Однако почему-то это простое утверждение довольно часто вызывает у некоторых людей очень выраженную негативную реакцию.

«Вот у меня троюродного племянника до сорока лет содержали, а он так за ум и не взялся, пока мать не умерла»

Здесь упор делается на то, что пока герою повествования помогали, он был «плох», а потом стал «хорош», и именно потому, что помогать перестали.

Такие «жизненные истории», призванные продемонстрировать бесполезность (а то и вред) деятельной помощи, достаточно распространены.

Часто они идут ещё и в комплекте с рассказами о том, что некоторая жёсткость, суровость или даже жестокость по отношению к субъекту — приводят к его, субъекта, «улучшению» (и в терминах эффективности, и в контексте этических качеств).

Удобное мировоззрение.

Жаль, что неверное.

Чудес не бывает.

При детальном анализе обычно выясняется, что упомянутого племянника мать использовала как контейнер для тревоги, а поскольку это было с детства, он просто не имел возможности развить качества, необходимые для сопротивления.

И его более успешная социальная адаптация после смерти матери произошла не благодаря тому, что халява закончилась, а благодаря снижению нагрузки.

Те же самые люди могут, например, осудить дальнюю знакомую, которая «ленилась», пока «её содержал богатый папик», и которая «исправилась» после расставания с ним.

Однако при проговаривании полного контекста «внезапно» (нет) обнаруживается, что этот же самый благодетель нефигово так её абьюзил.

Можно с уверенностью утверждать, что прогресс (порой достаточно значительный) в самостоятельности, компетентности и работоспособности, на который так любят ссылаться в подобных рассказах, обычно обусловлен именно прекращением / снижением нагрузки, которую этот самый «спонсор» содержал.

Положительный эффект имеет не снижение уровня заботы, а устранение (или уменьшение количества) насилия. Впрочем, второе нередко пытаются выдать за первое.

Но если нам кажется, что где-то помощь сделала хуже, значит это была не помощь, и мы просто не знаем какой-то стрёмной изнанки.

И наоборот, если кому-то после прекращения предоставления ресурсов стало лучше, значит ресурсы предоставлялись на таких условиях, что ну бы его на фиг.

И улучшение вызвано тем, что эти условия перестали выполняться (а не тем, что ништяки перестали поступать).

Давайте делать более корректную атрибуцию.

——

Продвинутый читатель спросит: а как же инвалидизация (не путать с инвалидацией), инфантилизация и прочее подобное?

А никак.

Если речь идёт именно о помощи (а не о насилии, которое за неё пытаются выдать), то проблем с инфантилизацией не будет.

Как отличить одно от другого?

В общем случае — непонятно, но есть не самая плохая эвристика: ни принятие, ни отказ от помощи не грозит негативными последствиями в форме прямых воздействий предлагающего её.

То есть если некто боится принять помощь (или отказаться от неё), считая, что предлагающий обидится / сломается / растревожится / разозлится, скорее всего, предлагается не помощь, а что-то иное под её видом (и не факт даже, что «предлагается», а не, например, «навязывается»).

Как и всякая эвристика, оценка на основе ощущений того, кому предложили помощь, не является абсолютно надёжной: контрпримеры подобрать довольно легко, но всё же она лучше, чем полное отсутствие способов различения «корректной» и «некорректной» помощи (которая и не помощь-то вовсе).

И, как и всякая эвристика, она может быть полезна, только если желающие ей воспользоваться будут «включать голову» при её применении.

Да и вообще, как бы ни хотелось сторонникам вульгарного волюнтаризма, проблемы с «инфантилизацией за счёт слишком благоприятных условий» встречаются нечасто (если вообще встречаются).

И если уж что-то и можно назвать «фактором инфантилизации», то как раз сам вульгарный / наивный волюнтаризм: слепая вера в то, что «надо просто взять и сделать, и всё будет» вместо анализа контекста и выявления закономерностей с последующей адаптацией к ним и преобразованием контекста — штука, которую, будь она обнаружена в ком-то другом, сами эти сторонники, вероятно, клеймили бы «инфантильностью» и «несерьёзностью».

