии, но и у кого-то есть нечто похожее к тебе. Не факт, что ты стал ФП, но какое-то выделение тебя из фона происходит.

Почему оно происходит? Да хер его знает, случайно.

Просто так совпадает, что всегда есть кто-то (обычно не тот, кого бы хотелось в этой роли видеть, но всё же), кому ты интересен. Но ты здесь ни при чём, разумеется.

Просто почему-то так оказывается, что ты, безработный грязный вонючий наркоман, оказываешься кому-то интересен. Обычно это вовсе не твоя ФП-шка, но и не совсем отталкивающая тебя персона. Так, сойдёт.

Не совсем тот/та/те, не совсем тогда, не совсем так, не совсем, но не настолько, чтобы отказываться.

От чего отказываться? От взаимодействия, включающего в себя довольно много той самой сексуальности (конкретные формы могут отличаться, но суть не меняется).

Оно как-то никогда не бывает так, чтобы там по итогу бывало что-то иное: вся история твоей собственной жизни говорит об этом.

Не мы такие, жизнь такая, оно просто так происходит.

Народная молва говорит о «хищницах» и «донжуанах», но к тебе это не имеет никакого отношения: ты вообще другим заморочен, а вся эта хуйня просто сама случается в фоне.

Да-да, конечно.

We need to go deeper

Если немного добавить рефлексии, можно заметить некоторый (увеличивающийся) со временем (от момента последнего эротизированного контакта) уровень тревоги и кажущуюся реалистичной идею о том, что эротическое / сексуальное взаимодействие (здесь уже обычно конкретизируются объекты) как-то эту тревогу подснимет.

Нередко эта тревога обретает какие-то конкретные формы (от банального «это последний шанс на отношеньки» до рационализаций в духе «оно поможет мне преодолеть мою [со]зависимость»).

Не факт, что эта тревога вообще будет иметь отношение к чему-то, предполагающему эротизм / сексуальность: здесь целесообразнее говорить о некотором общем повышении уровня нервозности и напряжённости.

Читатель, вероятно, вспомнит о концепции «недоебизма», и будет отчасти прав: фольклор сформировал это понятие довольно широким, и, разумеется, оно пересекается с обсуждаемым явлением.

Различие — в акцентах: грубая модель «недоебизма» в значительной степени фокусирует внимание на физиологической неудовлетворённости.

Более тонкие версии — на фрустрации отсутствием взаимодействия, а в рамках этого текста рассматривается скорее экзистенциальная категория явлений, для которых сексуальность / эротизм — лишь форма отражения (или — в лучшем случае — воплощения).

Субъект может не испытывать физиологической фрустрации (ах, если бы мастурбация могла помочь)!, и даже не иметь (реально не иметь) интенций к контакту, тем более, глубокому, но переживать это тревожное состояние.

И тут со дна постучали

Но если мы решим добавить ещё рефлексии, в итоге в некотором роде вернёмся к тому, с чего начали, но «на других оборотах».

Здесь ты уже не думаешь о том, что тебе требуется стимуляция гениталий, более того, ты даже не думаешь о том, что она тебе нужна в исполнении кого-то конкретного.

Здесь ощущается уже даже не тревога. Довольно сложно передать это состояние: оно словно окрашивает собой всё — сенсорику, понятия, влияет на работу ассоциаций и целеполагание.

Наверное, ближайшей иллюстрацией может служить состояние тоски по близким. Ты пьёшь кофе, и вроде его вкус никак не изменился. И буквы в газете / на экране — те же самые. И даже какое-нибудь высказывание или мемасик может тебя рассмешить, а сообщение о повышении — порадовать.

Тебе доступен весь эмоциональный диапазон (если нет иных причин для его сужения, разумеется), по крайней мере, ты так думаешь, ты не уплощён в аффектах и даже не обязательно задиссоциирован, нет. Всё работает и всё в порядке.

Всё такое, каким должно быть, но несёт на себе пугающий отблеск чего-то страшного: словно лучи идущие от неизвестного, но зловещего источника медленно разрушают все предметы, на которые попадают, ломают процессы, попавшие в этот убийственный свет.

На этом уровне ты уже не просто понимаешь, что это не о физиологическом «хочется трахаться», и даже действительно и на самом деле чувствуешь, что дело не в этом.

Дело совсем не в этом, скорее впору говорить о том, что какая-то часть тебя вот-вот умрёт и кричит от страха, это гораздо ближе к страху смерти, чем к зуду в паховой области.

Но почему-то, — ты сам не знаешь, как оно работает, — это ощущение, кажется, снимается ненадолго во время хоть немного интенсивных эротических переживаний.

Можно спекулировать здесь насчёт Либидо и Мортидо, Эроса и Танатоса и прочих персонажей психотерапевтического пантеона, но в ощущениях оно проявляется как какой-то налёт смерти и разложения: очень тонкий, почти незаметный, но всеобъемлющий.

Собственно, потребность в сексе здесь растворяется, здесь хочется чего-то другого. Наверное, самое точное описание, которое я смогу дать, будет звучать так: здесь хочется целостности, не быть разорванным.

Как соотносится этот экзистенциальный пиздец с банальной половой еблей? Никак.

Но тем не менее он с ней почему-то ассоциирован.

Иногда механизм такой ассоциации бывает просто отследить: эротические переживания могут неплохо отвлекать от всего этого, но так не всегда происходит.

Порой связь оказывается более тонкой — действующим фактором, помогающим как-то выжить в безысходности, оказывается что-то совсем иное (работа, хобби, учёба или вообще домашний питомец), а эротическое выступает лишь катализатором, присутствующим где-то далеко на фоне.

Одна лишь проблема: без него основной фактор (в описываемой категории случаев) почему-то не работает.

Трахаться — для слабаков!

Как долго может продержаться человек без интенсивных эротических переживаний?

Если говорить о «здоровом человеке» (ладно, просто о носителе не слишком нарушенной психики), то достаточно долго — месяцы, годы и даже десятилетия.

Но если рассматривать достаточно нарушенного травматика, можно заметить, что без такого рода эмоций он начнёт либо получать этот опыт самыми неожиданными способами, либо его дезадаптация радикально усилится, на очень коротком временном интервале: от десятков минут до нескольких десятков дней.

Автора этого текста, к примеру, хватает на несколько часов в режиме интенсивного волевого контроля и несколько дней в режиме «уже дезинтегрирован психически, но если не присматриваться, может быть похож на человека (издали)».

Однако этот пример нельзя назвать исключительным: автор в этом смысле уникальной снежинкой не является, нас таких достаточно много.

Но каких — таких? Ключевая характеристика — слабость Эго (как конструкции, призванной сочетать желаемое с возможным).

Здесь напрашивается попытка как-то привязать описываемые феномены к психоаналитическому разделению человеков на «пограничников», «невротиков» и «психотиков», и какую-то корреляцию там даже можно увидеть, но прямую привязку к уровню организации личности, к сожалению, выполнить не получится.

Зато можно воспользоваться этой моделью для того, чтобы поискать ключевые факторы и свойства психики, заставляющие её носителя испытывать все описанные переживания.

Представляется разумным выделить следующие особенности «достаточно нарушенных травматиков»: дезадаптация, ведущая к накоплению большого количества фрустрации, тревога и « сильная расщеплённость» психики.

Последний термин требует пояснения.

Во-первых, речь ни в коем случае не идёт о «расколотости шизофренического Я», это другая шкала, сочетающаяся с описываемой произвольным образом.

Во-вторых, здесь под «расщеплённостью» подразумевается совокупность нескольких феноменов различной природы:

1. Расщеплённость репрезентаций себя и внешних объектов (привет Кернбергу): неспособность травматика в состоянии сильного эмоционального переживания ощущать (на уровне чувств) одновременно «положительные» и «отрицательные» свойства кого-то или чего-то (себя самого, в первую очередь);

2. Расщеплённость — на уровне слабой связи психотического «затапливающего ИД» и не менее ригидного и оторванного от реальности в своих невыполнимых требованиях «критикующего Супер-Эго» (та самая слабость Эго как функционального компонента, о которой речь шла немного выше). Да простит мне читатель метафорические заимствования из психоанализа, но у них есть достаточно удобные для объяснения и иллюстрации понятия.

3. Расщеплённость на уровне диссоциации травматика от восприятия положительной оценки себя / дезинтеграции опыта, который может стать основанием для такой оценки.

И, наконец, в-третьих, эта «расщплённость» является динамической характеристикой, способной принимать различные значения выраженности в рамках доступного данному субъекту диапазона (под воздействием дистресса психика «дезинтегрируется», в спокойном состоянии — наоборот).

Таким образом, говоря о слабости, мы не имеем здесь в виду недостаток волевой регуляции или энергии (хотя, следует признать, эти явления очень часто сопровождают людей, имеющих «слабое Эго»), «слабость» здесь — «технический» описательный термин, указывающий на общий уровень психических проблем индивида и, — некоторым образом, — на их характер.

В более конкретной формулировке тезис будет звучать следующим образом: достаточно нарушенному травматику эротизм позволяет [временно] преодолеть «расщеплённость» (в объяснённом выше значении этого слова).

Внутреннее: эротизм как условие восприятия

Каким образом сексуальность / эротизм и связанные переживания влияют на «расщеплённую» психику травматика? И что лежит в основе этого влияния?

Первое, о чём следует сказать, это то, что сама по себе сексуальность — ни в какой форме — не является «исцеляющей», «интегрирующей» и т.п.

Именно поэтому, несмотря на то, что у травматиков часто бывает весьма обширный и разнообразный сексуальный опыт, они очень долго (а то и навсегда) остаются травматиками.

Да, эротизм — полезная штука, но ей ещё тоже нужно правильно распорядиться: без подходящего контекста она мало чего может дать, кроме разочарования.

Она — не более, чем фактор, делающий возможным воздействие других факторов, «катализатор» целительных процессов, но ни в коем случае не они сами и не их причина.

Влияние на восприимчивость: чувственность, чувства и ощущения

Необходимо упомянуть специфическое изменение работы механизма диссоциации в связи с эротическими переживаниями.

Нет, задиссоциированный субъект не раздиссоциирует, разумеется: это привело бы психику к мгновенному коллапсу, а её носителя загнало бы либо в психоз, либо в суицид.

Но кое-что интересное всё же происходит: психика немного «открывается» (в первую очередь, банально для обработки сенсорного ввода: человек замечает (количественно) больше деталей в том, что видит / слышит / ощущает: пофиг, что часто это детали образа желаемого объекта, важно, что их больше обрабатывается).

В состоянии эротического / сексуального возбуждения травматик просто «больше чувствует», «в большей степени живёт», чем почти в любом другом режиме.

Это, конечно, временное и преходящее, но есть несколько важных аспектов этих состояний: во-первых, во время их переживания накопленная фрустрация хотя бы немного снижается (впрочем, потом, когда начнётся драма, всё может вернуться, ещё и в большем количестве).

Во-вторых, в этом режиме (и его временны́х окрестностях) психика достаточно активна, чтобы субъект начал делать что-то в реальном мире для улучшения своей жизненной ситуации.

В-третьих, и, наверное, это главное, хотя бы немного более открытая психика с большей вероятностью сможет не только получить, но и, — что важнее, — воспринять тот самый пресловутый «корректирующий эмоциональный опыт».

Причём опыт этот вообще не факт, что должен как-то соотноситься с эротическим (ну, кроме как, «по времени переживания»): один и тот же экспириенс, — скажем, поездка, путешествие, — может быть воспринят таким (о границах применимости модели поговорим далее) человеком совершенно по-разному в зависимости от того, был ли он, этот опыт, окрашен Эросом, или не был.

В первом случае «количество воспринятого и эмоционально пережитого» будет значительно выше — именно в связи с этим возникли мифологические представления о Музах и прочих подобных «вдохновлятелях».

Доверие: как поверить тому, с кем даже не трахался?

Но «восприимчивость» может повышаться на разных уровнях обработки контекста.

Помимо чисто сенсорной чувствительности, весомый буст получает и система оценок (кто сказал про уменьшение степени расщепления репрезентаций?).

Наиболее интересным следствием этого является повышение способности травматика к восприятию положительных суждений о себе: «маршрутизация хорошего», которая обычно атрибутирует это самое хорошее к чему угодно, кроме собственного образа, начинает работать более конвенционально.

Отсюда уже не так далеко до «переформулирования глубинных убеждений», «изменения самооценки» и прочих розово-психологических штук, которые так легко описать на когнитивном, но ужасно сложно принять на эмоциональном уровне.

Представители описываемой в этом тексте категории травматиков становятся способны — при наличии интенсивных окрашенных сексуальностью / эротических переживаниях — к тому, чтобы атрибутировать положительные свойства и оценки к самим себе, с чем «в обычной жизни» у них бывают огромные проблемы.

Но почему это становится возможным? Потому что такой человек этому опыту верит.

Социокультурный контекст многих обществ таков, что проще поверить, что тебя действительно принимают, в тебе на самом деле заинтересованы хоть немного (здесь можно говорить об «использовании», но если кем-то пользуются, то он — хотя бы в минимальной степени — нужен), когда и если тот, кто транслирует сообщения обо всём этом, готов вступить с тобой в половую связь.

Эротические переживания могут способствовать доверию различным образом.

Иногда имеет значение повышенная эмоциональная вовлечённость и соответствующее ей увеличение уровня когнитивных искажений субъекта, а также смена «направления» — от сплошного самоосуждения к поиску «оснований» и «выявлению прав» на то, чтобы быть в интимной связи с интересующим объектом.

В некоторых случаях решающее значение оказывает валидация со стороны объекта эротического интереса — как за счёт возможного локального повышения значимости этого самого объекта, так и по механизму «большего доверия к архаическим эмоциям и физиологическим реакциям».

Нередко травматику проще поверить в то, что в процессе сексуального взаимодействия Другому сложнее обманывать — дескать, по телесным реакциям, недоступным для наблюдения во многих иных ситуациях, всё видно.

Кроме того, для некоторых людей сам факт стремления к соитию является «достаточно хорошей ультимативной целью»: для них ответ «чтобы со мной трахаться» на вопрос о том, «зачем он(а) со мной возится», кажется вполне приемлемым и не требующим дальнейших прояснений.

А найденный «ультимативный ответ на вопрос о целеполагании» вполне может снижать уровень мнительности и подозрительности (по сравнению с ситуацией, когда такого ответа нет, и паранойя рисует намного более страшные картины), что, в свою очередь, тоже повышает вероятность доверия как к сексуальным партнёрам, так и к тому, что и как они говорят о свойствах самого травматика.

«Ты клёвый, хочу с тобой переспать» — звучит для многих людей гораздо правдоподобнее, чем классическое «ты классный, хочу такого партнёра, как ты[, но только не тебя самого, ебать ты лох]».

В первом случае у сообщения «ты клёвый» намного больше шансов достичь глубин эмоционального восприятия и на что-то там повлиять.

Способность к эмоциональному насыщению: повышение всеядности

То есть люди, относящиеся к описываемой категории (см. далее), воспринимают сексуальный опыт не только, и, вероятно, даже не столько как таковой, а в сложном расширенном контексте.

Попробуем описать этот самый контекст: травматик испытывает эмоциональную фрустрацию (фраза «эмоциональный голод», возможно, лучше отражает суть явления), а также имеет сложности с её разрешением.

Сложности эти отчасти вызваны «внешними» факторами: отсутствием социальных связей нужного «качества» и «формата», эмоциональные сложности и нестабильность, мешающие их сформировать, стигматизация (не обязательный компонент, но бывает) и общий «низкий социальный статус», — их можно долго перечислять.

Но есть и другая категория — «внутренние» причины невозможности (или, по меньшей мере, повышенной сложности) насыщения.

При этом характер этого самого «глубинного эмоционального голода» вообще мало имеет общего с сексуальностью — он про безопасность, привязанность и безопасность привязанности, про «отглаживание» и «принятие», наконец, про способ убедиться в реальности (или, если быть точнее, достоверности) существования себя и мира.

В общем, классические «детские», «доэдипальные» заморочки, непосредственно к сексу толком никак не относящиеся.

Фишка в том, что и ответом на них является не факт эротических переживаний или сексуального взаимодействия, а множество других вещей: стабильность контактов, динамика межличностных взаимодействий, компетентность в самом широком смысле этого слова, предсказуемость в самом широком смысле этого слова и прочие «компенсаторные эрзацы» [не/недополученного в детстве] вменяемого «родительствования».

Голод и страдания метафорической лошади

Возможно, для иллюстрации этой идее подойдёт следующая метафора: представьте себе лошадь. Ну, обычную такую с гривой, копытами и чем-там-ещё-надо.

И вот она идёт по огромному бетонированному полю. Исхудала, есть и пить хочет, но вокруг — ни воды, ни травы — только бетон и канистры с топливом.

Периодически к лошади подъезжают весьма дружелюбно настроенные к ней «роботы», предлагая самое лучшее топливо из самых красивых канистр, показывая, как оно помогает им сохранять способность функционировать, и призывая лошадь последовать их примеру.

Но лошадь — опытная, она не первый день в этом странном мире: она уже пыталась пить бензин и солярку, но кроме отравления, ничего не получила.

И вот она такая идёт, и окружение к ней дружественно, и ресурсов полно, вот только толку нет: ей вода и трава нужны, но нет больше в том странном мире травы и воды, извели за ненадобностью и переработали на более нужные [«роботам»] ништяки.

А лошадь, реликт старого мира, медленно угасает, не имея возможности насытиться.

Ну, примерно, как разбитая психика травматика среди «нормальных взрослых людей»: они нередко даже пытаются помочь, вполне искренне, вот только то, «на чём эти люди функционируют», для психики травматика не просто не является ценным ресурсом, они её отравляют: не всегда до смерти, но достаточно сильно, чтобы полное восстановление после такого отравления было (особенно в условиях дефицита нужных ресурсов) маловероятно.

А теперь давайте несколько доработаем фантазию, добавив некую машину, которая потребляет топливо из канистр, а на выходе выдаёт воду и сено.

Вероятно, лошадь, будь она достаточно разумна (а чо уже стесняться, мы в пространстве метафор), станет изо всех сил стремиться как-то сделать так, чтобы эта машина осталась у неё: без данного устройства в том мире лошадям делать нечего.

Так вот, эротизм для травматика является подобием такого аппарата: сексуальность / эротичность делает «потребляемыми» и «усваиваемыми» те формы близости и безопасности, которые социум реалистично предлагает взрослому травматику.

Это не совсем то, что нужно, ведь нужно невозможное — вернуться в прошлое и получить недополученное, но всё же такой заместитель лучше… лучше чего угодно иного из списка доступного взрослому человеку: общество и его отдельные представители не предлагают возможность быть «отродительствованными постфактум» (даже уход за «впавшими в детство» стариками отличается от того, которые предоставляется детям).

Хуже того, многие достаточно индоктринированные в базовую культуру (которая про самые основы кооперации со «своими» против «чужих», т.е. почти все) травматики не смогли бы принять и прямое / буквальное перепроживание обращения с ними, как с детьми: иррациональная часть психики не сочла бы этот опыт достоверным, а рациональная — убедительным.

Травматику приходится даже хуже, чем лошади из метафоры: та хотя бы траву сможет есть и воду пить, если найдёт.

Травматик же в процессе выживания (наверное, можно было бы написать «взросления», но исходный термин лучше описывает этот опыт) лишается возможности получения того творческого потенциала, который дети могут извлечь из «корректного отродительствования».

С другой стороны, он не приобретает тех мощных адаптаций, которые позволяют более сохранным взрослым восполнять свою витальность из внешнего мира.

И доступный ему набор способов «насытиться» оказывается крайне ограниченным, а эротизм повышает его всеядность.