«я не буду себя корить за то, что провалил дедлайн, ведь это заставит меня тревожиться и грустить, а я в этом состоянии работаю хуже».

Но, увы, лишь частично. 

Обычно это работает с теми проблемами, о которых человек ранее просто не задумывался: ведь если нечто решается таким простым рассуждением, и субъект заморочился тем, чтобы вообще обратить внимание на феномен, то вряд ли оно продержится достаточно долго, чтобы стать проблемой.

Сложнее становится, когда оказывается, что наш лирический герой склонен к рефлексии и анализу контекста: если это ещё и сочетается с достаточно высоким уровнем тревожности и хорошими умственными способностями, то таких нерасмотренных (по каким-то причинам), но неприятных явлений, которые можно было бы вот так просто преодолеть, просто не остаётся.

Они устраняются сразу (или почти сразу) после того, как вообще появились.

Остальное же так просто не убирается.

К сожалению, это один из тех часто встречающихся в терапии случаев, когда проблема и её решение лежат в совершенно отличных друг от друга контекстах: первое — это некое ощущение, отношение и оценка (собственно, ненависть к себе), второе — имеет иную природу.

Несмотря на то, что идея «как-то, — например, волевым решением, — изменить оценку себя и отношение к себе» может даже показаться логичной, такой подход обречён на провал в средне- и долгосрочной перспективе (наивный волюнтаризм вообще не очень-то работает).

У тех, кто способен длительно поддерживать позитивную оценку себя (и положительное отношение к себе), просто не возникает подобных задач, а те, у кого они появляются, не очень-то способны жить, чувствовать и оценивать себя иначе.

Есть только одно средство борьбы с указанными явлениями, обладающее приемлемой эффективностью: проживание опыта успешного достижения поставленных эмоционально значимых целей. 

Причём важны все аспекты:

1. Если цель не является эмоционально значимой, способ работать не будет. Многим, наверное, знаком такой сценарий диалога:

— Я ничего не могу, у меня ничего не получается, я ничтожество. 
— Ну как ничего?! Вон, смотри, ты самостоятельно посрал, а ещё в детстве шнурки завязывать научился, да и мне ноешь без посторонней помощи.

Если вы были в такой ситуации на стороне обратившегося за поддержкой, вероятно, вы представляете насколько фрустрирующим, раздражающим и далёким от того, что возможно было бы воспринять как помощь, является подобный опыт.

А всё почему? Потому, что туда, где требуется достижение именно значимой (для самого обратившегося) цели, КПТ-шник некто пытается засунуть иную, незначимую, тривиально достижимую на текущем уровне функционирования субъекта.

Да ещё и утверждает, что это не он бессердечная сволочь, а у жалующегося на проблемы когнитивные искажения

2. Если цель не является поставленной, то есть нечто сделано, но сделано случайно, как побочный результат других процессов, то опереться на такой опыт не получится: он не даст возможности атрибутировать успех к себе и своим свойствам («мне просто повезло», «оно случайно вышло» и тому подобные возражения), а значит — не сможет стать основанием для пересмотра оценок субъектом самого себя.

3. Если цель просто не была достигнута, то вообще не имеет смысла рассматривать данный опыт как нечто, способное внести прямой вклад в отказ человека от того, чтобы себя ненавидеть. Более того, достижение цели должно быть реальным, без «злых джиннов» и «фарисейских трюков» в духе «ты же всегда хотела заниматься боевыми искусствами, вот теперь муж тебя бьёт, твоё желание сбылось».

4. Наконец, если цель была поставлена, наделена эмоциональной значимостью, была успешно достигнута (и ничто из связанного с ней не было обесценено в процессе), однако всё это произошло в мире фантазий, описываемый здесь способ работать не будет.

Опыт, обладающий целевыми характеристиками, требуется не представить, не нафантазировать, не нагаллюцинировать, а именно актуально пережить: на таких уровнях напряжения, при которых можно говорить о том, что человек себя ненавидит, различные «письма обидчику», «практики мысленного перепроживания» и «символические отыгрывания» уже не работают.

Паранойя не даёт поверить в происходящее, и правильно делает: фантазии и моделирование — прекрасные штуки, которые можно даже использовать, чтобы способствовать возникновению и проживанию целевого опыта, но ими невозможно его заменить.

Хуже того, часто у людей, травмированных настолько, чтобы по-настоящему себя ненавидеть, попытки заместить реальное удовлетворение терапевтическими эрзацами вызывают либо гнев (в хорошем случае), либо декомпенсацию (что намного хуже).

То есть всё довольно грустно: для того, чтобы перестать себя ненавидеть и считать себя «недостаточным», — на самом деле перестать, а не просто научиться хорошо делать вид, что этого нет, — нужно получить нечто, как правило недоступное тому, у кого такие проблемы вообще могут возникнуть (ведь если бы оно было доступно, проблема бы не просуществовала достаточно долго).

Обычно в контексте рассмотрения ненависти к себе и переживания субъектом собственной недостаточности принято упоминать близкие отношения, но они учтены описанным выше механизмом — как только отношения становятся эмоционально значимой целью, они попадают в его зону действия, а до этого момента они не особенно-то помогут. 

В этом смысле действительно работающие подходы, к сожалению противоречат мейнстримному психологическому нарративу: если человеку не нравится что-то, наиболее терапевтически полезным будет перестать испытывать на себе влияние этой штуки (а не «принять» и «смириться»). 

Если же он переживает фрустрацию, наиболее эффективным будет удовлетворение соответствующих потребностей. 

Увы, это не всегда возможно, но стремиться целесообразно именно к таким интервенциям.

«Очевидно, что родителей нужно любить». 

«Очевидно, что мужчина должен зарабатывать». 

«Очевидно, что брак — это союз мужчины и женщины». 

«Очевидно, что необходимо выполнять распоряжения руководства и действовать в интересах бизнеса». 

Сами по себе эти утверждения не выглядят патологичными. И вполне вероятно, таковыми не являются, здесь дело не в конкретных тезисах. 

Но если субъект считает некий тезис, имеющий для него достаточно высокое эмоциональное значение, самоочевидным, то фокус его внимания, скорее всего, не концентрируется на этом убеждении. 

Свет разума не проникает в тёмные подвалы, скрытые за «очевидностью». Психика не вычищает их от устаревших и неверных представлений, суждений и ассоциаций. 

Вот и оказывается, что в целом весьма разумный человек может придерживаться воззрений, не соответствующих действительности. А достаточно этичный в других отношениях субъект — призывать к причинению страданий.

В «очевидностях» часто прячутся реликты прошлых времён (детства и юности, например), унаследованные из семьи происхождения установки и прочие мешающие эффективному функционированию психики штуки. 

Поэтому если где-то в терапии возникает слово «очевидно», целесообразно остановиться в рассуждениях и рассмотреть текущий контекст ооооочень внимательно.

Казалось бы, ответ очевиден: себя, просто по определению.

Однако не всё так просто. И дело не в том, что это может быть случаем перенаправленной агрессии, когда из страха, этических соображений, эмпатии или по каким-то иным причинам — осознавая это или нет — субъект подменяет цель, ставя на место объекта своей агрессии самого себя.

В этой заметке речь о другом аспекте: какую именно конструкцию — ментальную или физическую — хотелось бы уничтожить.

Дело в том, что нередко при ближайшем рассмотрении оказывается, что человек жаждет не физического разрушения собственного тела, не тотального небытия, а «всего лишь» смерти Эго.