Именно поэтому такие люди стремятся к Эросу, некоторые из них вообще испытывают сложности с восприятием предметного мира без некоторой добавленной эротизации.

Внешнее: Эрос и базовые потребности

Но что конкретно даёт травматику эротизация, и почему с её помощью он способен воспринимать и потреблять больший ассортимент «эмоциональных ресурсов внешнего мира»?

Для того чтобы текст не разрастался до совсем уж неприличных объёмов, предлагаю ввести ограничение на рассмотрение: здесь и далее мы будем говорить о «добровольной» и / или «желаемой» сексуальности / эротизации: проблемы насилия, объективизации и эксплуатации существуют, но не являются предметом рассмотрения в данном посте.

Забота и принятие

Одного, наиболее очевидного, аспекта мы уже успели коснуться в данном тексте: поскольку немалая доля неудовлетворённых потребностей травматика в принципе имеет межличностный характер, оптимизация интерперсонального взаимодействия может играть важную роль в снятии эмоциональной фрустрации.

И эротическая составляющая взаимодействия в ряде случаев неплохо так это самое взаимодействие оптимизирует по критерию «потенциала к насыщению», добавляя (разумеется, исключения возможны) к нему дополнительный аспект интимности, доверия и иррационального необоснованного оптимистического искажения восприятия мира и, — в особенности, — сигналов от объекта эротического влечения.

Если в этих сигналах есть хоть что-то «хорошее» (причём именно «присутствует хоть немного», не обязательно «составляет основную часть»), то шанс за счёт этого «хорошего» удовлетворить глубинные эмоциональные потребности травматика будет существенно выше нуля (что для достаточно нарушенных травматиков уже само по себе может быть нефиговым таким корректирующим эмоциональным опытом).

При этом речь здесь не совсем о том, что «любовь лечит». Тут более точной формулировкой будет «эротический подтекст позволяет запускать некоторые процессы в психике с повышенными привилегиями».

И, разумеется, процесс, «запущенный с повышенными привилегиями» может иметь не только благотворные последствия, но мы сейчас не о рисках, они достаточно понятны.

Важным для данного изложения является другое: будучи сопряжёнными с повышенными рисками, эти «процессы с повышенными привилегиями (в рассматриваемом аспекте — за счёт иррационального временного повышения доверия к источнику сигнала)» способны вносить такие изменения в психическую конфигурацию, которые иными средствами практически недостижимы.

Любовь не лечит.

Но если уж пользоваться этим штампом, то его следует модифицировать: любовь (возьму слово из оригинала) даёт возможность быть исцелённым (без каких-либо гарантий, что эта возможность будет корректно реализована, разумеется).

Таким образом, эротизация общения даёт возможность «действительно и на самом деле» услышать вторую (для простоты предположим, что их две) сторону, когда она сигналит нечто позитивное в сторону субъекта.

Эрос дарует возможность услышать (и быть услышанным, — если смотреть с другой стороны). Эрос повышает вероятность ощутить заботу.

Безопасность

В качестве второго важного фактора, обеспечивающего «увеличение всеядности» травматика можно назвать «общее повышение либидиозности за счёт эротического напряжения к миру» (или его отдельным частям — будь то объекты, процессы, феномены или ещё какая фигня).

Травматики (в большинстве своём) имеют более низкий уровень «психической энергии» (в том значении, в каком эту формулировку используют психиатры).

Да, мы можем видеть примеры потрясающих воображения гиперкомпенсацией, достигающих настолько высоких уровней, что, глядя со стороны, порой вообще сомневаешься, — а возможно ли такое в принципе для человеков, — или всё же перед тобой находится тот самый «рептилоид из тайного правительства».

Но, оставляя обсуждение популярной идеи о том, что эти гиперкомпенсации обычно оборачиваются аналогичного размера провалами в других сферах, для следующих текстов, отметим, что такими «гиперкомпенсаторами» являются далеко не все травматики (и даже не бóльшая часть этого множества).

Предполагаю, что «медианный травматик» (из числа выживших) обычно имеет бóльшую «общую витальность» по сравнению с человеком, не имеющим существенно влияющего на него травматического опыта (иначе как бы такой травматик выжил и сохранил хоть какой-то рассудок?), но проблема в том, что и расходуется она у него в гораздо большем (по сравнению с «нейротипичными людьми») количестве.

Причём баланс смещён в сторону снижения «общей ресурсности» не только непосредственно в период пребывания в травмирующих условиях, к сожалению, этот крен сохраняется и в дальнейшем (и, вероятно, в случае достаточно высокого значения произведения интенсивности воздействия на его продолжительность, полностью не элиминируется никогда).

С другой стороны, Фрейд не просто так смешал либидо в узком смысле (как половое влечение) и либидо в широком смысле (как воля и способность к жизни и творчеству).

В этом смысле логично ожидать, что травматики (по крайней мере, их часть, о границах применимости поговорим далее) будут склонны использовать эротические переживания как допинг.

Либидо в узком смысле достаточно легко «разогнать» (не для всех, но всё же обычно проще, чем либидо в расширенной трактовке), а за ним уже (просто в силу достаточной «спутанности» феноменов) подтянется, хотя бы каким-то своим краем, та самая витальность и прочее подобное.

Нечто подобное мы можем наблюдать и в жизни: эротизация используется «для вдохновения» всякими «творческими» чуваками (а чо, «творчество», если оно хоть немного аутентично, дохрена энергозатратам штука).

Эротизация используется людьми, находящимися в состоянии социальной дезадаптации, в качестве стимулирующего фактора в попытках эту самую дезадаптацию преодолеть (пресловутое «ради неё я пить брошу и на работу устроюсь»).

Кстати, если присмотреться внимательнее, можно заметить, что многие представители профессий / занятий, весьма далёких от стереотипного «творчества», тоже вполне используют эротизацию в качестве допинга (не то чтобы я одобрял харрасмент, но оно ведь так: немалое число людей идёт на работу, используя образ привлекательного / привлекательной коллеги как драйвер, дающий некоторый дополнительный заряд бодрости).

Далеко не все люди (даже из числа травматиков) полагаются на эротизацию как на основное средство повышения «уровня психической энергии», но есть видимая тенденция: чем более «повреждена» [травматическим опытом] психика, тем больше вероятность того, что её носитель будет опираться именно на Эрос, и тем бóльшая доля будет у эротического в общей структуре «сил и мотивации для выживания».

Таким образом, достаточно сильно эротизированное восприятие мира (включая прямой сексуальный интерес к кому-то или чему-то, но не ограничиваясь им) даёт травматику «силы» и «энергию, чтобы жить».

Причём в случаях, когда мы говорим о последствиях достаточно сильной травмы, — уместно будет утверждение о том, что речь идёт именно о витальной угрозе: если у тебя совсем нет сил (или очень мало), выживать в человеческом облике становится проблематично.

То есть на некоем «глубоком», «сущностном» уровне эротизация является средством справиться с тревогой уничтожения, а значит — обеспечивает безопасность (или её ощущение).

Стабильность

Эротизация восприятия мира — штука, которую многим травматикам достаточно легко (и органично) поддерживать долгое время, да ещё и в меняющихся контекстах, — эдакий островок стабильности.

При этом важно понимать, что, например, практики промискуитета никак не мешает проявлению этого свойства: да, партнёры меняются, но сам образ взаимодействия остаётся постоянным очень долго (даже когда «лица сливаются и различать их становится невозможно»).

Читатель, вероятно, возразит, указав на то, что травматик вполне может себе устроить наличие в его жизни каких-то других достаточно стабильных штук, и это будет верным замечанием.

Вот только есть одна «маленькая проблема»: чем более нарушена работа психики (и, — как следствие, — чем ниже уровень адаптации), тем сложнее сделать так, чтобы среди доступных стабильных процессов / явления / привязанностей было что-то не совсем исключительно деструктивное.

Как пример: если ты — «опустившийся» (оценочная характеристика цитируется намеренно — для передачи нюансов смысла) алкоголик, не имеющий работы, постоянного места жительства и т.п., довольно маловероятно (в силу большого количества причин различной природы), что в качестве «чего-то стабильного в своей жизни» ты можешь позволить варианты вроде «непрерывной творческой самореализации», «тёплых, наполняющих отношений» или «безостановочного самосовершенствования».

Скорее всего, выбор там будет между «стабильно буха́ю», «стабильно получаю пиздюлей» и, далеко не всегда, но бывает, «стабильно вступаю в сексуальные связи (пусть даже с разными партнёрами)».

Последнее может выглядеть не так уж и плохо на фоне альтернатив.

На менее хардовых уровнях выбор не столь драматичен, но существует достаточно широкий диапазон ситуаций, в которых промискуитет по совокупности оказывается самым «лучшим» из доступных «столпов стабильности».

Но основная фишка даже не в этом, а в том, что Эрос даёт не просто «стабильность» (нельзя сказать, что с этой задачей он справляется наилучшим образом, но существуют контексты, вроде вышеприведённого, в которых это так), но и «стабильную вовлечённость».

А вот уже «стабильная вовлечённость» — ресурс редкий и ценный, — и, чем более дезадаптированных людей мы рассматриваем, — тем более востребованный.

Да, «белый гетеросексуальный образованный австралиец» (тут тоже в качестве стереотипа) имеет и иные возможности стабильно вовлекаться. На этом уровне удовлетворённости доступны такие излишки, как стабильные отношения, или даже хобби.

Вот только разговор мы ведём о другой группе людей, а у них на подобные штуки часто нет сил, возможностей, навыков — или всего сразу.

А сексуальность / эротизм — достаточно распространённая штука, которая в большом количестве случаев остаётся функционирующей в том или ином виде (иногда, конечно, работает оно совершенно криво, но работает).

Более того, сексуальная заинтересованность (или эротизированность контакта) обеспечивает вовлечённость, интерес и вообще хоть какую-то динамику жизни даже у носителей очень сильно травмированной психики.

Почему так важна именно «стабильная вовлечённость» в то время как психологическая литература говорит именно о стабильности?

Потому что психологическую литературу писали те самые «белые богатые гетеросексуальные образованные австралийцы», которые просто не считают нужным отдельно указывать, что потребность ребёнка, — а текст о травматиках неизбежно будет включать в себя рассуждения о детях, — она именно в «положительной и увлекающей» стабильности.

Регулярный сексуальный абьюз (в сторону субъекта) может быть очень стабильной штукой, но это не совсем то, что требуется.

Заключение в одиночной камере — несколько более спокойная, по крайней мере, с точки зрения физической безопасности, ситуация — тоже не та стабильность, которую обычно подразумевают психологи в своих текстах.

И я бы с удовольствием сказал себе: «Чувак, не добывайся до запятых, всем же понятно, о чём речь», если бы не одно «но»: когда работаешь с травматиками, следует учитывать специфику их контекста и отдавать себе отчёт, какая именно «стабильность», вероятнее всего, им реально доступна.

А если ты хочешь донести вот то самое, о чём психологи книжки пишут, то нужно семантически отделить его от того опыта, который переживал травматик: просто чтобы он понял, что ты не имеешь в виду возвращение в регулярный пиздец.

Поэтому «хорошая, годная» стабильность должна быть хотя бы до какой-то степени безопасной и хоть немного интересной / вовлекающей.

Тогда есть шанс на «рескриптинг», «положительное влияние корректирующего эмоционального опыта», «реконцептуализации прожитого» и существование прочих розовых поней.

А пока эти самые пони вместе с единорогами не пришли всем стадом в гости к травматику, он использует то, что работает: и эротизация / сексуальность в этом смысле часто оказывается одновременно достаточно надёжной, достаточно доступной и достаточно «не-только-плохой» штукой.

Компетентность

«Если тебе дают, ты не так уж и плох(а)!» — такое утверждение можно достаточно часто услышать в частных беседах.

Конечно, это вульгаризм, стереотип и вообще примитивно-низко-фу-фу-фу, но мы говорим о неудовлетворённости глубинных базовых потребностей психики, а оно там всё такое — далёкое от изящества и высокого штиля.

В контексте обсуждаемый проблемы эффективность средств и механизмов гораздо важнее их этичности, [полит]корректности и даже эстетичности (хотя тут уже надо сужать термин, а то слишком далеко можно зайти).

И если некто может ощутить себя «достаточно таким» (по сравнению с доминирующим опытом «недостаточности» и «не-таковости») за счёт восприятия сексуального / эротического интереса к себе, не следует его / её за это осуждать (напомню, выше мы указали, речь не идёт об эксплуатации).

Кстати, если уж говорить о явлениях эксплуатации, объективизации и насилии, то следует высказать одно важное (но не совсем корректное, а потому трусливо обойдённое вниманием со стороны уважаемого профессионального сообщества) наблюдение:

Чем травмированнее психика, тем более её носительница (возьмём женщин, речь всё же обычно о них) склонна (без дополнительного обучения и/или терапии) отказываться классифицировать свой опыт как имеющий отношения к одной из этих категорий (т.е. относить его к категориям насилия, объективизации и эксплуатации).

Обычно это объясняют «забитостью», страхом и культуральными шаблонами / историческим контекстом, стокгольмским синдромом, — и эти объяснения валидны, и их популяризация выглядит достаточно полезным занятием, — но, — и вот тут как раз самое сложное и неоднозначное / стрёмное, — есть и иной компонент.

Очень сложно сформулировать его описание и вообще вести о нём какие-либо рассуждения так, чтобы не допустить неверных толкований, но это нужно сказать:

В ряде случаев объект (в случае объективизации — чаще, в случае прямого насилия — реже, в случае эксплуатации — с какой-то срединной частотой) сам(а) получает некоторую долю ощущения, в определённых контекстах субъективно определяемого как «компетентность» или та самая пресловутая «достаточная таковость хоть для чего-то / кого-то».

Здесь, вероятно, целесообразно ещё раз подчеркнуть — речь ни в коем случае не о «сама дура виновата», и даже не о любимых психологами «вторичных выгодах», эти интерпретации здесь выглядят (и являются!) неуместными.

Но само описание феномена, указание на существование такой категории опыта, и его аспекта выходящего за рамки мейнстримных объяснений — необходимо: не учитывать его было бы как раз весьма неэтичной фигнёй.

Задача исследователя в том, чтобы описывать феномены, даже если они ему глубоко противны, а задача терапевта — учитывать все грани опыта клиента, включая весьма неоднозначные.

Ещё раз: фишка не в том, чтобы оправдать всю эту херню с насилием, а в том, что учёт этого аспекта может способствовать построению более эффективных (т.е. уделяющих достаточное количество внимания вопросам развития ощущения базовой компетентности — чисто чтобы снизить вероятность компенсации её отсутствия всякими деструктивными копингами) терапевтических и жизненных стратегий.

И снова в завершение блока хочется поместить напоминание о том, что жизненный контекст дезадаптированного травматика сильно отличается от того, что происходит у «успешного нейротипичного здорового человека», и некоторые, прямо скажем, достаточно неприятные / деструктивные / уродливые вещи принимаются в качестве решения просто потому, что альтернативы ещё хуже. Think about it!

Ограничения

Раз уж затронули тему насилия, следует упомянуть о роли эротизации в жизни взрослого травматика, следует проиллюстрировать роль Эроса в [не всегда осознаваемых] попытках скомпенсировать отсутствующий / неудачный детский опыт проживания корректно поставленных ограничений.

Ребёнку, помимо любви, принятия и всего такого, требуется корректно выстроенная и соответствующая возрасту система ограничений.

Причём речь не просто о том, что малышам не следует давать доступ к оружию и станкам в целях безопасности (хотя, конечно, о физической сохранности тушки обычно думают в первую очередь).

Не менее важным являются и другие аспекты, среди которых в контексте текущего обсуждения хочется упомянуть ограничение вариативности получаемого опыта.

В целом здесь всё просто: поскольку ребёнку (в случае корректного обращения) доступен ограниченный набор возможных контекстов, у него есть возможность достаточно глубоко вникать в происходящие ситуации, не слишком рискуя быть перегруженным как сенсорным вводом, так и вычислительной обработкой.

Система [в идеальном сферическом вакууме] выстраивается так, что ребёнок получает лишь слегка более сложные задачи по восприятию и обработке информации, чем способен решить.

Это, с одной стороны, позволяет развиваться (потому и «более сложные»), а, с другой, не упускать суть и не проходить «по верхам» (поэтому и «слегка», если будет «не слегка» — вместо обучения получим игнорирование, скуку и усталость, а также выученную беспомощность до кучи).

А ещё ребёнок постепенно сталкивается с другим важным видом ограничений — ограничениями, которые накладывают (или пытаются наложить) другие люди ради соблюдения собственных интересов — очень значимая часть феномена, который психологи называют «личными границами».

Но мало кто из травматиков имел опыт созревания в такой корректно отбалансированной системе ограничений: обычно всё же речь идёт либо о чрезмерной строгости, либо о попустительстве.

И то и другое находит последующее отражение в эротизации / сексуальности взрослого человека.

Сильное сексуальное напряжение / высокая степень эротизации восприятия позволяет травматику создавать «виртуальный манеж» — область мышления и восприятия, достаточно малую, чтобы иметь возможность её «обсчитать».

Эротизм, спроецированный на конкретные объекты, делает эти объекты (имеющие многократно больший уровень эротизации, и тем самым — выделенные из фонового восприятия) мощными аттракторами внимания, сужая область загружаемого в обработку контекста.

Не всегда эта штука бывает актуальна, но для некоторых людей (особенно сензитивных) такое «виртуальное когнитивно-перцептивное одеяло» даёт возможность «не перегружаться сложностями» (отсюда и мастурбация как один из распространённых способов сброса «сенсорной перегрузки»).

Для некоторых из них наличие такого собирающего вокруг себя внимание объекта повышенного интереса (а сексуализация вполне неплохо так повышает заинтересованность) — необходимое условие для того, чтобы выдерживать поток «входящей информации», объект влечения в буквальном смысле ограничивает мышление и — именно за счёт этого — спасает такого человека от перегрузок.

Частным случаем является определённый способ использования секса как средства отвлечения, которое может быть инициировано субъектом [в том числе и] вполне осознанно.

Но неосознаваемое (в большинстве случаев) сужение воспринимаемого и обрабатываемого контекста представляет для терапии больший интерес (как и всё неосознаваемое).

Контакт и трансценденция

Про эти штуки обычно говорят в контексте обсуждения достаточно эмоционально зрелых и не слишком фрустрированных людей, и, казалось бы, в тексте про травматиков о них можно было бы не упоминать, но это ошибочное представление.

Во-первых, немалая часть [хронически] фрустрированных потребностей дезадаптированного травматика имеет межличностный характер, а значит, как это ни печально, для их удовлетворения необходимо взаимодействовать с другими людьми.

При этом нередко в личной истории травматика есть очень болезненные эпизоды (и / или целые периоды), в которых он переживал высокий уровень страдания, связанный тем или иным образом именно с контекстом интерперсонального взаимодействия.

Соответственно, чтобы снова решиться на контакт с Другими, травматику необходимо преодолеть страх, выученную беспомощность и паранойю, а для этого ему нужно на что-то опереться: требуется некая безусловная аксиоматически принимаемая основа, не подверженная эффективному обесцениванию.

Для многих травматиков такой основой становится именно сексуальное влечение к другому человеку (или как минимум она является существенным компонентом более сложных феноменов, например, «ФП-шенья»).

Да, многие из них (нас) стараются максимально обесценить эту сферу своей жизни, и многие декларируют, что у них получилось, вот только мало кому удаётся сделать это на самом деле, и неосознаваемая / отрицаемая тяга к Эросу зачастую продолжает выводить человека из оцепенения и изоляции снова и снова.

Во-вторых, если говорить о менее «технических» аспектах, следует упомянуть стремление человека к «выходу за пределы себя».

Некоторые психологи и философы эту штуку постулируют, другие наделяют чуть ли не сверхъестественным смыслом, но мы поступим проще и возьмём намного более примитивную трактовку.

Под трансценденцией здесь мы будем [кажется, без особой потери смысла] понимать стремление человека к получению принципиально нового для него опыта и исследование новых контекстов с высокой степенью вовлечённости, или, иными словами, существенные аспекты поискового поведения.

Если использовать метафоры, хоть немного сохранный человек в той или иной степени стремится «достучаться до соседней одиночной камеры» — выйти за пределы доступного и привычного, — и глубокое взаимодействие с Другим(и) — не самый плохой способ для этого.

Ну, а эротизация является механизмом, обеспечивающим, с одной стороны, достаточный уровень вовлечения, интереса и внимания (хотя бы в ограниченном контексте, но не требуйте от травматика слишком многого), а, с другой, возможность (при наличии взаимности «с той стороны») получить доступ к тем свойствам и проявлениям [Другого], которые не очень-то можно наблюдать в любых других контекстах.

Немалое количество (хотя и не все, разумеется) людей проявляют в эротическом взаимодействии достаточно высокий уровень спонтанности и аутентичности, причём эта самая спонтанность вполне может проявляться [в том числе и] через конкретные аспекты стеснения и «зажатости».

Всё ещё сохраняющиеся в виде отдельных архаических реликтов сакрализация и табуирование сексуальности, а также достаточно высокая степень изоляции этого контекста от остальных нередко становятся благодатной почвой для проявления каких-то аспектов поведения и свойств личности, которые в иных случаях недоступны.

Речь идёт не только о различного рода кринжовых дурачествах и кинках (хотя и они, конечно, могут относиться к обсуждаемой категории), но и о более «тонких» моментах.

Отчасти эстетика эротического состоит в том, что в рассматриваемом контексте люди часто совершают поведенческие акты (движения, вокализация и т.п.) в их наивном, не подвергшемся когнитивной цензуре и адаптационным изменениям виде.

Здесь можно приводить самые разные примеры: специфические паттерны управления конечностями (чуть более плавные траектории движения кистей рук — кажется достаточно распространённой штукой), определённые, [почти] не встречающиеся в других условиях мимические движения, вроде специфического зажмуривания, чисто физиологические реакции типа замираний или — наоборот – «конвульсий».

Можно привести для иллюстрации и более сложные феномены: у кого-то только там и проявляется нежность, кто-то проявляет несвойственную для себя в других контекстах инициативность или даже агрессию и т.п.

В общем, если у читателя есть возможность, рекомендую внимательно присмотреться к мимическим, кинематическим, аудиальным и прочим аспектам партнёра / партнёров во время контакта, характеризующегося интенсивным эротическим напряжением, и обратить внимание на феномены, которые только в этом контексте и встречаются.

Кстати, не самым бесполезным занятием может стать и наблюдение за собой (если вы к этому готовы, ощущаете безопасность и вообще действуете разумно в хорошем смысле этого слова).

К чему это всё: эротический аспект контакта позволяет лучше изучить Другого, более глубоко (ой, как двусмысленно-то!) проникнуть в его мир, прожить более интенсивную связь (не факт, что оно понравится, но будет ярко, хотя и, весьма вероятно, эмоционально болезненно) с кем-то, кто не ты сам, и — с помощью этого — достичь хоть какой-то квази-трансценденции.

Есть мнение, что возможно не только «квази», и то самое «единение душ посредством единения тел» вполне себе существует, но здесь сложно привести в подтверждение какие-либо аргументы или свидетельства, кроме собственного субъективного опыта, который, к сожалению, невозможно «расшарить» напрямую.

Интерес представляет и тот факт, что травматики в процессе сексуального взаимодействия (особенно если оно более, чем однократное) в некотором смысле «обмениваются психзащитами и способами их использования».

Например, «выравнивают уровень диссоциированности» (это прямо совсем классическая классика, конечно): тот, кто «чрезмерно» — снижает его, а тот, кто «недостаточно» — повышает.

Ничего удивительного в этом нет — вопросы экстернализации и сексуализации разобраны в рамках других текстов, здесь просто напомним о том, что психика травматика выбирает объект интереса в первую очередь по принципу максимизации вероятности получения полезных недостающих свойств путём взаимодействия с контрагентом.

Экзистенция

И, наконец, самый сложный для описания, но, наверное, наиболее важный аспект: подтверждение существования себя и мира.

Наверное, в наивной формулировке максима «я трахаюсь — следовательно существую» покажется многим нелепой и комичной. Однако её менее строгая версия — «когда я влюблён, я чувствую себя более живым» вполне себе распространена.

Попытка объяснить, концептуализировать или хотя бы просто описать связь эротизации с ощущением подлинности существования себя и внешнего мира почти неизбежно завершится циклическим аргументом вида «либидо — про жизнь, а жизнь — про либидо», что достаточно печально.

Но мы всё же попробуем передать основные аспекты и характеристики этой связи.

Начнём с того, что эротизация обостряет восприятие (хотя бы в контексте своего основного влияния, хотя может снижать «разрешение эмоциональных датчиков» за пределами собственно эротического контекста): она делает возможным переживание достаточно ярких эмоций (а у некоторых — так и вообще «пиковых состояний») даже посреди «опостылевшей унылой повседневности».

При этом, что важно, такие эмоции могут иметь «положительную окраску» (сильных отрицательных найти всегда можно, а вот эти — могут быть достаточно редким ресурсом).

А поскольку ощущение «степени живости» нередко достаточно линейно перекладывается на количественную характеристику интенсивности ощущаемых переживаний, можно утверждать, что эротическая эстетика и сексуальный интерес могут способствовать ощущению «полноты жизни».

Однако это — самая простая, но далеко не самая верная иллюстрация описываемого принципа: и «уверенность в существовании» (проблема психотического уровня) не эквивалентна «чувствованию себя живым» (более «пограничная» заморочка), и подлинность (или хотя бы достаточная консистентность) внешнего мира никак этим не объясняется.

Для того чтобы подступиться к более фундаментальным аспектам, обратим внимание на то, как травматик вообще воспринимает мир.

На пограничном уровне можно говорить о боязни отвержения, осуждения, обесценивания и размывания с фоном.

В этом смысле эротические переживания (при благоприятном разрешении, конечно) могут добавить ощущения субъектности («я тот, — кто хочет её / его» — вполне себе идентификация, хотя и, скорее всего, врéменная), а также выделенности из фона, уникальности и / или даже [хотя бы ограниченной и утилитарной] ценности.

«Большая реальность себя» как субъективное переживание, таким образом, проистекает из возможности опереться на тот факт, что некто смог различить субъекта на фоне контекста, выделить его, — а значит, у данного травматика есть какие-то определяющие его признаки: для людей с пограничным уровнем организации личности вообще экзистенция в значительной степени основывается на наличии свойства различимости.

Переживание «более реального мира» обеспечивается [в том числе и] тем, что в этом мире появляется различимый (хоть немного) Другой. А обладающий свойством разложимости Другой даже в нереальном мире — кусочек реальности. Идеализация здесь помехой не является, как и обесценивание.

«Реальность» мира (и, в частности, Другого как его части) в данном случае имеет мало общего с объективностью, скорее это про достаточную уверенность в том, что сенсоры выхватили из огромного потока данных нечто, что, возможно, предаст и бросит, — но хотя бы не рассыпется при ближайшем рассмотрении.

Оно может иметь не те свойства, которые были приписаны его образу изначально, главное, чтобы одно из них оставалось инвариантным по отношению к углам обзора и степени вовлечённости — различимость, субъективная лёгкость выделения этого самого «нечто» (обычно всё же речь о каком-то человеке, но не обязательно) из остального контекста.

В данном случае эротизация является аналогом «окрашивания по Граму» из медицины: какие-то объекты оказываются «грамположительными», а значит — выделяемыми, и, следовательно, реальными.

На психотическом уровне организации всё несколько проще. Ощущения «достаточно достоверного существования себя и мира» вне психоза и при наличии у человека достаточно развитой привычки к рефлексии добиться в принципе невозможно.

Когда психотик не в психозе, он испытывает почти физические трудности и огромную усталость от попыток удержать «разваливающуюся» реальность. При этом внятного отделения «себя» от «мира» скорее нет, чем есть: тут бы хоть что-то ощутить «не-разваливающимся при отведении взгляда».

Эротизация помогает «сдерживать распадающийся мир»: за счёт способности придавать вовлечённости, сконцентрированности, сужения воспринимаемого контекста с одновременным углублением его анализа, но это всё — скорее «технические моменты».

Главным фактором, вероятно, является грубое и прямое аксиоматическое («нипачиму!») снижение уровня дезорганизующей неопределённости / тревоги.

Для достаточно сензитивного психотика эротизация кого-то или чего-то вообще может стать в некотором смысле метафорическим аналогом «мини-психоза»: как и паранойя / галлюцинации, она даёт возможность «не задумываться о том, реален ли я, и реален ли мир вокруг меня», этот вопрос просто уходит на второй план (даже если он изначально не был осознан субъектом, мы можем отследить это извне по поведению), уступая место другим, «более важным».

Кстати, это достаточно большой шаг к «психическому здоровью»: способность «не заморачиваться» — вообще характерная для обладающих им людей штука.

Можно спекулировать на тему «внутреннего содержания» этой аксиоматической уверенности (того самого «нипачиму»), но сложно представить себе модель, которая давала бы какие-то преимущества относительно предположения о способности к отвлечению и избирательности в обработке контекста, поэтому пока предлагаю им, этим самым предположением, и ограничиться.

Границы применимости, или секс ради / вместо безопасности

Итак, мы описали, пусть и с использованием большого (скорее всего, даже слишком большого) количества метафор и, к сожалению, без какой-либо внятной формализации, некие феномены, относящиеся к определённой группе людей.

При этом, поскольку описание получилось достаточно сильно опирающимся на интуитивное понимание читателем некоторых базовых принципов и понятий, и захватило (надеюсь, этого действительно удалось добиться), скажем так, мейнстримные закономерности с тотальным отказом от рассмотрения «достаточно далёких выбросов», необходимо хотя бы попытаться описать группу людей, в которой указанные закономерности будут определяющими.

В противном случае получится сепулькарий: мы нашли закономерности в некоей группе. А что за группа? Та, в которой есть эти закономерности.

Нельзя утверждать, что в практической психологии такая хрень серьёзно порицается (к сожалению), но и эстетичной её назвать тоже достаточно сложно, и хочется что-то сделать, чтобы хотя бы немного отойти от неё.

Итак, как мы могли бы описать эту искомую группу людей?

Наверное, начать имеет смысл с попытки определить свойства её элементов [ой, т.е., «людей в неё входящих», конечно же].

Первое, о чём следует сказать — в эту группу явно войдут «травматики» (люди, пережившие негативное воздействие достаточной длительности и интенсивности, и имеющие значительное влияние этого воздействия на дальнейшую жизнь, поведение и / или структуру психики).

Причём бóльшая часть рассуждений применима к людям, которых психиатры старой школы назвали бы «достаточно нарушенными» или «выраженно дезадаптированными» (а новых политкорректных аналогов, обладающих аналогичной точностью и понятностью, насколько мне известно, не придумали).

Итак, речь о «достаточно нарушенных травматиках». Что ещё?

Вероятно, требуется достаточно высокий уровень интеллектуальной сохранности, хотя, есть предположение, что при невыполнении этого условия описанные закономерности и свойства упростятся и станут более грубыми, но основные контуры сохранят (однако автор не имеет достаточно опыта и знаний, чтобы всерьёз выдвигать настолько сильные предположения).

Наиболее ярко описанные свойства, феномены и закономерности будут проявляться у людей, обладающих достаточно сензитивной нервной системой (обычно эти же самые люди оказываются достаточно тревожными, но это не является неотъемлемым фундаментальным свойством, контрпримеры возможны).

Т.е. типичный, «образцовый» представитель группы, о которой идёт речь, т.е. множества людей, к которым описанное в этом тексте хоть немного применимо — это сензитивный тревожный нарушенный травматик, сохранивший интеллект и некоторую способность к рефлексии.

Но это всё равно ещё слишком большая и разнообразная совокупность человеков, необходимы дополнительные уточнения.

Их можно получить, рассмотрев характер последствий «травмированности»: предполагается, что представленный в этом тексте взгляд на сексуальность тем более применим к конкретному субъекту, чем более верным является суждение о наличии у него «проблем с безопасностью» и «ощущения витальной угрозы».

В общем, это всё — скорее про тех, у кого травма оставила след именно в области способности к переживанию безопасности.

Ддаже если субъективно оно ощущается как проблемы с отвержением, на следующем шаге у этих людей мы обнаружим что-то вроде «если он(а) меня отвергнет, мне ж пиздец!» (в значении экзистенциальной угрозы и поистине непереносимого, — такого, что его нельзя перенести, — страдания»).

Если попытаться выделить некоторые более формальные критерии, получится сильно менее точное описание «области определения» этого набора рассуждений, но мы всё же попробуем, предупредив о малой вероятности успеха этой попытки, а также о том, что автору не удалось соблюсти единообразие «уровня формальности описания» и задачу его определения он малодушно переложил на читателя.

В описываемую группу скорее войдут «психотики» и «пограничники», чем «невротики» и, тем более, [полумифические] здоровые люди.

Для людей с заболеваниями вроде [К]ПТСР и / или личностных расстройств, вероятно, описанное будет являться более корректной моделью, чем для тех, чей диагноз лежит в области аутистического спектра или обсессивно-компульсивных расстройств.

Депрессивные и тревожные расстройства не являются сколько-нибудь определяющими.

Если говорить о расстройствах шизофренического спектра, то они, с одной стороны, повышают вероятность того, что описанное здесь будет хорошей моделью сексуальности людей, страдающих ими, а, с другой, — о том, что обнаружить описанное в этом тексте будет сложнее (какая там рефлексия о природе либидо, если у чувака негативная симптоматика фигачит?!).

Ещё одним критерием, приближающим конкретного человека к образу «характерного представителя целевой группы» является наличие склонности к злоупотреблению психоактивными веществами.

Но если бы по каким-то причинам потребовалось выбрать только один критерий, наличие сложностей в области «получения опыта проживания безопасности» было бы наилучшим выбором.

К сожалению, выделить более строгие (и, тем более, формальные) критерии применимости и более внятно описать её границы у автора не получилось.

Приведённая выше попытка задать границы применимости, к сожалению, не является достаточной, чтобы противостоять эффекту Барнума, но, хочется верить, что она делает этот текст хоть чуть-чуть более осмысленным и менее «психологическим» (в плохом смысле этого слова, можно подумать, у него другой есть, лол).

Я не такая! (с)

Ок, а как ещё бывает, и в чём вообще ключевая разница между описываемой группой травматиков и более «эмоционально зрелыми» / «сохранными» людьми в аспекте сексуальности и эротизация?

Первое, что бросается в глаза — это наличие (у первых — и, соответственно, — отсутствие у вторых) двух специфических «режимов функционирования и проявления» либидо (в узком смысле этого слова).

Все вы на одно лицо

В первом, который можно назвать «неперсонализированным компульсивным влечением», важнейшим аспектом является то, что внешний наблюдатель мог бы назвать «неразборчивостью», «отсутствием избирательности» и тому подобными штампованными идентификаторами.

К сожалению, подобные характеристики имеют достаточно долгую историю использования в качестве оскорблений, но придумывать альтернативные «политкорректные термины» не хочется — проблема-то не в конкретных словах, а в самой идее о том, что сексуальные предпочтения допустимо и целесообразно использовать в качестве повода (а то и причины) для оскорбления.

Поэтому предлагаю не тратить время на поиск «нейтральных формулировок» и рассмотреть явление по существу.

В описываемом режиме на первый план в целеполагании выходит удовлетворение эмоционального голода, причём голод этот соотносится с достаточно «ранними», «примитивными», «архаическими» аспектами психики — той самой «глубинной психологией», о которой так приятно рассуждать (никто не знает, что это такое на самом деле, а значит, можно нести любую фигню с умным видом, и доебаться до тебя будет сложно).

Этот голод — очень сильный, завязанный на самые базовые психические потребности, и если относящаяся к нему фрустрация длится достаточно долго, связанное с ним наблюдаемое поведение обретает черты передельной прямоты и грубости.

Здесь достаточно сложно удержаться от того, чтобы сказать, что «в этом режиме трваматику всё равно с кем совокупляться», ведь нередко оно именно так и выглядит (а то и ощущается изнутри), но всё же мы не должны использовать эту формулировку для чего-то большего, чем эксплуатирующее стереотипы указание на определённые формы сексуальности с целью совершения ещё одной попытки отделения их от иных феноменов.

При ближайшем рассмотрении выясняется, что это «всё равно» не является таковым в полной мере.

Нередко может присутствовать фигура ФП, которая явно и однозначно выделяется на фоне остальных, что уже опровергает идею о равноценности всех возможных вариантов.

Но есть и более важная штука — даже (или, может быть, — особенно) в этом режиме психика травматика действует ради удовлетворения каких-то своих (достаточно важных!) потребностей: а это означает, что те, с кем удовлетворить их по тем или иным причинам не получится, просто не включаются в выборку возможных кандидатов на сексуальное взаимодействие.

А вот в категорию объектов для эротизации — включаются, туда всё включается, но об этом — ниже.

То есть более корректное описание будет звучать так: в «неперсонализированном режиме» психика травматика рассматривает как возможный (и даже целевой) вариант сексуальное взаимодействие с любым человеком, вероятность «удовлетвориться об которого» оценивается ею как превышающая некоторое пороговое значение.

А вот что касается выбора между разными объектами, для которых оценка этой вероятности превышает заданный минимум, там да, уже не так важно. Почему?

Просто потому, что здесь речь идёт о том, чтобы удовлетворить витальные психические потребности: скорость и надёжность важнее тонких различий и непринципиальных нюансов.

Как физический голод требует насыщения, — и чем сильнее, тем более явным и менее нюансированным становится это требование, тем более смешно и нелепо выглядит идея насладиться вкусом, а не удовлетвориться самим фактом насыщения чем-то, достаточно подходящим для питания, — так и эмоциональная фрустрация по мере нарастания снижает важность не только форм удовлетворения, но и личностных качеств объекта.

Да, использование слова «объект» здесь вполне оправдано — это именно та самая объективизация.

Не полная, не тотальная (всё же требуется некоторая оценка данного экземпляра, чтобы понять, выполняется ли условие превышение минимального порога вероятности получить удовлетворение), но именно она самая — Другой в данном режиме воспринимается в первую очередь как инструмент, как средство для удовлетворения.

Ты на свете всех милее!

Впрочем, сложно осуждать травматика за такое отношение: всё же избирательность — привилегия сытых, или, возможно, точнее будет использовать слово «ожиревших»: не просто насытившихся, но пресытившихся.

Тонкие оттенки взаимодействия станут важнее позже (и не факт). Даже ФП в этом режиме воспринимается как средство и объект, а не как личность.

Единственное его / её / их отличие от «левых рандомных челов» — на порядки бóльшая количественная оценка вероятности получения удовлетворения.

Именно поэтому мы можем наблюдать такое [на первый взгляд странное] явление как быстрая смена ФП-шек у травматика.

Именно это — парадоксальная способность к объективизации и не-узнаванию человека, в отношении которого травматик проявляет предельно возможную вовлечённость и заинтересованность, и которому — хочет он того или нет, признаёт он это или нет, — присваивает наибольшую (из всех, кто не он сам) важность, — именно эта способность и является основным характерным признаком «второго режима».