Довольно сложно дать корректное определение этого явления, поскольку оно существует в символическом пространстве до- и невербального и отображается в речи множеством настолько различных способов, что порой даже опытные специалисты не могут понять, что в двух совершенно различных по структуре и семантике утверждениях на самом деле речь идёт об одном и том же.

Неопределимое в полной мере, это явление ассоциировано с такими феноменами, как субъективное переживание физической смерти (без собственно физической смерти), ощущение «тотальной потери себя», достаточно сильная дезориентация и дезорганизация, выход за пределы принятой человеком аксиоматики (этической, метафизической и прочих форм и видов).

Смерть Эго также имеет непосредственное отношение к таким процессам, как изменение, развитие и — если не бояться пафосных формулировок — перерождение.

С какой-то точки зрения смерть Эго может выглядеть как «событие меньшего масштаба» по сравнению с физической смертью, но так бывает далеко не всегда.

Случается, что человек не способен посмотреть на это таким образом, и физическая смерть воспринимается им как явление, тождественное смерти Эго (и наоборот).

В таких ситуациях идея придирчивого, скрупулёзного анализа корректности выбранного для убийства объекта может быть достаточно продуктивна: если некто хочет испытать смерть Эго, то не обязательно добиваться этого физическим самоубийством, существует немалое количество альтернативных способов.

Пережить смерть Эго можно в состояниях изменённого сознания, при существенных эмоциональных потрясениях, в результате выполнения разного рода ментальных упражнений («практик»), через погружение в острый психоз.

Да, некоторые из этих способов могут показаться по меньшей мере экстравагантными, но обычно всё же они менее инвазивны, чем прямые попытки суицида.

Написанное выше покрывает лишь небольшую часть возможных ситуаций и не должно использоваться как руководство к действию, однако в некоторых случаях работы с людьми, имеющими высокий уровень суицидального риска, данный подход может быть полезен (при правильном и аккуратном применении).

Фишка его в том, что он разрешает суицидальные стремления не путём использования какой-то формы подавления — и связанных с ним «теневых» побочных эффектов, — а через прямое уточнение и достаточно полное удовлетворение имеющегося запроса.

Если пытаться подвести итог, можно остановиться на следующей формулировке: «Суицидальность часто ассоциируют со страхом изменений, говоря о желании убить себя как о способе их избежать, однако в некоторых случаях она может представлять ровно противоположное — выраженную, но неосознаваемую волю к тому, чтобы поменять себя и/или контекст достаточно существенно».

Разграничение этих явления проводят с помощью таких понятий, как «ответственность», «эгоцентризм», «импульсивность» или «эмпатия». 

Однако каждое из этих качеств (и их произвольные комбинации) в значительной степени выраженности могут быть присущи как «зрелым», так и «инфантильным» людям.

Более точным классификатором может выступить склонность к телеологическому мышлению — убеждение, согласно которому, всё в мире происходит для какой-то цели, —  или его отсутствие.

Понятие «цели» неявно включается в себя контексты субъектности и агентности, поэтому обычно в быту люди, склонные к этому самому типу мышления, достаточно быстро переходят к прямому антропоцентризму: «всегда есть кто-то, для кого происходят те или иные процессы, существуют феномены и так далее». 

Ребёнок может воздержаться от табакокурения потому, что мама будет ругать. Зрелый  человек сделает то же самое из соображений сохранения здоровья, экономии или эстетических представлений (если сделает, конечно). 

Достаточно надёжным критерием высокого уровня «зрелости» личности является способность рассуждать не в категориях вида «кому-то это понравится и они накажут / вознаградят», а с использованием описания объективных физических и социальных процессов и закономерностей, а также вызываемых ими последствий. 

Способность принять решение, не проецируя на кого-то (родителя, партнёра и так далее) функцию конечной инстанции, раздающей наказания и поощрения, а исходя из прогнозируемых последствий — фундаментальное отличие эмоционально зрелой личности.