В отличие от первого, который может быть назван «внеперсональным», второй уместнее именовать скорее «квазиперсональным», он вполне предполагает нацеленность на конкретного человека, вот только человек этот обслуживается не персональной моделью в психике травматика, а некоторым [не очень-то изменяемым] «дженериком».

Если присмотреться, окажется, что парадокса-то нет: да, мы сегодня можем наблюдать предельную вовлечённость, максимально возможную важность ФП для травматика, а завтра — тот же самый человек, который вчера был целым миром, — больше, чем миром, — становится элементом фона, серой массы, а Вселенную формирует другой человек.

Дело ведь в том, что ФП — это внутренняя категория, средоточие фрустрации, а носитель, живой человек, — не более, чем экран для проекции.

Никакого «предательства» и «переобувания в воздухе» не происходит — просто не нужно считать, что отношение важности и вовлечённости направлено на персону, а постоянство приверженности ФП (как психологической категории, а не к конкретной персоне) может сохраняться довольно долго.

В этом смысле способность достаточно долго ФП-шить кого-то лично (т.е. поддерживать относительно редкую сменяемость экрана для проекции ФП-как-образа-обещающего-насыщение) является однозначным индикатором того, что обладающей ею травматик смог найти какую-то [квази]адаптацию, позволяющую хоть немного эмоционально насыщаться.

В практическом плане это означает, что необходимо найти эту адаптацию (в терапии) и проанализировать: нередко именно она является основным препятствием на пути к изменениям — такая штука слишком важна, слишком сильно интегрирована с основными жизненно важными механизмами, чтобы вообще туда смотреть.

Вот только есть маленькая проблема: будучи неизменяемой (ну, практически), эта конструкция является оплотом (ну, или одним из основных факторов) стабильности, т.е. того непрекращающегося пиздеца, из-за которого травматик был вынужден прибегнуть к терапии (что бы ни подразумевалось под этим словом).

Как там у розовых поней?

Для того чтобы приведённое описание двух режимов работы сексуальности у определённой ранее группы травматиков не выглядело «совсем уж висящим в воздухе» целесообразно дать краткое описание альтернативных вариантов.

Ключевым отличием здесь следует признать «истинно-персональный» (в отличие от «вне-» и «квази-») характер как эротизации / либидо (в узком смысле), так и — шире — вовлечённости.

Внешнему наблюдателю проще всего заметить его проявление по количеству времени (его можно назвать «периодом вызревания чувства / интенции»), которое должно пройти, прежде чем человек будет готов к сексуальному / эротическому взаимодействию с новым партнёром.

Дело в том, что процесс узнавания Другого — штука не самая быстрая, и если у субъекта сексуальность имеет «высокоперсональный» / «избирательный» характер, добровольное осознанное согласие просто не может возникнуть раньше, чем партнёр будет выделен из фона и изучен достаточно хорошо (т.е. представлен развитой моделью внутри психики субъекта, если скатываться в репрезетационизм).

Важный момент: травматики, относящиеся к группе, которой посвящён этот текст, тоже ощущают и «выделение партнёра» и «изучение» и даже «узнавание», но есть нюанс.

Точнее — два: первый заключается в том, что там скорее работает проекция уже готового образа (и поэтому всё происходит быстрее), а второй — в том, что сам акт сексуального взаимодействия в гораздо большей степени является средством, а не итогом познания.

В этом смысле архаические лингвистические конструкции вида «И познал Каин жену свою» следует читать буквально: познание там не просто эвфемизм для совокупления, а именно указание на процесс изучения в некотором смысле (особенно если это в первый раз, конечно).

Т.е. в процессе происходит некоторое взаимное обогащение, взаимный обмен свойствами между проецируемым образом и выбранным экраном для проекций — это такой способ склеить одно с другим за счёт диффузии.

Это, кстати, ещё один из механизмов, толкающий травматика к тому, чтобы всё произошло быстрее, пока проецируемый образ ещё в принципе можно как-то «прикрепить» к выбранному экрану.

Люди, имеющие «менее травмированную» / «более сохранную» психику, не так сильно нуждаются в этом как в отдельной операции — у них проекция образа в значительной степени замещается достроением модели / репрезентации на основе изучения свойств Другого, и «склейка» происходит не «снаружи», а «внутри» (что намекает на «недостаточное количество себя» у травматиков, но это тема для отдельного текста).

Другим заметным отличием сексуальности «более здоровых людей» от описанной в этом тексте является подчёркнуто «не-компульсивный» характер: они реально могут откладывать такого рода взаимодействия.

Причём это справедливо (до некоторой достаточно существенной степени) даже в случае ФП (да, это суперспособность — отказать ФП-шке, но она существует).

Необходимо подчеркнуть: речь не про «отказ от» и не про «немедленную реализацию» — наиболее чистые паттерны по отношению к драйву, — речь о [кажущейся невероятной (для травматика)] способности ставить его (драйва) реализацию на паузу, не впадая ни в первую стратегию, ни во вторую.

I killed sex

Является ли целибат (или заявления о нём) однозначным критерием того, что субъект подходит под описание представленное в этом тексте?

Разумеется, нет: у человека может быть множество причин как для воздержания, так и для отрицания сексуальности на уровне деклараций — отсутствие в доступе подходящих и согласных партнёров, провокация окружения, построение специфического имиджа в целях безопасности — вариантов много, и приведённым списком их многообразие не ограничивается.

Но всё же было бы ошибкой не упомянуть о том, что в некоторых случаях осознанный отказ от сексуальности может свидетельствовать о том, что она работает у человека схожим с описанным в этом тексте образом.

Для начала снова вспомним Янга, который популяризировал разделение копингов по отношению к схеме на реакции капитуляции, гиперкомпенсации и избегания.

Если применить это разбиение к стратегиям работы с драйвами (Янг вряд ли обрадуется произвольному такому расширению границ применимости), то можно сказать, что описанные ранее паттерны поведения относятся скорее к реакциям капитуляции [перед мощью Эроса].

Однако это не единственно возможный вариант.

Как могла бы выглядеть гиперкоменсация?

Ответ довольно очевиден — как перенесение эротизированного восприятия и сексуального влечения в область Тени (в смысле вынесения за рамки фокуса внимания и области признаваемого).

Избегание должно давать в конечном итоге такой же результат, но иными методами: вместо активной конфронтации для избегания используются более пассивные формы — рационализации, отвлечение и т.п.

На первый взгляд может показаться, что способность противостоять драйву такой силы следует интерпретировать как свидетельство достаточно большой силы Эго / эмоциональной зрелости / сохранности психики.

Но это не так: перенесение Эроса в Тень — происходит не от избытка силы, а от недостатка.

Как бы ни была странна́ сексуальность травматиков, к каким бы разочарованиям она ни приводила, всё же там возможны краткие, часто — обманчивые, но всё-таки — периоды ощущения эмоционального тепла (от себя к Другому, а иногда даже и от Другого к себе).

И для того, чтобы выдержать это тепло требуется достаточно высокий уровень выносливости, большое количество «психической силы» (способности переносить боль и фрустрацию). Гораздо более высокий, чем для того, чтобы попытаться диссоциировать / заглушить часть себя.

В моменты разочарования и ретравматизации, связанной с сексуальностью, травматик, впадая в регресс, переходит именно к попыткам использования стратегий избегания и гиперкомпенсации — именно потому, что отсутствие контакта с либидо (в широком смысле) выдерживать проще, чем наличие: нет контакта — нет фрустрации в этом контакте.

Это (отказ от взаимодействия с этой стороной себя и мира) — достаточно надёжный способ защититься от возможных травм.

Но, — как и всякая надёжная защита, — такой способ имеет очень высокую цену: пока травматик его использует, он(а) лишается возможности получать всё то, что Эрос даёт тем, кто не отказывается от него (см. выше).

Нет, разумеется, эротическая / сексуальная сфера — не единственный источник ощущения заботы, принятия, безопасности, стабильности и прочего — такое утверждение было бы не только смешным, но и ложным.

Но сложность в том, что иные источники нередко бывают недоступны травматику, и на практике часто получается так, что принципиальная возможность есть, а фактической — нет.

Эротизация / сексуализация «неподходящих» объектов по природе своей является передельным проявлением «неперсонифицированной» эротизации травматиков: когда не только конкретные персоналии не являются критически важными, но и такие вещи, как принадлежность к человеческому роду или вообще к категории живого — не являются определяющими — чистое искусство, предельная абстракция

Дрочить на Кнута — это круто! (c)

Было бы большой ошибкой, рассматривая механизмы работы сексуальности травматиков, ограничиться только и исключительно эротическим восприятием людей и половым влечением к ним.

Дело в том, что люди, принадлежащие к описываемой группе, имеют достаточно странное [на взгляд тех, кто не они сами] свойство — способность к эротизированному и / или даже сексуализированному восприятию объектов, традиционно не очень-то ассоциированных с таковым: предметов, рельефа, животных (нет, речь не о зоофилии), идей и подобного.

В мировой литературе достаточно много примеров: автору на ум приходит «Проступок аббата Муре» — наиболее забористая порнуха, которая ему попадалась (не в том куске, где Серж с тянкой трахается, а в том, где он молится). Читатель может подобрать свои примеры — благо их достаточно много.

Как это ощущается изнутри? В зависимости от уровня фрустрации (в первую очередь, конечно, эмоциональной — в основном речь о потребности в безопасности): чем он выше — тем более буквально.

Достаточно сложно описать весь спектр возможных переходных состояний, поэтому предлагаю ограничиться рассмотрением некоторых наиболее характерных точек на этой шкале.

В наиболее явном и наивном / буквальном проявлении способность к эротизированному восприятию «неподходящих объектов» выражается в том, что субъект способен получить опыт переживания сексуального возбуждения при восприятии чего угодно.

В прямом смысле — возбудиться, глядя, например, на табуретку, в больше, чем не сосредотачивая внимания на чём-либо.

Это несколько отличается по ощущениям от переживаний, возникающих в отношении «подходящего» (с учётом сексуальной ориентации и кинков конкретного человека) объекта.

Ключевое отличие можно сформулировать так: подобные состояния не имеют следствием внятной релевантной интенции.

Если гетеросексуальный мужчина-травматик переживает эротизированное восприятие нравящейся ему женщины, его психика конструирует связанные с этим побуждения — совокупиться, познакомиться, тактильно провзаимодействовать, — не так важна конкретная реализация как принцип: построение фантазии / желания, которое может быть описано в виде набора конкретных действий (как императивная реализация алгоритма, ага).

В случае же направленности на «неподходящий» объект такой интенции не возникает, а напряжение, изменение состояния сознания и прочие спецэффекты — сохраняются.

В случаях, когда эмоциональная фрустрация ниже, этот феномен проявляется не так прямо: сексуальное возбуждение как таковое может вообще не возникать (или не регистрироваться самим субъектом): акцент ставится не на секс, а на повышенную чувствительность восприятия — как «сенсóрную», так и «вычислительную».

Наверное, о чём-то таком говорил Хоффман, описывая феномен, названный им «визионерским восприятием»: субъективно он переживается как повышение количества информации, поступающей от сенсоров (зрительного, слухового и всех остальных) с одновременным ускорением и усложнением обработки этого потока.

Кто-то называет такие состояния «изменёнными», кто-то «вдохновением» (впрочем, есть основания полагать, что под этим термином собраны феномены различной природы), кто-то «пиковыми состояниями» (и снова, здесь возможна путаница).

Звучит довольно странно: «визионерское восприятие — это про секс? чо за бред!», но это лишь следствие игры с терминологией и традиционного смещения понятий либидо (в узком смысле) и Либидо (в широком смысле, предлагаю начать писать его с Большой Буквы, чтобы хоть как-то различать их между собой).

И если указанные состояние связывать не с совокуплениями-как-гимнастикой, а с Либидо, которое есть метафора воли к жизни, творческого начала и всего такого, то всё становится на свои места.

Важное замечание: разумеется неверным было бы утверждение о том, что только травматики и способны быть «захваченными», увлечёнными и заинтересованными чем-либо. Равно как неправильно говорить о том, что только они способны к творчеству, «вдохновению» и «пиковым переживаниям». Просто текст о них, поэтому только они здесь и рассматриваются.

За чистоту помыслов, терминов и смыслов

Вообще говоря, следует признать: обращение с терминологией в данном тексте можно (и нужно!) назвать вольным, даже слишком вольным.

Эротизация, сексуализация, сексуальное влечение, эротизм, Эрос и много других пафосных слов используются то как синонимы, то как метафоры, то — неожиданно — оказывается, что их следует различать, полное терминологическое блядство.

В оправдание автора можно сказать, что и сами феномены, описанию которых посвящён этот текст, очень сильно зависят от контекста.

Либидо (в широком смысле), будучи указателем на манифестацию Жизни в человеке, имеет свою динамику, обладает высокой изменчивостью, и, к сожалению, любые попытки зафиксировать строгие и однозначные терминологические толкования используемых слов неизбежно приведут к тому, что часть этой динамики будет утеряна.

Точнее не так: «любые попытки в исполнении автора», возможно, кто-то сможет составить какие-то «системы диффуров», которые будут описывать её с достаточной полнотой и строгостью одновременно, но автор не осилит такое, а потому вынужден пользоваться метафорами.

И всё же попытка внести хоть какую-то ясность будет проявлением хоть какого-то уважения к читателю.

Если с видами либидо мы хоть немного разобрались ранее, разделив его на либидо (в узком смысле — как сексуальное влечение) и Либидо (как метафору динамики жизни — в широком смысле), то с остальными понятиями путаница сохраняется на протяжении всего повествования.

В первую очередь это касается «эротизации» и «сексуализации». Для иллюстрации различий между ними проще всего представить ещё одну шкалу, на которой эти понятия являются крайними точками.

По мере движения от первой из них ко второй уровень конкретности и целенаправленности будет увеличиваться, как и избирательность направленности (на «подходящие объекты»), а универсальность применимости, — наоборот, — снижаться (эротизировать ветер сильно проще, чем испытывать к нему непосредственно сексуальное влечение).

Остаются метафоры вроде «Эроса», «Жизни», «Динамичности», но они — метафоры, и всё, что здесь можно сделать — это понадеяться на том, что они хоть немного лучше пресловутого котёнка с дверцей, и в семантическом пространстве читателя указывают не на совсем уж нерелевантные участки.

И что же делать?

Понимать.

Понимать, что эротизм у травматиков — это достаточно глубокая (в том смысле, что если принять иерархичность организации психики, то она будет затрагивать самые «нижние» её этажи) штука.

Поэтому ассоциированные с ней вопросы, проблемы и сложности имеют большу́ю важность, а терапевт, рискнувший работать с ними, вынужден будет принять достаточно высокие риски ретравматизации и вообще ухудшения самочувствия клиента (в любых хоть немного вменяемых критериях оценки).

Кажущаяся [неспециалистам] «лёгкость», «поверхностность», «ветренность» и «несерьёзность» сексуальных взаимодействий таких людей — кажущаяся: это тупо ортогональные шкалы, и путать уровень «персонифицированности» («насколько важно с кем») и глубины («серьёзности» процессов в контексте возможных последствий) — не следует.

В описанной группе людей эротизация и сексуализация — это не про «засунуть что-то куда-то», а про удовлетворение базовых эмоциональных потребностей, отсюда и достаточно высокая драматичность связанных с этой сферой историй и событий.

Закончу совсем банально — штука важная, и относиться к ней следует соответствующим образом.

<…> Но «глубинный анализ» психики уныл и скучен (спойлер: нет, или, по крайней мере, не обязательно), а пресность и тусклость — это как раз то, от чего хочется (или правильнее подобрать другое слово?) избавиться.

Поэтому психика изобретает (кто там жаловался на отсутствие творческого начала?) самые разные способы избегания реальной работы, замещения труда по преодолению реально мешающих сложностей какими-то более простыми активностями.

Интересным, и безусловно, заслуживающим отдельного рассмотрения кластером таких способов избегания является специфическая форма фантазий о «свершениях».

Не всякая амбициозность попадает в эту категорию: описываемые явления обладают рядом характерных признаков, по которым, имея достаточную готовность к честности перед собой, можно отличить входящие в неё формы поведения и активности от здоровой либидиозной реализации.

Среди этих определяющих характеристик можно выделить следующие:

1. Чрезмерная (относительно доступных и реалистично привлекаемых ресурсов) сложность достижения выбранных целей: осуществляемые шаги в сторону задекларированной цели просто не могут приблизить к ней за конечное время — слишком велика разница масштабов.

Приятно, конечно, вылезти на крышу погожей летней ночью, ещё приятнее рассказать всем, что ты не просто полюбоваться залез, а стал немного ближе к Марсу, чем был, но (за исключением специально подобранных утрированных контекстов) это «приближение» — скорее самообман, нежели действительное прохождение первых нескольких метров межпланетного путешествия.;

2. Глобальный характер влияния (даже в инфантильно-эгоцентричных формах желаемый уровень изменений в мире в таких представлениях огромен) вместо корректного определения достаточно обширного, но всё же конечного контекста;

3. Ориентация на фантазии о переживании «награды» / созерцания плодов трудов бесплодных (или наоборот, — лишающая общего видения выхолащивающая сосредоточенность на деталях), но никогда не на разумное продумывание процесса достижения и, уж точно, не на реальное делание этого процесса.

Главный признак — соотношение коммуникативного, фантазийного и деятельного компонентов.

Замещающие анализ попытки играть в Бога обычно сопровождаются большим количеством сладостных представлений о том, как всё будет здорово в случае успеха, и, возможно, какой-то социальной активностью на эту тему.

А вот доля непосредственно «сделанного» обычно низка. Пренебрежимо низка по сравнению с количеством «нафантазированного» и «обсуждённого».

Нередко даже то немногочисленное, что было реализовано, довольно косвенно относится к самой задекларированной цели, образуя по отношению к ней некий метауровень, «подготовку к подготовке» и «моделирование создания среды для образования пространств, в которых могут зародиться процессы, ведущие к решению задачи».

Впадая в этот паттерн, мы начинаем задумываться о Великих Проблемах человечества (по забавному совпадению — обычно о тех, которые лично нас не касаются).

Сытые, мы боремся с мировым голодом (путём редизайна упаковки йогутов).

Образованные — искореняем безграмотность (разрабатывая «обучающие игры», помогающие детям легально прокрастинировать познание мира, ограничиваясь познанием UX нашего платного приложения);

Живущие в безопасности — организуем помощь находящимся в угрожающих жизни условиях по какой-то не слишком значительной фигне (одаривая аппаратными криптовалютными кошельками детей из трущоб: «пустыми», конечно же).

Нам кажется, что мы решаем проблему в самой её основе, что мы даём удочку, а не рыбу, что это и есть то самое Настоящее, что приблизит нас к состоянию, где мы признаем: вот она — Жизнь, на этот раз она точно не прошла мимо.

Мы свято верим в то, что делаем, и глотку готовы перегрызть (обычно всё же фигурально: те, кто в буквальном смысле на самом деле может это сделать, подобными построениями обычно не занимается, там другие задачи) тому, кто поставит под сомнение наши нарциссические костыли высокие устремления.

Мы снова и снова изобретаем супер-пост-мета презервативы для нашей либидиозности: всё более и более совершенные способы делать максимальное количество действий так, чтобы не дай бог ничего не сделать: конференции, митапы, модерирования сообществ, псевдоаналитические работы, тексты в блогах о психологии и т.д.

Наши действия максимально безадресны, а когда устремления всё же направляются на конкретные персоналии или достаточно узкие коллективы, используются гротезированные образы, деперсонализированные и дегуманизированные персонажи вроде Гитлера (многие ли из нас реально были знакомы с ним, имея физическую возможность до него дотянуться и что-то там с ним сделать?).