Если контекст, в котором формировался ребёнок, не был «нормальным» (что бы это ни значило), то некоторая его девиантность / необычность — максимально «нормальное» (в хорошем смысле этого слова) развитие событий. 

Дети, — а точнее — выросшие из них взрослые, — сохранившие видимость «нормальности» в травмирующих условиях, обычно имеют бо́льшую степень травмированности, чем те, кто дезадаптировался явным образом. 

«Почему нельзя просто жить нормальную жизнь обычного человека?». 

Честный ответ: потому, что без подготовки и некоторой перенастройки психики она вас разрушит. 

Да, это относится далеко не ко всем, но те, к кому оно не относится, обычно не задаются подобными вопросами.

Обычно это означает, что взрослый человек окажется — в результате активного, но неосознаваемого стремления в чём-то таком оказаться — в ситуации кризиса, суть которого будет иметь достаточно прямое отношение к тому, что там было подавлено. 

Сложно дать универсальное правило, по которому можно было бы вычислить конкретную форму, но некие общие закономерности всё же есть. 

Описываются они так: в результате этого «целевого» кризиса человек окажется перед выбором аналогичным тому, в котором некогда (и снова — обычно в детстве) он выбор «отключение части себя». 

При этом уровень эмоционального напряжения обязательно будет сопоставим с тем, который был «там» — в обстоятельствах, в которых психика дезактивировала какую-то свою часть. 

У кого-то это будет ситуация, в которой он будет вынужден использовать агрессию (а иначе потеряет что-то очень значимое).   

Кто-то окажется в ситуации очень сильного эмоционального влечения к другому человеку, и почувствует, что не знает, как выразить свои чувства без использования сексуальности. 

В случае «отключенного любопытства» это может быть всепоглощающая влюблённость в кого-то, для кого наличие этого качества в партнёре является экзистенциально важным. 

Обобщая, можно утверждать, что, во-первых, это будет ситуация достаточно сильного напряжения (чтобы вообще было уместно задумываться об использование чего-то, маркированного как «неприемлемое»)

Во-вторых, не совсем однозначная: в ней придётся принять какую-то долю агентности на себя, иначе это не будет «включением ранее выключенного», интеграции подавленного и непроявленного не произойдёт. 

В-третьих, там гарантированно не будет никаких гарантий успеха. Наоборот — там будет максимальная неопределённость и риск потерять если не всё, то очень многое и важное. 

Можно ли отказаться от того, чтобы «включать выключенное»? 

Можно. 

Но есть два «но»: 

a) Если не доведётся умереть раньше, психика вернёт человека в ситуацию аналогичного выбора, и нет способа этого избежать, оставаясь живым достаточно долго;  

b) С каждым разом ставки повышаются. И повышаются они быстрее, чем готовность субъекта рисковать. Это всегда будет чем-то, к чему он не будет готов. 

Возможно, что-то такое описывали наши предки, оборачивая сильные эмоциональные впечатления в форму персонализированных мифологических сюжетов: очень уж похоже оно на кровожадных богов древности.

Его хочется обвинить, атаковать, отодвинуть от себя. Такие реакции логичны, сложно за них осуждать кого-либо. Немногие способны проявлять эмпатию в ответ на агрессию. 

Но почему раздражительные люди раздражительны? Легко списать на скверный характер, но это не будет содержательным ответом. 

Как правило, общая раздражительность является — в той или иной форме — проявлением недостаточной ресурсности. 

Иногда состояние озлобленности — единственный способ заставить себя функционировать хоть как-то, используя неприкосновенный запас сил. 

Зачем его использовать, если он неприкосновенный? 

Незачем, просто другого нет: это как займы при низком уровне дохода — субъект, возможно, и рад бы не лезть в долги, но денег на выживание тупо не хватает. 