Чувствуя острые уколы совести Супер-Эго, мы пространно говорим об эффективности: ведь это такой прекрасный, а главное — соответствующей духу самой деятельности, — способ ни в коем случае не помочь никому, никого не победить и ни с чем не справиться, в белом пальто как-то не с руки заниматься всем этим.

Помощь должна быть эффективной, пафосно утверждаем мы, но ресурсов-то у нас нет в таком количестве, чтобы искоренить проблему, поэтому мы просто обсудим наши Охуенно Ценные Мнения с группкой таких же: мы выделим направления, в которых должна меняться политика и экономика, а дальше — пусть те, у кого есть власть и возможности, пусть прислушаются и сами ебутся с инфантильностью / непродуманностью наших планов внемлют ценным советам.

Помочь старушке донести тяжёлую сумку? Зачем? Это эйджизм, гендерные стереотипы и прочий ужас. Нет, мы Составим Модель Плана Урбанизации и подрочим друг-другу на тему того, что Злые Злыдни никак его не применят, это будет эффективной помощью всем.

А ещё из дому выходить не придётся, вообще кайф.

Мы желаем Царствия Науки, но вместо того, чтобы её делать, проходя сложный и не дающий гарантированного успеха трек изнуряющего обучения и действительно тяжёлой работы, доёбываемся до немногочисленных, входящих в наше поверхностное представление о научной картине мира, мелочей в художественных произведениях, смакуя чувство интеллектуального превосходства над теми, кто нашёл валидацию в сюжете.

Мы боимся старости, но вместо разумной организации не слишком тревожной жизни в благоприятных условиях для себя или изучения медицины / биологии / смежных дисциплин, собираемся в чатиках, чтобы порадоваться холодильнику с человеческими головами.

Мы хотим изменить психиатрию и психологию, но вместо обучения на лечфаке и работы с пациентами пишем поверхностные статейки в бложики.

Мы верим в то, что Сильный Искусственный Интеллект скомпенсирует недостаточную мощность нашего собственного решит многие проблемы, но не идём изучать хотя бы азы матчасти вроде линейной алгебры или аналитической геометрии (это ж сложно!), а рисуем очередную красивую презентацию О Том, Как Всё Будет Хорошо (или Плохо) После Его Изобретения.

Мы хотим точности и корректности, но вместо этого защищаемся от критики примитивными воззваниями и просьбами не обращать внимание на отдельные огрехи текста и предлагаем «выделить суть».

Мы хотим бесплатного величия, мы хотим, чтобы можно было не напрягаться, чтобы наш специфический фокус внимания передался не только читателю другим людям, но и как-будто самой Реальности.

Но так не работает.

В своих фантазиях и обсуждениях мы не обращаем внимания на мелочи, не хотим, чтобы они портили собой непроработанные фантазии о всемогуществе.

Мы откровенно забиваем на реальные потребности тех, кому собираемся помогать. Мы же лучше знаем!

Иначе куда можно будет присунуть собственную мерисьюшную историю?

Вдруг этим бомжам, которым мы — для их же блага — решили раздать тёплые вещи и медикаменты, на самом деле нужно не это, а защита от конкурирующего сообщества, которое, будучи превосходящим по численности, через пару часов после одаривания заберёт все ценные, полезные, и уж точно рационально выбранные ништяки, которые мы им собираемся дать?!

Детали, ёбанные детали, сраный контекст портит такие замечательные сюжеты!

Здесь уместны два возражения. Во-первых, психоанализ (и любая аналитическая работа с психикой и её феноменами) сам отлично подходит под данное парой абзацев ранее описание. И это правда, было бы довольно наивно это отрицать, но есть нюанс: в хорошем кейсе — это целевое свойство.

Конечная цель всех замещающих активностей — формирование зрелости (простите, лучшего слова не удалось найти), т.е., говоря технически, сочетания подходящих уровней разочарованности, усталости и отчаяния, при которых человек сам отказывается от идеи найти простое, логичное и неправильное решение, переходя к настоящему исследованию и отказу от уютненьких психзащит.

Психоанализ (в хорошем смысле этого слова, если у вас хватит воображения найти у него хоть какой-то «хороший смысл») здесь не что-то качественно отличное от того, с чем, вроде как, призван бороться: это всего лишь более эффективная форма того же самого. Не больше, но и не меньше.

Во-вторых, работа с метой, ориентация на построение процессов — крутые и правильные штуки. Серьёзно, даже пресловутая «удочка вместо рыбы» или «поиск корня проблем» — не есть что-то плохое.

И действительно, бывает сложно отличить конструктивное погружение в процессы с результативным поиском первопричин от «разработки методологии поиска способов организации совещаний, посвящённых эффективной организации совещаний» (пример утрированный, разумеется, при желании даже такую штуку можно сделать не совсем бесполезной, но на практике это редко бывает).

Хуже того, попытки впихнуть сюда сколько-нибудь похожие на SMART’овские критерии грозит практически неизбежным срывом в выхолащивание и механистичность, убивающим то немногое конструктивное и продуктивное, что в самой идее проведения черты между одним и другим вообще может быть.

Однако (со всеми оговорками) один ориентир всё же можно обозначить: это уровень погружённости агентов в тот контекст, в котором они собираются действовать.

«Диванные теоретики», как бы они себя ни называли: сертифицированными экспертами с профильным образованием, провидцами, психоаналитиками, приверженцами рационального мышления / научного подхода или «просто пожившими жизнь людьми» гораздо чаще скатываются в то, что мы тут обсуждаем на протяжении всего этого текста.

Опыт в других / смежных контекстах может быть важен и полезен, но мало заменяет практическое столкновение с нюансами предметной области.

Да, разумеется, не требуется быть китайцем, чтобы лечить китайцев: но никто не просит утрировать и подбирать некорректные примеры на основе манипуляций областью учитываемого контекста.

Никто, кроме самого человека, впавшего в мерисьюшность.

В следующем тексте будет рассмотрено стремление к «мелькающим картинкам»: сменяющимся, но не поглощаемым в полной мере впечатлениям.

Нагляднее всего, разумеется, это происходит в т.н. «близких взаимодействиях» (речь в первую очередь о созависимости, терапии и детско-родительских отношениях), но какие-то отдельные элементы, а также образ общих тенденций, описанных в этом тексте, можно проследить практически в любом формате, обеспечивающем хоть немного длительности и вовлечённости участников.

Принятие

Психологи, по крайней мере, некоторые, любят говорить о принятии. В их работах — книгах, статьях и монографиях можно встретить упоминание о концепции т.н. «безусловного принятия».

Сложно описать, что это такое, феноменологически, поэтому авторы обычно отталкиваются либо от культуральных стереотипов («только мама не забудет — не предаст»), либо от субъективных ощущений «принимаемого» («безусловное принятие — это когда у тебя нет сомнения в том, что тебя примут любым»).

Второе выглядит совершенно недостижимым на практике. Принимающая сторона всегда (если мы говорим о реальных людях) имеет свой набор психотравм, триггеров и прочих механизмов, делающих некоторые действия Другого неприемлемыми.

Для кого-то примером таких действий может быть прямой обман, для кого-то изменение ИМТ ФП-шки, для кого-то разница политических взглядов и т.п.

Суть в том, что любой человек, даже самый созависимый и жертвенный, имеет некий предел того, что с ним можно сделать, не разрушив взаимодействие.

На первом уровне всё просто: есть этически неприемлемые штуки («я узнал, что по ночам ты душишь котят, всё, мы не можем быть вместе»), есть слишком болезненные («я тебя ФПшу, но еженедельное сексуальное насилие — это слишком, я не выдерживаю»).

На втором, как обычно, всё интереснее: любое взаимодействие требует некоторых затрат на своё поддержание (коммуникативных, эмоциональных, ресурсных), и когда эти затраты в оценке долго- и среднесрочной перспективы начинают превышать ожидаемый профит, бессердечный принцип экономии ресурсов просто вырубает нафиг все интенции в данном взаимодействии участвовать.

Выгоревшее топливо

Здесь хочется остановиться подробнее. Любая не-виртуальная близость (даже не обязательно ФП-шенье и созависимость, просто некоторое достаточно глубокое общение) основывается на «обещании».

Травматику тяжело ФП-шить, ему больно от близости, но его туда тянет. Не всегда, иногда ему удаётся успешно диссоциировать на некоторое время, иногда срабатывают стратегии отвлечения, но рано или поздно он снова и снова оказывается вовлечённым в поиск этой самой близости.

Зачем она ему? Есть разные модели: рескриптинг сценариев, сформированных на ранних этапах онтогенеза, замещение задачи по формированию идентичности, поиск достаточной уверенности в собственном [психологическом / эмоциональном] существовании и его (этого существования) характеристиках.

Если посмотреть на эти модели чуть дольше, чем они того заслуживают, можно заметить общий базис — они все про утоление некоей фрустрации.

У травматика нет чего-то (здесь можно долго дискутировать о том, чего именно, но мы этот увлекательный этап пропустим), ему хочется, чтобы оно было, и кажется, что во взаимодействии с Другим это нечто может быть обретено.

Именно это ожидание удовлетворения и можно рассматривать как «топливо» для взаимодействий (за рамками узкофункциональных типа «продайте мне бутылку минералки») травматика.

Метафора «топлива» — некоего «энергоносителя», который приводит в возвратно-поступательное движение психику (а через неё — нередко — и тушку) травматика, выглядит вполне достаточной для описания интересующих нас в рамках данного повествования процессов.

Во-первых, количество топлива конечно. Травматики, конечно, травматики, но до какой-то степени механизмы формирования усталости и разочарования (снижения оценки уровня вероятности и размера возможного выигрыша) — работают.

Работает и банальная оценка соотношения «а что я за это получу» к «сколько мне придётся для этого вложить».

Иногда (особенно самому субъекту) кажется, что нет, но работает, иначе все бы оставались в первых же абьюзивных отношениях (для многих — детско-родительских), не перебирая ФП-шек, партнёров, кумиров и прочие заместители.

Во-вторых, уровень «топлива» можно пополнять. Т.е. повышать эти самые оценки вероятности и размера удовлетворения.

В-третьих, со временем, если уровень топлива не повышается, он всегда снижается. Хвала небесам за то, что это так

Некоторые формы поведения расходуют его в большей степени (например, оттормаживание себя от попыток удовлетвориться), некоторые — в меньшей (например, перевод взаимодействия в сферу воображаемого нефигово так его экономит, поэтому порой виртуальные ФП-шки оказываются самыми долгоиграющими).

Но общее количество его — снижается всегда (правда это не означает, что всегда быстрее, чем пополняется — дельта может быть с любым знаком).

Механика «ближе-дальше», столь часто используемая травматиком, среди прочего решает задачу «пополнения топлива».

Торг и обман

Возможно, не все (но определённо многие) травматики понимают (или просто ощущают интуитивно), что уровень их внутреннего эмоционального голода настолько высок, что его удовлетворение возможно только в каких-то достаточно экстремальных формах.

Кто-то впадает по этому поводу в самоосуждение и считает себя «неправильным», кто-то идёт по пути гиперкомпенсации и «размещает это на знамёнах», немалая доля травматиков останавливается на уровне деклараций отсутствия интереса к теме.

Но как бы там ни было, голод есть, понимание того, что в попытках насытиться можно и разрушить Другого — тоже, а достаточного волевого контроля над собственными импульсами — нет.

Если пропустить этап с «я просто не буду приближаться ни к кому, чтобы не разрушить», то в итоге травматик обычно приходит к идее торга / обмена (если не пропускать — получим тот же самый вывод, просто больше времени потратим на дискуссию).

Она логична: если мне (в данном случае не лично мне, а вообще) требуется что-то достаточно сложнополучаемое, нечто дорогое и вообще опасное для Другого, да ещё и добровольно данное (немногие из нас способны на настоящее насилие без попыток оправдания), вполне естественным является предположение о том, что это нечто можно обменять на что-то равноценное.

Но у травматика у самого довольно мало чего есть, и полноценно участвовать в обмене ему сложно.

Особенно с учётом того, что коннектиться он пытается обычно с таким же травматиком, которому тоже очень много нужно для насыщения.

Вот тебе, Боже, что нам негоже

Что же делать, как же быть?

Всё ж просто: можно давать другой стороне не то, что ей нужно а то, что сам травматик может давать.

В целом ничего ужасного в этом нет вроде бы похоже на свободную честную сделку. Но и тут есть детали, в которых можно разгуляться.

Во-первых, травматики склонны проецировать всякое, включая собственные пожелания.

Нередко к проекции добавляется фильтрация со стороны Супер-Эго, и тогда образ Другого обогащается некоей «рафинированной» версией того, чего самому травматику бы хотелось.

Часть потребностей, не проходящих через сито «приемлемости всей этой хрени в образе себя», убирается в теневое, а оставшееся заряжается в пушку категорического императива и (явно или неявно) постулируется в виде принципа «ему / ей важно, чтобы X, и я этот X непременно дам, это ценно, а потому взамен есть шанс получить нужный мне Y».

Проблема тут в том, что Другому этот самый X может быть нафиг не нужен. Не потому, что плох, а потому, что фрустрация в другом.

Во-вторых, поскольку обычно вторая сторона действует примерно так же, акт осознанного обмена равноценными штуками становится невозможным.

Каждый, осознавая это, или нет, пытается получить что-то неназываемое, каждый пытается взамен дать нечто незапрошенное.

Хочу, чтобы ты гладил(а) меня, пока я тыкаю в тебя ножиком

Ок, а чего же травматики хотят получить?

Разумеется, делать обобщения настолько больших групп людей — хреновая затея, но у нас тут статья в бложике, а не научная работа, поэтому попробуем выделить некоторые тенденции (с полным пониманием того, что «статистические выбросы» существуют и могут иметь большое значение в локальных контекстах рассмотрения).

Чувствуя неутолимый эмоциональный голод, травматик хочет избавиться от фрустрации.

Часто (но не обязательно) это формулируется как вопросы «важности», «нужности», «эффективности», «достаточности», «безопасности» или (в менее конкретизированном виде) «тревоги».

В этом контексте формируется инфантильная (и порой — бессознательная) фантазия об «ультимативном эксперименте» — некоем способе окончательно убедиться в собственной «таковости» («да, я достаточно хорош / интересен / [или просто —] есть»).

Эта идея подкрепляется как повседневным профанным опытом обывателя («залез в карман — убедился, что денег нет: проверил»), так и культуральным контекстом («умные люди не верят домыслам, они стараются основывать суждения на эмпирических даннных»).

Получается адский микс из инфантильного драйва и механистичных рационализаций. Уже само по себе звучит как идеальный рецепт зафейлить что угодно, но давайте попробуем разобраться.

Стремясь получить опыт ультимативного удовлетворения, который «уж точно докажет всё, что нужно доказать» и даст отдых от фрустрации, травматик создаёт развитую систему ожиданий, в основе которое лежит требование акта жертвы со стороны Другого (а чаще просто и без пафосных прописных букв: от другого травматика).

Но что будет достаточной жертвой? Что сможет насытить бесконечный голод? Тут явно не обойдёшься принципами «взаимного уважения» и «конструктивной коммуникации».

Дай мне то, чего у тебя нет

Здесь нужно большее: нечто такое, что сложно было бы обесценить (представляете сложность задачи: что-то, что опытному травматику будет сложно обесценить, лол).

На ум приходит слово из другого семантического поля: чудо.

И судя по всему, это не какая-то специфика работы ассоциативного аппарата автора данного текста: травматики реально ожидают чуда.

Здесь хочется начать вещать про архетипы и паттерны психики, закрепившиеся в культуре, но это сильно увеличит повествование, поэтому просто сделаю отсылку: превращение, метаморфоза — достаточно прочно ассоциированные с «чудом» понятия.

Эмоционалка не очень придирается к логичности своих построений: там рулит символизм и ассоциативность, а потому не следует искать прямые причинно-следственные связи в психической динамике травматика, лучше приберечь эту методологию для других этапов.

Исследование инфантильного, эмоционального и бессознательного до некоторой степени целесообразно производить другими инструментами: даже Фрейд со своими «свободными ассоциациями» был не так уж и неправ.

И травматик, даже если он ни разу не психоаналитик, так и делает, формируя некий образ упомянутого выше Конечного Подтверждения: «Если я действительно важен, изменись для меня».

«Восстань, — перейди из неживого в живое». «Обрети свойства, которых не было». «Исправь неисправимое и исцели меня этим».

Но мы живём не в мире пафосных метафор Холлиса. И в реальных условиях всё это трансформируется до вполне применимой на просторах родных Мусохрансков запрос: «Дай мне то, чего у тебя нет».

Не «что-то важное», даже не «святое-сакральное», а тупо то, чего нет. Чего принципиально не можешь дать.

Не, конечно, если описывать это чуть аккуратнее, формулировка будет другой: стремясь обрести символическое подтверждение собственной состоятельности / важности / существование, травматик запрашивает у Другого что-то отсутствующее, причём не просто «закончившееся» или «никогда не наличиствовавшееся», а нечто такое, чего «нет и быть не должно».

Наивное прочтение легенды об Аврааме, приносящем в жертву Исаака, — оно вполне про это.

У Авраама не было никаких интенций к убийству первенцев, это (по контексту) было крайне нежелательным действием для него, а тут Ветхозаветный Травматик такой — хуякс — и «сделай это для меня».

В бытовом контексте эти требования могут быть самыми разными: от «поддержи деятельно определённое политическое движение» через «заведи со мной детей» и до «докажи ради меня теорему».

Конкретика определяется контекстом формирования и существования запрашивающего, но это лишь оформление: как именно будет составлен запрос.

Динамика же имеет более глубокие формы: суть здесь в том, что травматик своей идеально отточенной чуйкой выживальщика всегда найдёт, чего именно нет у Другого. И / или выберет такого Другого, которому дать это будет наиболее сложно, из всего доступного контекста.

Если Алисе вот-совсем-никак невозможно отказаться от карьеры, Ева будет запрашивать именно этого. Бобу же, который очень привязан к семье, и который и так толком не работает, достанется совсем другой запрос, что-то на тему «Брось их, поехали в Мексику со мной».

Смысл в том, что это всегда акт принятия через достаточно сильное самоотрицание (со стороны Другого).

Тут возникают ассоциации с разного рода насилием, и они часто бывают небеспочвенными (просто следует сказать, что не всякое насилие основано только на этом механизме, бывают и другие).

Насилие здесь двухкомпонентное: простого разрушения недостаточно, разрушение несёт успокоение и конечное снятие фрустрации (вопрос идеологии, но я исхожу здесь из позиции о том, что смерть окончательна).

Сильное, но не фатальное разрушение выглядит интереснее, но и его мало: жизнь после него вполне бывает «вегетативной», лишённой творческого начала и яркой либидиозности.

Поэтому и трансформация: разрушиться ради Другого, а потом ещё и зажить в новой форме (ради него же).

Ну, чем не прекрасное? Тут и жертва, и искупление («я являюсь частью превращения Другого в нечто более совершенное»), и волшебство («Вот оно не могло совсем никак случиться, а случилось»).

Угадай, чего я хочу

Однако наши социокультурные коды и коммуникативные протоколы сформировались таким образом, что травматик, который рискнёт выйти (в соответствии с принципами ННО) с прямым корректным запросом, вероятнее всего, получит по морде отказ.

«Давай я запрошу что-то неприемлемое и невозможное для тебя, ты это сделаешь, я наемся и, вероятно, свалю в закат, но, может, и нет, если сочту тебя перспективным(ой) на получение ещё чего-то такого» — звучит честно и подкупает, но строить на таком маркетинг, скорее всего, будет не очень эффективно.

Кроме того, прямота транзакций в значительной степени убивает магию.

Мы же не будем наивно полагать, что это только один такой гениальный Розенберг додумался говорить всё прямо и по делу, и теперь достаточно просто донести его прекрасные идеи до каждого хутора, и всё заработает, правда?!

Сам акт прямого формулирования запроса уже в значительной степени обесценивает его (равно как и действия по его удовлетворению): «если бы травматик был достаточно важен для Другого, этот самый Другой мог бы и догадаться, всё же так очевидно».

Кстати, это — ожидание «угадывания» — один из механизмов, по которым мы выбираем в жертвы партнёры по близкому взаимодействию людей, которые не слишком-то отличаются от нас самих по уровню «нарушенности».

У более «сохранного» человека просто нет таких потребностей и опыта их проживания, чтобы понять, а более «нарушенному» просто не до того — он ещё не осознал, что X (который мы хотим получить) важен, и осознать этого не может.

Но вернёмся: раз уж травматик верит, что «спасти его может только и исключительно настоящее чудо», то снижать «количество волшебства» ему нет никакого смысла.

Все эти штуки, которые принято приписывать гендерным стереотипам, инфантильности и прочим нерелевантным характеристикам, в действительности имеют большую психологическую значимость: я не скажу Другому прямо о том, что мне надо, не потому, что тянка (тем более что нет) и даже не потому, что инфантилен, а потому, что проговаривание — первый шаг к обесцениванию.

Ничего не вижу, ничего не слышу: диссоциашки

Но не обесцениванием единым защищается травматик. Прямое проговаривание, внятная формулировка запроса требует знания о том, собственно, в чём именно запрос заключается.

С одной стороны, в этом нет проблемы: многие готовы признать, что хочется меньше тревоги, больше компетентности и важности. Но, с другой, «заземляться» — проецироваться на конкретный контекст физического мира — эти штуки могут совершенно по-разному.

А форма — она тоже имеет значение. В форме дохрена символизма, и по информационной нагруженности она может даже уделывать «содержание».

И акт «оформления» — определения из бесконечного множества возможных вариантов какого-то узкого диапазона вполне конкретных видов — уже сам по себе несёт опасность для травматика.

С одной стороны, он возвращает внимание к той бездне фрустрации, к вечному голоду, от которого так тяжело отвлечься, с которого так сложно переключиться на что-то иное.

С другой, он лишает прекрасной неопределённости: чем конкретнее сформулировано желание, тем лучше видно (самому субъекту), что эффект любого представимого конкретного акта будет ограниченным: после «коллапса неопределённости» остаётся меньше белых пятен, в которые можно впихнуть достаточно правдоподобную инфантильную надежду на чудесное исцеление и освобождение.

В некотором смысле мы запрашиваем странное не потому, что неспособны дать внятное ТЗ, а скорее потому, что такие формулировки позволяют решить две задачи: добавить количество волшебства («Другой догадался, что нам надо, вау!») и усилить ощущение вовлечённости («я не говорил ему, что мне надо, значит, он долго наблюдал за мной и анализировал, значит, я ему важен»).

Хочу спать, а иду есть

Есть ещё одна проблема с прямыми запросами: они могут (маловероятно, но всё же) быть удовлетворены.

Или, если выражаться более аккуратно, возможна ситуация, в которой в физическом мире может случиться нечто, подходящее под достаточно чётко сформулированные критерии.

Если я говорю «хочу стать охуенным», этой опасности нет: всегда можно заявить, что наличие признака X не делает меня таковым (или делает, но не в достаточной степени). Всегда можно отмазаться, неопределённые запросы оставляют пространство для манёвра.

Более чёткие критерии опаснее: если я (не как субъект, а как представитель группы травматиков) заявляю, что мне требуется нечто проверяемое и измеримое, может случиться ситуация, когда оно случится.

И тогда волна боли и тревоги накроет травматика: в глубине он знает, что его фрустрация неустранима без тотального изменения психической конфигурации, что Ультимативное Подтверждение — не более, чем удобная фикция, которая позволяет уходить от тяжёлой работы, позволяет переложить задачу свершения чуда с себя на Другого.

Однако при всём удобстве такой конструкции фундаментальные недостатки у неё тоже есть. Удовлетворение «не тех» потребностей может быть разрушительным.

Во-первых, банально не удовлетворяются «те» (целевые). Количество часов в сутках и калорий в рационе ограничено, а, значит, довольно быстро мы сталкиваемся с выбором: если мы удовлетворяем потребность (например) в получении сигналов восхищения, это часто исключает возможность удовлетворить потребность в глубокой привязанности.

Не потому, что эти штуки как-то логически противоречат друг другу, нет.

Просто восхищение обычно не дают совсем уж бесплатно, и силы / время / ресурсы, направленные на его получение, не будут вложены в другие сферы, а значит, там будет просадка (по крайней мере, по сравнению со сценарием, где они именно туда и были бы направлены).

Во-вторых, в этом сценарии слишком легко получить значительное количество инвалидации. «Ты такая востребованная тянка, чо тебе надо» (а надо ей, к примеру, профессиональной компетентности, к коей внешняя привлекательность (в её моделях восприятия) не относится).

«Ты ж айтишник с зарплатой в 300к/нс, чо паришься-то» (а парится он, допустим, по поводу смутного чувства оторванности от достаточно значимых эмоций, которое и выразить-то сложно).

Инвалидация в таких сценариях часто воспринимается не изолированно, а в комплекте с [реальным или воображаемым] обесцениванием переживаний. От этого хочется ещё больше закрыться, ещё меньше сообщать вовне о своих реальных заморочках: тут-то цикл и замыкается.

Получается достаточно стрёмная ситуация: признаться себе в желаниях / потребностях — плохо (поскольку с высокой вероятностью повышает уровень страдания), не признаться — тоже плохо (по той же самой причине).

Подстройки

Чем мы ответим на подобный вызов? Правильно, фантазией о Добром Волшебнике — Другом, с которым этот этап можно просто скипнуть: он, дескать, догадается сам, всё поймёт (до мельчайших нюансов) и удовлетворит корректным способом.

Но нафига это ему? Это ж прям серьёзная задача, там работать надо!

Всё просто: если делать для него что-то аналогичное по ценности, он никуда не денется: ему настолько сильно нужно будет оставаться в этом взаимодействии (прямая проекция, но когда кого это смущало?), что он будет готов на всё.

Отличный план, чо (сарказм).

Примерно так действуют травматики, начиная подстраиваться под Значимого Другого.

Вы замечали этот странный эффект: порой кажется, что травматики являются самыми глубокими собеседниками, людьми, которые действительно смогут понять («о чём с нормисами вообще разговаривать, они жизни-то не видели?»).

Отчасти это действительно так: травматик приложит максимум усилий, чтобы попытаться быть удобным / хорошим / интересным и т.д.

И казалось бы, это здорово: идём к ближайшей психушке и находим себе идеальных контрагентов, но в жизни, как обычно, вылезают нюансы.

«Травматическая чуйка» — штука легендарная, но и она выдаёт ошибочные прогнозы / интерпретации. Проекции, экстернализации, разница ассоциаций — всё это приводит к ошибкам в понимании запросов Другого.

Действия, основанные на ошибочных посылках, требуют корректировки последствий в реальном мире, общий уровень тревожности относительно взаимодействия повышается, веса отдельных критериев взлетают до небес, и отделить сигнал от шума становится всё сложнее.

Ситуация становится интереснее, если в рассматриваемую модель включить второго травматика (а если третьего, четвёртого и т.д. — то вообще любопытно, но слишком сложно для описания в рамках данного текста).

Первый пытается подстроиться под [воображаемые] запросы второго, делает что-то, второй видит действия, но не видит предпосылок для них (доступа-то к исходным данным о мотивации у него нет), трактует их по-своему, наделяет собственным смыслом, пытается как-то разрулить.

Первый видит эти попытки, придаёт им свой собственный смысл и начинает как-то реагировать.

В общем, в итоге исходные («настоящие») потребности обоих остаются где-то очень далеко, сил тратится много, фрустрация накапливается и вообще начинается жесть и сюрреализм.

Попытки «проясниться», «отпроцесситься» и «привнести корректирующую обратную связь» на этом этапе редко оканчиваются успехом: как правило, они случаются тогда, когда таких слоёв допущений о том, что нужно себе и Другому, накапливается слишком много, и добраться до сути становится практически невозможно.

На практике обычно это приводит к тому, что один из участников (или оба) срывается в наиболее привычные травматические паттерны реагирования: агрессию, отстранённость, импульсивность и т.п.

А самое грустное во всём этом — то, как происходит атрибуция: как правило, либо к личности Другого («он такая же сволочь, как и все, бросил меня, когда я нуждался в помощи, поддержке и понимании»), либо к характеру взаимодействия («никаких больше отношенек, там пиздец»), но не динамике взаимных подстроек и, тем более, не к самой идее получения Ультимативного Подтверждения от Другого.

Такая динамика описывает значимое количество драм во взаимодействиях травматиков, но это описание мало чего даёт на практике: знание «глубинных мотивов» само по себе бесполезно, поскольку поведение в физическом мире регулируется контекстом и набором ограничений, и одного понимания того, как это всё устроено, редко бывает достаточно.

Привязанность

А что тогда делать? Ответом, в который достаточно легко поверить (т.е. снижающим количество тревоги, а не просто «логичным, но бесполезным») нередко становится фантазия о некоей [мифической] надёжной привязанности.

Часто за этой формулировкой кроется представление о взаимодействии, не основанном на динамике обмена.

Если мне не требуется удовлетворять потребности Другого, я могу не подстраиваться под него, а это в значимой степени снижает вероятность зацикливания на попытках подстроиться друг под друга.

Если у меня нет тревоги относительно того, что взаимодействие будет завершено до того, как я смогу получить то самое Ультимативное Подтверждение, я могу никуда не торопиться.

Вот только остаётся один вопрос: а с чего бы это ему (взаимодействию) не завершаться?

Хорошего ответа у травматика зачастую нет, а уровень тревоги в связи со всем этим довольно высок. И снова имеем прекрасное сочетание для формирования среды, в которой проявляются наиболее ранние паттерны.

«Если хочется сохранить взаимодействие, нужно просто запретить Другому из него выходить!».

Эта нехитрая идея выражается множеством самых разных способов: от прямого шантажа суицидом (при этом я ни в коем случае не утверждаю, что угрозы беспочвенны, уровень «заряженности» в таких ситуациях часто бывает достаточным для того, чтобы человек реально выпилился) до [в целом логичного] суждения о том, что выйти из актуального контекста сложнее.

Травматик чувствует, что напряжённая динамика взаимодействия положительно коррелирует с уровнем вовлечённости Другого в это самое взаимодействие.

Он понимает, что немногие, будучи уже втянутыми в напряжённую коммуникацию, способны её завершить, и если видит свидетельства наличия этих сложностей в поведении своего контрагента, неосознанно (а иногда и осознанно) повышает уровень напряжённости.

Обычно не ради самого его повышения, а ради этой самой вовлечённости.

Но если контрагентом является другой травматик, то снова возникает взаимная индукция: с «той» стороны ситуация оценивается как проблемная (угрожающая завершением взаимодействия), включаются симметричные действия, эскалация длится до тех пор, пока одна из сторон не вылетит в паттерны-по-умолчанию: инфантильные, но эффективные (агрессия, игнор, окончательный разрыв и т.п.).

Послойная травматика

Но что если нет?

Если каким-то чудесным образом травматикам удаётся избежать и взаимной индукции / эскалации, и перехода к эффективным паттернам избегания?

Может ли вообще запрос на Ультимативное Подтверждение в принципе быть удовлетворён?

Очень не хочется давать на этот вопрос положительный ответ — просто потому, что он, вероятнее всего, провалидирует читателя совсем не в том, в чём хотелось бы провалидировать.

Но, да, технически это возможно, хоть и с существенными оговорками.

Вернёмся к ранее найденной формулировке: «Преобразись и дай то, чего у тебя нет». Что нужно, чтобы такой сценарий сработал?

Требуется сочетание двух факторов. Во-первых, запрос должен быть достаточно постоянным в своей сути (форма не определена, и к ней мы не придираемся).

Технически говоря, множество вариантов ожидаемого ответа должно не слишком сильно изменяться во времени. Или, возможно, целесообразнее говорить о некоторой фиксации «диапазона приемлемых решений».

То есть некоторая неоформленность / недооформленность представлений о прекрасном в конкретные формулировки — это ОК, а вот чрезмерная волатильность сильно снижает шансы на успех.

Во-вторых, контрагент (вторая сторона, от которой хочется что-то получить) должен находиться в процессе трансформации на момент начала взаимодействия (или быть готовым в неё войти, но это уже совсем фантастика).

Механика проста: Алиса входит во взаимодействие, ожидая от Боба некоего действия (назовём его X) в качестве ультимативного подтверждения. Боб находится в состоянии A, в котором X — совершенно неприемлемая штука, но стремится к состоянию B, в котором X приемлем и достижим.

Возможно, звучит сложновато (на практике достигается ещё сложнее), но «сложно» и «невозможно» — не всегда синонимы.

Здесь можно было бы вставить минутку рекламы и сказать, что терапия позволяет обеспечивать нужные изменения, но оно очень не всегда так, и потом терапия — это лишь средство что-то сделать, само целеполагание — сильно за её пределами.

Но, допустим, всё прокатило, и нечто важное травматиком получено (и даже не совсем обесценено), что дальше?

А ровно то же самое. Как правило, глубинный голод не локализован в одном контейнере, и после получения чего-то важного возникает не удовлетворение, а осознание фрустрации в другой области: новый виток спирали и всё такое.

На этом, кстати, многие взаимодействия завершаются (нередко с формулировками вида «я дал тебе то, о чём ты просил, чо ещё-то надо?!»).

Является ли это неизбежным? Нет, но только в том случае, если «топливо» будет пополнено: сформированы новые ожидания и новые оценки вероятности получения.

Можно ли этот процесс как-то контролировать сознательно? Вероятнее всего, нет. Общие рекомендации вида «неукоснительно повышать уровень осознанности и зрелости (в хорошем смысле этого слова)» столь же верны, сколь и бесполезны.

А что делать-то?

Как обычно, зависит от целей. Хорошим целеполаганием представляется снижение уровня необязательных накладных расходов в процессе.

Я не верю в волюнтаризм и основанные на нём решения: они красивы, логичны, но не работают — мы бессильны перед своим бессознательным.

Однако кое-что мы можем попытаться сделать: а именно формировать такой контекст существования, в котором осознание своих глубинных устремлений было бы менее страшным.

Тут сложно говорить более конкретно: для кого-то это действительно может быть сведено к терапии (которая с маленькой буквы), кому-то требуется элиминировать выраженность психиатрических симптомов, а кому-то нужно просто решить бытовые проблемы.

Но как некий элемент фреймворка для поиска конкретных форм эту идею вполне можно использовать: искать не немедленного удовлетворения и даже не способов повышения зрелости, а благоприятной для самопонимания среды.

Не так уж и эффектно звучит, зато выполнимо и, вероятно, работает. А что ещё требуется от хорошего решения?

ФП — это некий человек (хотя в граничных случаях — ФП может не только не принадлежать к гоминидам, но и вообще не быть материальным объектом), к которому у травматика вырабатывается «особое отношение». Характер этого отношения проще всего передать фразой «он становится необходимым для функционирования». 

Если смотреть на феномен ФП с позиций схемной терапии, то можно сказать, что у субъекта достаточно сильно выражена схема «Спутанность / Неразвитая идентичность». Если забить на схемную терапию, то получается, что травматик, с одной стороны, проецирует на ФП множество фантазий об отношении к себе, а, с другой, экстернализирует в него значимую часть своих сложностей в адаптации. 

Достаточно часто ФП-шкой становится объект романтической привязанности / сексуального желания. Однако верно и обратное: если травматик ФП-шит кого-то, скорее всего, у него (травматика) возникнут некоторые интенции в направлении ФП, которые будут с высокой вероятностью интерпретированы в сторону сексуального желания или романтического интереса. 

Это действительно запутанная схема, и сложно с ходу определить, что здесь причина, а что следствие. Предлагаю пока считать связь реципрокной, а там разберёмся. 

Значение ФП для травматика

Начнём с главного: зачем вообще травматику ФП? Если пытаться ответить одной фразой, лучшим вариантом ответа будет такой: «чтобы бороться с тревогой». 

«Какое, нахрен, бороться? ФП и взаимодействие с ним / ней — это одно сплошное тревожное болото с многочисленными кротовыми норами прямо в ад!» — возразит мне опытный читатель. 

«Иллюзорное, конечно» — отвечу я ему.

ФП — это не про реальность, это про некоторое обещание. Оно может переживаться по-разному: от «вот если я добьюсь её, у меня всё в жизни наладится» (совсем уж наивный вариант) через «смутно чувствую, что что-то не так, оно ощущается сильно, но беспредметно (а когда ФП рядом — ощущается меньше)» и до «вот он-то нормальный, всё понимает, конструктивный, да и у меня опыт большой, можно попробовать». 

Есть ещё довольно часто используемая травматиками мантра «всё, никаких больше ФП, я завязал(а)», но мы не будем тут подробно её рассматривать, поскольку она есть не более, чем успокоительная (до некоторой степени) руминация: она может слегка обезболить в моменте, но в большинстве случаев не является правдой, поскольку невыполнима (если, конечно, не рассматривать экстремальные варианты вроде физической смерти и ментального повреждения травматика). 

Но, несмотря на то, что с ФП действительно связано множество тревог, эта штука («штука» тут корректное слово, поскольку речь идёт не о человеке, на которого спроецирован образ ФП, а о самом феномене, об этом образе) может иметь противотревожный эффект. 

Достигается он за счёт двух механизмов. Во-первых, за счёт отвлечения. 

Действительно, можно (не только в теории, гораздо важнее, что это действительно получается на практике) не так сильно переживать по поводу сложностей в социальной адаптации, отсутствия ответа на сакраментальный вопрос «кто я?», ощущения невербализуемого, но сильного «что-то не так» и прочих сложностях, когда ФП-шка не отвечает на сообщение уже 30 секунд («она точно меня игнорит, потому что плохо относится, и не рассказывайте мне про «посрать пошла»!»). 

Второй механизм — это яркое эмоциональное подкрепление: буквально химическая анестезия (эндогенная, там дофига энкефалинов / эндорфинов / катехоламинов и прочего выделяется), если взаимодействие с ФП всё же происходит в сколько-нибудь удовлетворительном ключе. 

А ещё (это не отдельный механизм per se, а некий амплификатор / аллостатический модулятор) достаточно часто ФП является одной из немногих персон (если не вообще единственной), с которой травматик может в меньшей степени диссоциировать. 

Диссоциация как явление, как механизм психической защиты, да и как некое особое состояние сознания издавна ассоциируется с психической травмой. Но, рассматривая совсем уж крайние случаи вроде Миллигана или истерических фуг, с одной стороны, либо ситуативные диссоциативные реакции, с другой, специалисты нередко упускают важную деталь: хронические травматики достаточно сильно диссоциированы большую часть времени. 

И речь идёт не только о шизоидах с их «диссоциацией от телесности и эмоций», истероидах с их пресловутой (на самом деле это неправда) «поверхностностью» или ПТСР-щиках с их лакунами в памяти. 

Нет, обычный среднестатистический травматик / психотик / пограничник большую часть времени диссоциирован. 

И это — хорошо, это позволяет ему как-то выживать, сохраняя (хотя бы) некоторую способность переносить боль и адекватно (в своих границах) функционировать. Диссоциация прекрасна, но есть у неё и побочные эффекты. 