Иногда раздражительность является ответом не на актуальную перегрузку, а на обоснованное (!) ожидание того, что перегрузка случится, и количество сил, требуемых для решения задач, возрастёт настолько, что придётся израсходовать упомянутый выше запас. 

Это похоже на ситуацию с микрозаймами: можно долго рассказывать человеку о том, что не надо было брать кредит под большой процент, но у него вряд ли есть машина времени, чтобы вернуться в прошлое и всё исправить. 

А в текущий момент у него есть расходы, есть обязательства, и для их покрытия ему требуются средства здесь-и-сейчас. Да, пото́м это будет дорого сто́ить, но первая задача — дожить до этого самого «пото́м». 

Аналогия, хоть и кривая, но работает и дальше: в случае финансовой закредитованности предусмотрены процедуры банкротства. 

В случае перерасхода эмоциональных ресурсов — тоже (депрессия, апатия, уход в себя или чего похуже). 

Туда, в это состояние, очень не хочется, и психика пытается совершить отчаянные попытки не оказываться в состоянии «дефолта». 

И злость / раздражительность здесь является одним из немногих доступных средств: она и внешних агентов с их запросами оттолкнёт, и самого человека заставит мобилизоваться (если повезёт, и там резервы не израсходованы). 

Вот только бывает, что этого недостаточно. И тогда порочный круг замыкается: когда ты зол, тебя не любят, не поддерживают, не эмпатируют и сливают на тебя собственную тревогу и агрессию. 

И всё становится хуже. 

Решения? Не попадать в ситуации истощения. 

Что делать, если попал? Получать вливание ресурсов снаружи, «опора на себя» и «самодосточность» на данном этапе — непозволительная роскошь, они прекрасны сами по себе, но «не по карману» тому, кто в такой ситуации оказался.

Разумеется, это не все поводы для опасений, но полный список был бы слишком длинным, чтобы его привести здесь. 

Тревога неприятна, она мешает жить, она мешает спать, она отравляет чувства, она обесценивает переживания, заставляя фокусироваться на будущих неудачах и прошлых ошибках. 

И так хочется от неё избавиться. И взять ситуацию под контроль. И партнёра, конечно же. Ведь я-то сам себе плохого не сделаю, это он, Другой, который не-я, может внезапно куда-то свалить или чего-то натворить. 

Но можно ограничить его манёвры, сузить коридор возможностей: если быть достаточно требовательным, занудным, агрессивным и манипулятивным, можно заставить партнёра делать всё оптимальным образом. 

И тревога уйдёт. 

Ведь когда я управляю не только собой, но и Другим, внезапность невозможна. И тем спокойнее, чем точнее управление, — чем меньше у Другого самостоятельности, автономности. 

Пульт управления дарит мне успокоение. Вот только почему-то становится скучно и пресно. 

Да, манекен никуда не денется. Даже если колёсики и моторчик приделать. 

Но, к сожалению, он и удовлетворять-то толком не сможет: тех счастливчиков, кому достаточно манекена, мало, им не грозит попасть в эту ситуацию. 

Реальный ущерб объективизации и обесценивания партнёра в отношениях — не в этических заморочках, а в том, что толку с подчинённого и низведённого до функции партнёра — примерно как и с любого другого бытового устройства. 

Стол или рукомойник вряд ли уйдёт к соседу. Но и сколько-нибудь интересных переживаний и насыщающих эмоций вряд ли подарит.

Те, кто меня ценит, кто понимает, кто близок. 

Или же те, кого мне удастся запугать, подавить, сделать зависимым от себя. 

В любом случае — останутся самые лучшие, самые подходящие. 

Их мало, но они достойны. Они достойны, но их мало. Настолько мало, что они не дадут эмоционального насыщения. 

Но тем ценнее то немногое, что можно от них получить. Логичный ход: морить себя голодом, чтобы скудная пища казалась даром небес. 

Гораздо более логичный, чем развивать всеядность. 

Или всё же нет?