В рамках выбранной темы нас интересует тот из них, который заключается в неспособности травматика в полной мере воспринимать эмоциональную поддержку, а также эмоционально насыщаться: будучи задиссоциированным, травматик просто физически не способен удовлетворить свои эмоциональные потребности, в т.ч. «достаточно отгладиться». 

А с ФП — до некоторой степени и при выполнении некоторых условий — способен. Или, по крайней мере, ему так кажется (пока не влетит в фазу разочарования / обесценивания). Или, если ещё точнее, он экстернализирует вовне некое обещание о том, что «вот там-то это точно получится». 

Разумеется, сам процесс экстернализации, равно как и вербальная формулировка этого обещания осознаются травматиком далеко не всегда: чаще это просто некая тяга к объекту (ФП), либо никак толком не отрефлексированная, либо закрытая какими-то достаточно примитивными рационализациями («она точно меня поймёт, поскольку изучала психологию»).

И этот аспект может являться основным глубинным драйвом травматика в сторону ФП: к тому возрасту, когда травматик технически уже будет способен кого-либо заФП-шить, у него накапливается значимое количество фрустрации, с которой психические защиты далеко не всегда справляются, и эту фрустрацию хочется (не всегда осознаваемо) снять. 

А тут — ФП. И «обещание» (возможно, не сформулированная явно оценка того, что всё может получиться).

Т.е. травматик, склонный ФП-шить кого-то делает это не так уж и напрасно: это может помочь в моменте (отвлечь от действительно важного и сложного), это может способствовать преодолению выученной беспомощности (надежда — злостная штука, но локально может сработать), это позволяет хоть иногда и хоть немного насыщаться (хотя бы в теории).

ФП и секс / романтика

Итак, травматика к ФП «тянет». «Тяга» (прекрасная аллюзия на зависимости) эта до некоторой степени обоснована, но что с ней делать? 

Здесь мы сталкиваемся с культуральными аспектами и социальными шаблонами. Пока наш травматик взрослеет (тут сделаю некорректное предположение, что читатель плюс-минус в одном культурном контексте со мной), он из каждого утюга слышит о том, что «если у тебя есть сильное стремление к человеку, значит, ты хочешь его трахнуть». 

Причём часто не просто «трахнуть» как «совершить коитус», а непременно «сложное трахнуть» с отношеньками и [звериной] серьёзностью.

Опять же, это не то чтобы совсем не так, в конце концов, прекрасная формулировка «сожрать и выебать» не вчера родилась, но я хочу рассмотреть другой аспект: многим людям вторичная социализация не предлагает альтернативных объяснений. 

Наверное, раз уж я утверждаю, что другие варианты есть, и многие о них просто не знают, надо бы их перечислить. 

«Оформить», «упаковать» смутное стремление к Другому можно, например, в более лёгком варианте того же самого. Но мало кто действительно умеет в корректное FWB, к сожалению. 

А ещё, с ним (Другим) можно просто дружить: достаточно часто физический контакт в конкретном случае не требуется. 

А можно уйти в тактильность с меньшим количеством эротики (но тут скорее идеалистский вариант, на практике травматик, скорее всего, либо фрустрируется, либо переведёт процесс в половую еблю). 

И ещё куча разных способов: конкретика зависит от потребностей, и моя цель тут — просто показать, что эти способы a) есть и b) отличаются от нарратива-по-умолчанию. 

Немалое количество ФП-шных страданий и трагедий (кстати, без кавычек) происходит как раз потому, что травматик не может отделить одно («жить в браке до старости») от другого («чувак, ты хороший слушатель, послушай меня ещё 15 часов»).

Хуже того, в «хорошем» (по крайней мере, многие травматики оценивают этот сценарий именно так) случае тоже с высокой вероятностью может случиться жопа (в плохом смысле). 

Даже если желаемое романтическое партнёрство в том или ином виде состоится, довольно вероятно, что травматика и тут постигнет разочарование: ФП есть и доступен, а толку нет. 

Нередко бывает так, что его (толку, эффекта разрешения фрустрации) нет только и исключительно потому, что декларируемые (в т.ч. и себе) потребности не совпадают с реальными. 

Аналогия для иллюстрации: человек очень сильно хочет спать, но вместо того, чтобы погрузиться в сон, ест. Иногда это даже помогает, но генерально не решает проблему. 

Поэтому в терапии кейсов ФП-шенья кого-либо анализ / формулировка / развитие потребностей (и трансформация их в полноценные желания) может быть очень важным этапом.

Стандартные сценарии отношений травматика и ФП

Общее мнение, принятое в индустрии ментального здоровья, гласит, что классическое ФП-шенье — это плохо. Дескать, отношения эти (даже односторонние, хорошему травматику, чтобы отношаться с кем-то согласие / осведомлённость второй стороны не требуется) принципиально деструктивны потому, что деструктивны принципиально. 

Мол, нефиг настолько сильно полагаться на другого человека, надо иметь Сильное Эго, Развитую Идентичность и вообще быть богатым и здоровым (а бедным и больным — не надо, ага). 

И снова сложно с этим не согласиться, однако практического смысла в этом утверждении не слишком-то много. 

Мозгоправы давно заметили, что отношения травматика с ФП до некоторой степени имеют определённый паттерн, который обычно описывается как «цикл идеализации / обесценивания». 

Разные школы предлагают различные подходы к его (этого цикла) пониманию: аналитики говорят о принципиальной неспособности травматиков интегрировать позитивные / негативные репрезентации объекта и связывают такие переключения с тем, какая именно в данный момент «загружена». 

ДБТ-шники пытаются выстраивать всякие «заземления» и развивать копинги, чтобы в цикле на так сильно колбасило. 

КПТ-шники вообще (по факту) тупо стараются отвлечь травматика от ФП на заполнение табличек.

Но, тем не менее наличие такого цикла и оценка его как достаточно деструктивного — это некое общее место в литературе и практической работе. 

Однако остановиться на таком описании не кажется достаточным для целей повествования: возникает множество вопросов. 

Если циклы, сопровождающиеся сильными эмоциональными качелями, это так плохо, то почему травматики туда так рьяно лезут? Они ведь (в большинстве своём) уже сильно обжигались / разочаровывались, где эффект негативного подкрепления (или хотя бы наказания)? 

Почему многие из травматиков замещают зависимость от отношений с конкретным ФП какими-то «химическими аддикциями», а не идут «заземляться» и «анализировать когниции»?

Наконец, куда отнести ту, хоть и немногочисленную, но всё же непустую категорию травматиков, которые ФП-шат, но в циклы не входят? 

На мой взгляд, ответ тут будет простой: потому, что ФП-шенье работает (см. выше). И рассматривать динамику отношений травматика с ФП нужно не с позиции «тут точно будут циклы и качельки, сейчас мы их найдём, а если не найдём, смажем вазелином глобус», а с позиции «что конкретно этот травматик реализует во взаимодействии с этим конкретным ФП». 

Такая модель предлагает нам иную концептуализацию: вместо строгого (или даже вероятностного, но я не видел, чтобы этот подход был распространён) чередования /«Идеализирую / надеюсь / вдохновляюсь» —> «Обесцениваю / разочаровываюсь / страдаю» —> (повторить) / мы рассматриваем контекст в совокупности с конкретными транзакциями, а также интрапсихическую динамику травматика. 

На входе у нас есть человек, которому больно и плохо, а также ФП-шка, относительно которой в психике формируется бессознательная фантазия об освобождении от боли. 

Дальше травматик (обычно) как-то к этой ФП-шке пытается приблизиться, что не всегда вот-прям-сразу сопровождается отвержением и взрывом непереносимой боли. Просто потому, что на этом этапе значимое количество психических процессов ещё скрыто от травматика, и он просто не чувствует ФП (конкретного человека) как ФП (образ). 

Некоторые травматики на этом этапе начнут возражать, что уж они-то сразу получали отказы, но я тут скорчу хитрую мину и спрошу: «А точно ли сразу?». Действительно ли и на самом ли деле в всех этих случаях вот-прям-совсем не было периода, когда казалось, что потенциальная ФП-шка что-то хорошее в вашу сторону сделала? 

По моему опыту (ага, хреноватый источник), такой период может быть найден (и тут имею наглость утверждать, что именно найден, а не выдуман), если его искать.

Я топлю именно за такое рассмотрение только потому, что оно мне кажется более ценным с точки зрения практической терапии: анализируем, что именно даёт ФП-шка, ищем, что под этим, а после этого вместе строим способы удовлетворить найденное (кто сказал «отгладиться»?).

А будут ли там классические циклы с чередованием или что-то иное — уже не так важно. 

Кроме того, хочу отметить, что коррелирующие (до степени смешения в литературе) с циклами знаменитые «эмоциональные качельки» тоже офигенны как возможность анестезироваться, но этот тезис я оставлю без раскрытия, текста и так дофига уже.

Почему иметь ФП — это больно

Действительно, если ФП — это возможность насытиться, то почему с этим связано столько боли? 

Потому, что возможность не только не означает обязанность, но также и не даёт гарантии: условия, при которых прямое насыщение возможно достаточно сложно выполнимы в реальной жизни. 

Основной источник боли — он не в ФП и не в отношениях / взаимодействии с ним. Он вообще никак с этим не связан, он внутри травматика, просто в процессе ФП-шенья диссоциативные защиты несколько слетают. 

Это не «новый голод» и «новая боль», связанные с ФП. Это старые, давно гниющие и отравляющие фрустрации, которые проявляются в связи с ФП / взаимодействием с ним. 

А ещё есть экстернализации — склонность травматиков выносить часть селф-репрезентаций в Другого (ФП). Образно выражаясь, можно представить это так: «Ты теперь моя ФП-шка, и часть меня, вообще говоря, в тебе». 

Это ещё один значимый источник тревоги и боли, которую испытывает травматик, когда ФП-шка его отвергает (или же просто недоступна). 

Если непонятно, представьте себе, что ваша нога ВНЕЗАПНО стала частью другого человека. Пока вы лежите в обнимку, возможно, это и не является проблемой: какая разница, да и вообще в хороших объятиях границы тела растворяются, что есть фича, а не баг. 

Но вот оплаченные часы истекли, и фея засобиралась домой обнимашки завершились, Другой идёт по своим делам, а ваша нога — отрывается. Да, там именно так: не «нога перешла Другому и стала его ногой», нет, она именно что «отрывается каждый раз, когда Другой уходит» (и не надейтесь на десенсибилизацию, она тут просто не работает, это за границами её применимости).

Часто травматики атрибутируют боль, связанную с ФП, на свойства самого ФП. Или, говоря чуть иначе, проецируют источник боли на него. Во многих практических терапевтических подходах этот механизм является мишенью терапевтического воздействия, и за это мне хочется тех, кто так делает, хорошенько уебать. 

Вот серьёзно, просто чтобы на своей шкуре прочувствовали (строго говоря, наивная фантазия, физическую боль такой силы индуцировать не получится чисто технически), что такое, когда больно, а механизм защиты поломали. 

Здесь же не про то, бесполезные стенания о «повышении осознанности у клиента» бесполезны: при разрушении защитного механизма следует не обесценивать его, а предлагать и внедрять более эффективную (а иначе нахрена всё это?) замену, и никак иначе.

Да, источник боли — не мудак-ФП. Но обматерить ФП и некоторое время видеть его как мудака может быть полезно с утилитарной точки зрения: просто чтобы выжить (психически, но иногда — и физически, суицидальность травматиков никто не отменял).

Итак, ФП — это больно: потому, что далеко не всегда насыщает, потому, что, отвергая / покидая, уносит значимые репрезентации, которые по-хорошему (в идеальном мире) должны были бы быть интрапсихическими. 

Что делать: вытаскивать из ФП свои экстернализации, насыщаться (см. выше). 

Если хочется спать, единственный достаточно хороший способ от этого избавиться — поспать. Есть, употреблять стимуляторы, херачить на заставлялке — может быть неплохо в локальном контексте, но в итоге надо либо поспать, либо умереть. Вот тут — примерно так же.

Почему иметь ФП — это хорошо

На самом деле причин утверждать что это так (с терапевтической точки зрения) всего две. 

Первая достаточно «техническая»: если у травматика есть ФП, это означает, что немалое количество психических функций работают достаточно корректно. Т.е. доступны такие вещи, как потребность в эмоциональной близости, готовность договариваться (пусть и в форме жертвования всего/всей себя во благо ФП), а главное — некоторое чувство «эмоционального голода»: гораздо сложнее, когда «уже не надо». 

Вторая более интересна: наличие ФП обеспечивает динамику, причём динамику «движения к», а не «бегства от». Мне известны только два достаточно надёжных драйвера в терапии — это тревога, от которой хочется убежать, и стремление к чему-то (на самом деле — к утолению фрустрации). 

Второе — «лучше» (меньше работы), поскольку, во-первых, повышает вероятность того, что травматик таки действительно получит достаточно значимое положительное подкрепление своим усилиям на терапевтическом треке (к сожалению, ближе к завершению, до этого — ад и пиздец), а, во-вторых, потому, что на этом типе мотивации люди всё же менее склонны к использованию только и исключительно копингов, завязанных на избегание (они хорошие, но Терапию только на них не построишь).

Вот и всё. Ну, и некая «эмоциональная анестезия», о которой уже и так сказано выше.

Когда ФП перестаёт быть ФП

Вообще, далеко не все травматики способны «расФП-шивать». Особенно это касается пограничников, которые, если верить распространённому высказыванию, «не умеют отпускать», но не только. 

Их, неумеющих, можно понять: тебе непереносимо хреново, у тебя есть штука и опыт использования этой штуки, в котором было хотя бы иногда хотя бы немного менее хреново. А других штук, которые бы делали хоть что-то подобное, — просто нет. 

Конечно, ты (обобщённо) в неё вцепишься, и не станешь отпускать добровольно. Это тупо, блядь, логично. И не надо с этим бороться: когда (и если) травматик сможет без этого обходиться, он сам всё сделает для расФП-шивания. 

Но всё же кейсы, в которых ФП (персона-носитель) некогда был ФП (объектом-функцией), а потом перестал, известны. 

Что можно сказать о них обобщённо, не сильно вдаваясь в анализ частностей и конкретных контекстов? 

Начать, наверное, стоит с уточнения: «перестал быть» — это по словам самого травматика. Немалая часть этих кейсов — совсем не то, чем могут показаться на первый взгляд. При ближайшем рассмотрении это самое «перестал быть ФП» оказывается простым набором рационализаций, прикрывающих коммуникативную и / или физическую недоступность Другого (вариация: он доступен, но не в том формате, в каком бы его хотел получить травматик). 

Но это — лишь часть случаев. Другая — про «достаточно сильное расФП-шивание», и ей тоже следует уделить внимание. 

Простейший способ расФП-шить кого-то — это заФП-шить кого-то другого, заменить одну ФП-шку другой. Здесь возможны хитрые вариации, когда происходит переключение между разными носителями, которые «хранятся в специальной обойме для ФП-шенья», но сути это (чисто техническое) усложнение не меняет: травматик не ФП-шит одного человека чаще всего в том случае, когда ФП-шит другого. 

Второй вариант — отрастить пуленепробиваемые диссоциации и просто на некоторое (порой — долгое) время просто уйти от боли и эмоционального голода. Диссоциация — самая эффективная защитка, но она не единственная: подойдёт всё, что на долгосрочной дистанции спровоцирует депрессию (не как психическое расстройство, а как состояние общей подавленности психики): злоупотребление веществами, самоподавление, суицид и т.п. 

Некоторые достаточно шизоидные травматики добавляют туда ещё и рационализаций / интеллектуализаций вида «нафиг ваши эмоции», «я знаю 100500 терапевтических моделей, я проработан, этого со мной не будет» и т.д.: конкретные средства тут не так важны (вы же не думаете, что можно сколько-нибудь результативно атаковать такие конструкции КПТ-шкой?!). 

Проблема тут в том, что состояние психической подавленности выгодно только некоторое время, да ещё и в достаточно узком диапазоне этого самого подавления (обычно здесь речь идёт всё же о самоподавлении, пусть и с использованием некоего прокси). 

Если оно недостаточно — здравствуй, пограничная ебанина! Если оно чрезмерно — привет, апатия! А удерживать его в заданном диапазоне сколько-нибудь долго психика не умеет: этот локальный оптимум возможен тогда и только тогда, когда психика движется из состояния «чрезмерной распущенности» в состояние «чрезмерной придавленности». Ой, а вот и наши качельки вылезли, да. 

Но, следует признать, что на этом треке результат может достигаться с хорошей повторяемостью, поэтому травматики им и пользуются: сначала интесивно ФП-шим со сталкингом, серенадами и прочими спецэффектами, потом аутируем в депрессняке, глядя в стеночку, в промежутках — работаем работу и вообще обеспечиваем себе выживание. 

Иногда под «расФП-шить» подразумевается достаточно сильное разочарование в том самом «обещании» (промотайте выше, если забыли): это хорошее окно терапевтических возможностей. Если застать травматика в терапии в этом состоянии, можно выйти на анализ исходных потребностей и истоков травмы с гораздо большей вероятностью, чем когда-либо ещё, не стоит недооценивать такие возможности, — сопротивление тут гораздо ниже, а комплаентность — выше. 

Наконец, пару слов о «розовопоняшном» способе: выйти на достаточный уровень эмоциональной зрелости (в других формулировках: «укрепить Эго», освободиться от «Спутанности» / «развить Идентичность», «обрести опору в себе», «элиминировать свободноплавающую / базовую тревогу»). 

Вообще говоря, способ хороший, правильный. Фигня, что не всегда реализуемый, но хороший. 

Хотя нет, не фигня. Не фигня уже потому, что конкретные методы движения в эту сторону, будучи используемыми за рамками границ их корректного применения, наносят так много вреда, что возникает риск попасть в ситуацию, когда уже действительно ничего нельзя сделать (и я тут не только и даже не столько про самоубийство, сколько про «смерть духа» — комбинацию из слишком интесивного разочарования и слишком развитой выученной беспомощности). 

Основная ошибка терапевтов в таких случаях (даже если мы говорим о самотерапии, где терапевт и терапируемый — одно и то же лицо) — это попытки делать карго-культ. 

Здоровый адаптированный человек удерживает личные границы? — Давайте фигачить в принудительное отстранение, а [естественную и по-своему даже милую] волю к слиянию, жажду растворения в другом — объявим «деструктивной», ага. 

Нормисы в среднем не умоляют на коленях своих половых партнёров оставаться половыми партнёрами (под угрозой гомицида / суцида)? Отлично, давайте шеймить тех, кто так делает (нет, это сарказм). 

В общем, говоря чуть более корректно, не следует от недостаточно зрелой психики требовать демонстрации внешних признаков зрелого поведения: травматик просто «отрастит себе субличность» для обмана докучливого терапевта, закроется от изменений и познания себя и ничего больше не добьётся. 

Тут надо иначе действовать: посмотреть, что именно может (актуально может, а не «хотелось бы, чтобы могла») психика, и из списка выбрать те концептуализации / копинги, которые способствуют этому самому «эмоциональному дозреванию». 

И не бояться, если выбранное покажется страшным (почему-то многие боятся детский регрессивных форм поведения во взрослых людях, но при этом не боятся детей, чудны дела твои, Господи). 

Но если присмотреться к ней как к метафоре, то она становится достаточно полезным инструментом, хорошей моделью, вполне пригодной для использования в реальной терапевтической работе.

Мортидо целесообразно рассматривать как «нулевую гипотезу», базу для сравнения, когда, например, мы думаем о какой-то интервенции, и пытаемся хотя бы приблизительно прикинуть соотношение вреда и пользы.

Мортидо как нулевая гипотеза может помочь проанализировать сложности построения комплаенса. Наконец, мортидо, рассматриваемое в качестве «варианта по умолчанию» может помочь в оценке «мотивационной готовности» клиента (да и терапевта тоже, чего уж там).

Мортидо — это же не только (да и не столько) открытая суицидальность как таковая.

Эта метафора отражает любые движения психики, направленные на подавление, снижение степени проявления, отказ от изменений или, более пафосно, развития (обычно всё же речь идёт о том, что терапевт подразумевает под развитием, к сожалению).

Или, если говорить проще, мортидо как объект сравнения — это про то, чтобы терапевт имел хоть немного, хоть самую малость чего сказать на вопрос «А чем X лучше, чем просто выпилиться нахрен».

В доступном мне для наблюдения куске реальности этот вопрос задаётся терапевтами достаточно редко. Уж не знаю, в чём тут дело — в недремлющем Роскомнадзоре, собственных страхах терапевта или ещё какой фигне, но создаётся впечатление, что мы, психологи, избегаем этой темы.

Между тем, оно, мортидо, принятое в качестве «решения по умолчанию», базы для сравнения, может помочь, например, отфильтровать хотя бы часть той дичи, которую мы придумываем.

Можно сколько угодно рассуждать о «недирективности» и о том, что «психолог советов не даёт» (ага, расскажите это КПТ-шникам и прочим краткосрочникам), но какие-то интенции / ассоциации, да в конце концов просто реплики мы на клиентов всё же изливаем.

И зачастую изливаем настолько откровенную чушь, что уши в трубочку сворачиваются.

Особенно когда чувствуем беспомощность, и сами не знаем, что делать. Не, конечно, «сказанное в терапии есть продукт творческого союза бессознательного клиента и терапевта», но откровенной хуйни всё же хотелось бы поменьше.

И предлагаемый инструмент до некоторой степени эту задачу может решить.

Вот даём мы, например, некую интерпретацию пограничному клиенту на тему того, что «у него, мол, потребность в принятии неудовлетворена, а надо чтоб была», и что?

Вроде гайдам сильно не противоречит, да и форма может вполне соответствовать тому подходу и школе, к которым мы себя относим.

А клиент чего-то не бежит вдохновляться инсайтом и переносить изменения в реальную жизнь.

Мы начинаем придумывать всякие «сопротивления» и прочие сложные отмазки, но что если всё гораздо проще, если мы просто предложили (озвучили, наассоциировали) откровенную хуйню?

А давайте теперь сравним её с мортидозным направлением: мортидо снижает тревогу (не надо бояться, что тебя отвергнут), мортидозные движения менее энергозатратны (не надо куда-то идти, с кем-то говорить), мортидозные интенции, как правило более знакомы (как сычевать, свернувшись калачиком, я знаю, а как искать дружественное окружение — нет).

Или другой вариант, клиент, как нам кажется, избегает обсуждения каких-то эмоционально заряженных тем. И мы всячески стараемся создать такую коммуникативную среду, где ему будет удобно / уместно / уютно, а он/она — всё никак.

И снова у нас всплывают рассуждения о сопротивлении, низкой мотивационной готовности (или — в более продвинутых случаях — страхах).

«А чо, бля, если нет?»©. Будет ли клиенту лучше, если он раскроется? И лучше не только по сравнению с состоянием до раскрытия, но и с движением в сторону мортидо? Ох, не факт.

Подавление воспоминаний, нежелание пускать чужаков в зону чувствительных, интимных переживаний, медленное угасание — это не только плохо, но и хорошо (если позволять себе оценочные суждения).

Почему, почему, блядь, мы решили, что затухание психической жизни — это что-то неправильное? И что ещё интереснее, — с хрена ли мы вздумали, что клиент с такой оценкой согласится?

Если подходить к возможным (и невозможным, кстати, тоже) терапевтическим изменениям с позиции кондового риск-менеджмента, то мортидозные пути имеют не такую уж низкую привлекательность.

Некоторой упрощённой моделью терапевтических изменений вполне допустимо считать формулу:

Так вот, я утверждаю, что конкурировать с мортидозными решениями (если делать это честно) — достаточно сложно: у них часто бывает близкий к единице второй множитель в числителе и достаточно небольшой знаменатель (просто за счёт того, что мортидозные пути — они про экономию энергии).

И было бы неплохо, если бы мы, как терапевты, независимо от того, что мы там предлагаем и как это предлагаемое называем, хоть немного сверяли своё предлагаемое на предмет того, а лучше ли оно, чем линейное мортидозное решение.

Спойлер: в большинстве случаев — нет, даже не всегда до паритета дорастает.

Мне могут возразить, что, дескать, мортидо — это про избегание (если не впрямую, в виде стратегий отказа от активностей, то уж косвенно — точно), что это ведёт к упущению возможностей (кто-то даже притянет сюда из микроэкономики «упущенную выгоду»).

На что я отвечу грубо: посмотрите ещё раз на формулу, она, блин, примитивная. Вот она, эта самая выгода, которая может быть упущена, — в первом множителе числителя. И да, если она отрицательная — так тому и быть, всё честно.

Идея же не в том, что мортидо — всегда оптимальный выбор, нет.

Идея в том, чтобы знать своего конкурента: то, что мы в обиходе, а порой и в профессиональных обсуждениях, называем «зажатостью», «заниженной самооценкой», «неуверенностью в себе», «тревожностью» или «пассивностью», а то и вообще «высоким суицидальным риском» — это, что задаёт стандарт, нижнюю границу.

Если наши интервенции / медикации / ещё-какая-фигня получается хуже (или так же), чем мортидозная версия развития ситуации, то это — наша недоработка.

Наверное в максимально чистом виде это можно сформулировать так: хорошим вещам психика не сопротивляется. Если кажется, что сопротивляется — см. предыдущее утверждение.

Это не про глупую эзотерику на тему «мудрости тела» и прочей фигни, это некое указание на то, что если нам, терапевтам кажется, что «вот оно решение, только возьми», а клиент почему-то к этому решению никак не приходит, то [вероятнее всего] дело лишь в том, что решение — хуёвое, вот и всё.

Громкие слова о том, что нужно «идти в жизнь» / «стремиться к Реализации», конечно, громкие, но мы, вроде, не на базаре.

Трусливые опасения «ах, нельзя же суицид рассматривать всерьёз как альтернативу нашей прекрасной терапии», конечно трусливые, делающие сон по ночам без «Азалептина» более простой задачей, но, позвольте, коллеги, мы тут кого «терапируем» — себя или всё же (со всеми оговорками) клиента?

Не стоит недооценивать травматиков: простым замалчиванием мы не сделаем магическую формулу «если о самовыпиле не говорить, то он и не случится» сколько-нибудь работающей в реальном мире.

Мы, терапевты, зачастую боимся мортидо и мортидозных тенденций — нам противен холод, затхлость и безнадёжность, прорывающиеся в наш уютненький, закрытый воображаемым белым халатом, мирок.

И чо? И чо, бля?!

А нихуя. Не исчезают явления, если о них молчать.

Давайте признаем наконец: эта ёбанная «формула» (которая даже и не формула-то толком) многих из нас раздражает.

Раздражает, в первую очередь вторым множителем в числителе.

Она, сука такая, не даёт на просто делать магические пассы руками, не позволяет просто встать и сказать «Перестаньте делать это! (С вас 100500 бабла)», мы чувствуем себя неуютненько и вообще хотели бы с ней не сталкиваться.

Вот только в реальности (особенно при работе с травматиками) так не получится. Мы всегда вынуждены конкурировать с мортидозными решениями — будь то уход в абьюз, жертвенность, [со]зависимость или просто решение «по-тихому слиться с этой вашей блядовой терапии».

И если мы будем учитывать, что мы тут не одни такие умные, предлагаем интерпретации / делаем интервенции или даже нагло впрямую даём советы, что есть и другая сторона, дающая — давайте будем честными — достаточно хорошие решения, возможно, меньшее количество наших слов и действий будет настолько откровенной хуйнёй.

И, может быть, тогда быть психологом будет не настолько позорно.

Давно хотел высказаться на тему. У нас ведь как (в провинциальной наркологии): 

— Он наркоман. 
— Почему? 
— Наркотики употребляет! 
— А нафига? 
— Дык, наркоман же!

Диалог приведён в немного (нет, на самом деле, лишь немного) утрированной форме, но сама суть рассуждений (не только обывателей, но и вполне себе «специалистов») сохранена. 

Я не хочу писать о надоевших уже всем штуках вроде «прямого воздействия на систему вознаграждений», «жажде немедленного удовольствия», «пагубных привычках» и прочей попсятине вроде «наркотиков, изменяющих структуру мозга и лишающих человека выбора» (можно подумать, он до употребления был, лол). 

Я о другом: смею утверждать (на правах частного мнения это не запрещено), что (за исключением редких и вычурных граничных случаев) люди используют аддиктивные вещества / практики для вполне конкретной цели: чтобы не было так невыносимо хуёво. 

Мысль не новая, но почему-то не прижилась: ни в виде «потребности в принадлежности (Зойя)», ни в качестве «реализации архетипического сюжета о волшебном снадобье» его коллег по юнгианству, ни в формате «неосознанных и наивных попыток заместить отсутствующее психиатрическое лечение». 

И тут даже не так важно, идёт ли речь о том, что человек просто бухáет, о курении, закладках, казино или «долгой счастливой семейной жизни». 

Не, на каких-то этапах работы конкретные знания об используемом агенте, механизм его работы знать надо: детокс сделать, АД-шечки подобрать, из психоза вывести или динамику отношений проанализировать. 

Но ведь реальные проблемы — они не на этом этапе. Даже если брать какие-то «дизайнерские разработки», то экстренная помощь отработана неплохо: антогонисты там всякие специфические, транки, нейролептики (редко, но и они бывают в тему). 

Всё достаточно понятно, и если юзер не упоролся совсем уж неадекватным количеством совсем уж жуткой дряни, его, весьма вероятно, смогут вытащить обратно в конвенциональную реальность. 

Жопа в другом: что ему делать со всем этим после?

Говорят, наркотики употребляют «ради кайфа». Мне всегда хочется спросить у таких ораторов: товарищ, а ты сам-то пробовал? Вот серьёзно, блин, каждому такому бы, да по бэд-трипу, чтоб неповадно было херню всякую нести! Или паранойки на отходах!

Не, я не призываю к получению нелегального опыта: можно ограничиться вполне себе разрешённым алкоголем, стоит только попить его месяц-другой без перерыва в больших количествах (не является призывом к действию!).

Зачем люди идут в зависимость? 

Чтобы хоть на некоторое время почувствовать что-то, что отличается от привычного непрекращающегося пиздеца (даже если это новый, непривычный пиздец). 

Нет, тут есть категория «продвинутых», использующих всякое для «буста когнитивки» и «повышения трудоспособности», но мы не про них, они и наркоманами-то (наркозависимыми) толком не являются (впрочем, это не отменяет рисков и прочего).

Но классическая история «системных» — от любителей пировалеронов и до «жертв домашнего абьюза уже со 100500-м партнёром подряд» — это история попыток хоть на миг высунуться из того затхлого корыта с болью, тревогой и страданием, в котором они находятся большую часть жизни. 

Я не готов кидаться пруфами, но блин, вангую, что ещё немного и кто-нибудь сведёт имеющиеся данные в таблицу, в которой будет явно видно, что травматики больше про опиаты и депрессанты, что импульсивные / пограничные люди — про стимуляторы и эйфоретики, что сами способы потребления одного и того же («по вене» / «по ноздре» / «на кишку») коррелируют с характером и степенью выраженности ментальных проблем. 

Радует, что сейчас на Западе идея «зависимости как неудачного самолечения» понемногу (в масштабах того, насколько в этом нуждается индустрия) обретает популярность, пусть и не всегда настолько быстро, как мне бы хотелось.

И это не просто «красивые слова»  или «бесполезные концепты»: это указание на то, как эффективно с зависимостью бороться. 

А очень просто: давайте поможем человеку разобраться с основной проблемой, от которой он ежесекундно страдает, а от всякой херни он и сам откажется. Просто потому, что не надо будет.

Иногда при ретроспективном анализе структуры межличностных отношений возникает ощущение, что субъект будто специально старается построить граф какого-то определённого вида, и ему не очень-то важно, что там именно будет в вершинах.

Пример: в 2012 юная Алиса была безответно влюблена в Боба — её преподавателя в художественной школе, вынужденно терпела Еву, властную и требовательную мать, на которую уходили все ресурсы, которые так хотелось отдать Бобу, а в моменты «тягостных раздумий» плакала в жилетку Чарли, которого откровенно использовала, не давай ничего взамен. Было ей в то время 13 лет. 

Наступил 2022-й, Алиса, будучи весьма одарённой, успела получить образование и уехала в другой город — подальше от той фрустрации, которая чуть было не довела её до «нервного срыва»: теперь она высокооплачиваемый специалист с зарплатой в 300 к/нс, и, казалось бы, ничего общего с той несколько закомплексованной девочкой, о которой шла речь в предыдущем абзаце, не имеет. 

Но если мы посмотрим на её взаимодействия со значимыми объектами, то увидим интересное: теперь она мечтает об искоренении переэксплуатации в мировой экономике (а что, идея — вполне себе стандартный заменитель недоступных объектов), для чего работает по 35 часов в сутки, подгоняемая чувством долга, старается дать своему сыну то, чего была лишена сама, чтобы у него уж точно проблем не было (дети неплохо заменяют для многих травматиков токсичные родительские фигуры), а мужу достаются истерики и «проблемные периоды» (вот, кстати, если опускаться до выделения ролей, то роль жилетки обычно получает всё же половой партнёр или некто желающий им стать, тут у травматиков часто проявляется завидная стабильность). 

Это явление в том или ином виде рассматривается в рамках почти всех существующих в консультативной психологии и психотерапии подходов, настолько оно очевидно и бросается в глаза. 

Концепции и слова, используемые для описания всего этого, могут отличаться, но сама структура остаётся неизменной (ой, что-то такое мы уже видели где-то недавно): как правило, есть отсылка к раннему опыту, как правило, есть указание на общую фрустрацию субъекта, в продвинутых версиях не забывают упомянуть о причинах и ограничениях на изменения. 

Здесь важно сказать о том, что конкретный формат взаимодействия (какая именно там будет структура, какова форма графа) не так важен: он достаточно постоянен в рамках жизни одного человека, но у разных людей может отличаться весьма существенно. 

Именно поэтому очень наивно выглядит, например, Берн, столь любимый широкими массами, попытавшийся выделить «универсальные сценарии» и наворотивший в итоге очень сложную (дальше первых двух книжек же никто не читает) систему: но это любой инженер знает — когда относительные контекстно-зависимые структуры пытаются свести к некоему абсолюту, получаются переусложнённые системы — энтропия бессердечна к попыткам искусственно закрыть систему. 

Так вот, способов описания явления реально много, и нет смысла их перечислять, целесообразнее произвольно выбрать один из них и попытаться представить его в рамках данного текста (с учётом того, что они не очень-то отличаются в своей сути). 

Начнём с допущений. Допустим, что у ребёнка есть потребности. И не только физиологические, но и эмоциональные: в безопасности, в принятии, в структурировании реальности, в любви, в эмпатии и т.п. 

Хочет он того или нет, но он будет пытаться их удовлетворять. Достаточно сильное Эго, способное это делать, равно как и Супер-Эго (да простит мне читатель заимствование из психоанализа), которое убедительно скажет «закатайся, тупой мудак, ты недостоин» сформируются у него существенно позже, чем первые хотелки (до полноценных «достаточно качественных желаний» там ещё далеко, поэтому назовём пока так). 

Если развитие идёт относительно нормально, ребёнок попытается эти хотелки удовлетворить. 

Что происходит дальше — предмет весьма интенсивного спора (зачастую — спора о терминах) среди мозгоправной общественности, в рамках этого текста мы возьмём точку зрения, согласно которой ребёнок где-то тут начнёт искать способы преодоления фрустрации и некомпетентности, и (вот тут ещё одно важное допущение) определит общую форму способов преодоления этих штук. 

Сюда можно впихнуть много бездоказательных спекуляций относительно того, какие именно механизмы формируют общую структуру: от наивного биологизаторства вида «ну, там связи толстые получаются, поскольку раньше всех начинают прокачиваться» через поведенческое «локальное положительное подкрепление через снижение фрустрации формирует цикл положительной обратной связи» до совсем уж шизотерических «систем конденсированного опыта» и «инвольтаций к эгрегору». 

Однако как ни назови, суть примерно одна: где-то тут [будущий или уже сформированный в качестве такового]травматик осваивает способы локально сделать себе не так плохо, где-то здесь же он входит в порочный круг выбора кратко- и среднесрочной выгоды в ущерб долгосрочным решениям. 

Сложно осуждать его за это: физические и ментальные способности ребёнка (а мы всё ещё о детях) ограничены, да и социальный его статус во многих обществах явно не способствует стратегичности решений. 

И он начинает действовать теми способами, которые работают: кто-то пытается обслуживать интересы агрессора (люди, пережившие сексуальное насилие, бывают весьма соблазнительны в поведении), кто-то диссоциирует от своих эмоциональных потребностей и уходит в шизоидизацию, кто-то отращивает «вторичные психопатии» (без кавычек сложно говорить об этой штуке). В общем, формирует основы того, что потом назовут повторяющимся дезадаптивным / деструктивным сценарием. 

Однако даже если внаглую принять, что представленная тут в самом общем виде модель верна, у нас не появится ответ на вопрос, вынесенный в заголовок: а почему, собственно, травматики эти сценарии повторяют?

Здесь хочется выделить две стороны процесса. Первая формулируется очень просто: потому, что есть фрустрация, и эти повторяемые сценарии до некоторой степени её снимают. 

Например, Алиса из приведённого в начале текста примера могла иметь неудовлетворённость в признании собственной ценности (то самое базовое «я хороший / хорошая») и искать достаточно надёжное её (ценности) подтверждение, для чего выбирала объекты (преподавателя и идею), которые в принципе не очень-то могли её дать («если мне дадут то, чего у них нет, то я действительно важна», но это тема для отдельного поста). 

У неё могла быть потребность в обретении чувства компетентности в самой широкой трактовке этого слова, и отсюда и сложность достижения того, чего она хочет на эмоциональном уровне. 

У неё могла быть потребность в безусловном принятии, для удовлетворения которой она терпит (а тут часто бывает уместно именно это слово) Чарли и мужа (иногда, кстати, это один и тот же человек). 

Наконец, у неё могла быть потребность в том, чтобы выйти из этого «сценария», и именно поэтому она несколько таких окружений уже успела поменять (надеясь, что уж в этот-то раз она точно сможет изменить настолько кардинально, что проблема действительно будет решена в самой своей основе). 

И в каждом из аспектов поведение Алисы в какой-то степени целесообразно: мечты о недостижимом толкают на действия, а редкое (даже иллюзорное) подкрепление действительно подкрепляет; Боб / муж и правда принимают безусловно (нет, но кто там будет анализировать, когда кажется, что вполне себе да); а сын на самом деле отъедает оставшиеся после работы силы, давая возможность качественно самообманываться на предмет «я полезна» (компетентность, востребованность). 

Вторая сторона — в том, что Алиса наша живёт не в вакууме, и вокруг неё, такой всей прекрасно-молодой-привлекательной-богатой всегда найдутся другие, которые уже привыкли к тому, что она этот аутодеструктивный сценарий реализует, причём не просто привыкли, а заняли позиции, в которых им с этого сценария перепадают вполне себе ощутимые ништяки. 

И когда / если Алиса попытается осознать / изменить это, её будут весьма себе сурово впихивать обратно. 

Именно поэтому — вследствие сочетания очень мощных «внешних» и «внутренних» факторов травматики и склонны к повторениям.